Техника странным образом перестает быть чисто техникой, когда она соприкасается с социальными структурами. Ее воздействие на социосистемы столь значительно, что к примеру немецкая школа медиа переименовала эти аспекты как культурные техники, хотя первоначально культурными техниками в образовании именовались чтение и письмо.

Техническое всегда характеризует переход на новый уровень. Культурные техники делают то же самое. Они создали для человечества мощную внешнюю память: мы можем читать Аристотеля благодаря изобретению письменности и книгопечатания. Мы можем видеть, как нам кажется, своими глазами то, что происходит, например, в Японии благодаря изобретению телевидения и интернета. В результате мир для нас расширился до невообразимых ранее пределов.

Второй том своего исследования «Техника и время» Стиглер начинает со слов, что двести лет назад человек мог умереть в той же постели, в которой родился [Stiegler B. Technics and time. — Vol. 2. — Disorientation. — Stanford, 2009]. Но с XIX века все изменилось. И причиной этого стало развитие техники.

В первом томе он акцентирует, что технизация ведет к потере памяти. Свое исследование он видит в сфере связки проблемы техники и проблемы времени. Он вспоминает взгляды Соссюра на эволюцию языка, что она происходит вне желания его носителей, точно так дело обстоит и с техникой. Как и в лингвистике, говорит он, точка зрения создает объект.

Техническую систему он трактует как временное явление. Это стабилизация технической эволюции в точке равновесия, достигнутой благодаря конкретной технологии. Трансформация технической системы ведет к трансформации социальной системы.

При этом он ссылается на Леруа-Гурана «Жест и речь» [Leroi-Gourhan A. Gesture and speech. — Cambridge — London, 1993]. В книге Леруа-Гурана первый раздел как раз и носит название «Техника и язык». А Стиглер ссылается на фразу, что язык редко соответствует антропологическим реалиям, он скорее связан с географическими, например, с центрами в виде городов.

Леруа-Гуран пишет о появлении письменности (с. 259): «Исходное содержание линейной записи не было случайностью: это были подсчеты, фиксация долгов, которые были должны богам или кому-то другому, серии династий, пророчества, список наказаний. Ограниченная и очень слабо документированная суть ранних текстов является постоянным источником разочарований для этнолога: насколько больше нам было бы известно, если бы шумеры оставили нам рецепты приготовления еды, указания по этикету или работе по дереву и металлу! Однако если говорить фактически, трудно себе представить, чтобы система письма была изобретена для таких целей, обычно предоставляемых для памяти».

Он считает, что письменность должна была отображать только то, что не происходит в обычной жизни. Ключевой такой точкой ему видится автономная система взаимообмена между субъектами: небесными или земными и правителями. Таким новым видим информации, возникшей в городах, он считает финансовые и религиозные акты, посвящения, генеалогии, календари.

До изобретения письма трудно было проводить различия между устной и письменной передачей. Леруа-Гуран находит одну интересную характеристику текстов прошлого (с. 261): «Записываемые тексты в древних и средневековых рукописях предназначались для запоминания на всю жизнь, по крайней мере достаточно сильно, чтобы позволить читателю легко найти свой путь в рукописи». XIX век приводит к невозможности коллективной памяти хранить все имеющиеся книги, наступает черед изобретения каталога и карточек.

Он пишет о словарях (с. 262): «Словарь достигает своих пределов в энциклопедиях всех видов, которые печатались для изготовителей и ремесленников, так и для чистых ученых. Во второй половине восемнадцатого столетия начинает расцветать техническая литература. Любой вопрос изучается, формируется описательный словник, который используется до сего дня. Словарь является очень развитой формой внешней памяти, где мысли разбиваются на бесконечное число фрагментов».

Леруа-Гуран пытается определить взаимоотношения техники, языка и эстетики. Он считает, что раз техника и язык являются проявлением одного феномена, с ними должна быть и эстетика. Он пишет (с. 275): «Этапы эстетической эволюции сравнимы с переходом от мифограм к письму, от ручных орудий к автоматическим машинам». Под мифограмами он понимает палеолитические рисунки, считая их ближе к идеограмам, чем пиктограмам.

Он пытается определить статус тех или иных профессий (с. 172): «Цивилизация зависима от ремесленника, но этнология все еще не может полностью определить его/ее положение в функциональном аппарате. Во все исторические периоды и у всех наций, даже если их деятельность интегрирована в религиозную систему, ремесленников относят на конец сцены. Священник — "святой", воин — "героический", охотник — "храбрый". Общество признает "престиж" оратора, даже отдать "багородство" задачам крестьян, но то, что делает ремесленник, это просто "умение". Ремесленники воплощают то, что есть наиболее человеческого в людях, но когда мы анализируем их долгую историю, то начинаем подозревать, что они представляют только один полюс — руку, антитезу думающей мысли. Общественная дискриминация в пользу "интеллектуала" против "техника", которая продолжается и сегодня, отражает антропоидную шкалу ценностей, в которой техническая активность расположена ниже языка, а работа с наиболее видимыми элементами реальности ниже, чем работа с символами».

Это всё правильные слова, но объяснением им может быть, вероятно, то, что на вершине лестницы всегда стояли «жрецы», а они-то как раз и работают с символами. Такими жрецами современности стали писатели и журналисты, для которых символическая действительность важнее реальной. Можем добавить к этому слова Леруа-Гурана, что отправившийся в космос солдат-астронавт, является героем, но им не является инженер, придумавший все это. Леруа-Гуран делает интересные выводы по поводу изобретения письменности (с. 195): «Изобретение письменности с помощью линейности полностью подчинило графику фонетическому выражению, но даже сегодня отношения между языком и графическим выражением является скорее координацией, а не субординацией. Картинка имеет пространственную свободу, которая у письма всегда отсутствует. Она может вызывать вербальные процессы, которые завершатся рассказыванием мифа, но она не привязана к этому процессу; ее контекст исчезает вместе с рассказчиком. Это объясняет широкое распространение символов в системах без линейного письма. Многие авторы исследований по примитивным культурам Китая, австралийских аборигенов, североамериканских индейцев или некоторых народов черной Африки говорят об их мифологическом способе мышления, в котором мировой порядок интегрирован в необычайно богатую систему символических отношений. Эти авторы упоминают очень богатую систему графических представлений, имеющуюся у людей, которых они изучали».

У Леруа-Гурана есть и своя теория происхождения письма, которое не во всем совпадает с привычними представлениями (с. 200): «Основной отличительной чертой "мифографического" письма является его структура двух измерений, которая отдаляет его от линейно произносимого устного языка. Во многих неалфавитных формах письма, с другой стороны, скелет первой системы записи сформирован из остатков старой системы двух измерений образной репрезентации. Так обстоит дело в Египте и Китае, а также у майа и ацтеков. Есть искушение предположить, что эти знаки имеют пиктографическое происхождение со знаками для конкретных объектов типа вола или идущего человека были выравнены один за другим, чтобы повторить линейный путь языка. За исключением некоторых хозяйственных подсчетов в прото-историческом Китае или в ближневосточных табличках фактически нет пиктографических доказательств происхождения письма».

Леруа-Гуран интересен тем, что он принципиально по-иному посмотрел на возникновение письма, во многом отличным от того, что из года в год повторяется в рамках филологической науки. Получается, что в данном случае плодотворным оказался именно взгляд нефилологический.

Первый том книги Стиглера имеет подзаголовок «Ошибка Эпиметея». Эпиметей — это брат Прометея, который медленно соображал, постоянно делая ошибки. В параграфе о Прометее он вспоминает идею Леруа-Гурана, что в истории человечества экстеризация предшествует социализации. Про Эпиметея он говорит, что он не только всё забывал, но и оказался забытым всеми. Забывание мешает индивидуальному накоплению опыта.

Человечество в области техники движется вперед семимильными шагами. При этом чисто человеческий компонент явно отстает. Стиглер выражает это отставание следующим образом (с. 90): «Чем большими становятся силы человечества, тем более "дегуманизированным" становится мир». Антропологию Леруа-Гурана он видит тоже как технологию.

Технология, как он подчеркивает, в своем первом значении понимается как дискурс о технике. Техника обозначает область умений, то есть трансформации «сырого материала» в продукт.

В результате своего анализа Стиглер приходит к следующему определению технологии (с. 94): это «дискурс, описывающий и объясняющий эволюцию специализированных процедур и техник, искусств и торговли — или дискурс определенного типа процедур и техник, или тотальность техник, формирующих систему, тогда технологией становится дискурс эволюции этой системы». Как видим, Стиглер связывает технологию как с понятием дискурса, так и с понятием эволюции. Кстати, чисто динамические аспекты системы вполне могли также стать предметом отдельного исследования.

Приведем интересное наблюдение самого Леруа-Гурана (с. 168): «Историки давно обратили внимание на внезапность, с которой основные "изобретения" появились в истории человеческих обществ. К 6 тысячелетию до нашей эры, когда сельское хозяйство стабилизировалось, гончарство достигла своей развитой стадии, а металлургия и письмо последовали за ним к 3,5 тысяч лет до нашей эры. После всего лишь двух с половиной тысяч лет восточные общества были готовы получить технические и экономические основы, на базе которых здание человечества стоит и сегодня».

Металлургию он рассматривает как рост Прометея. Техников же он трактует как создателей цивилизации, поскольку они освоили печные ремесла. Ремесленник, он подчеркивает, всегда был сначала создателем оружия, потом — ювелирных изделий, лишь потом — инструментов.

Стиглер ищет внутреннее и внешнее в технологической динамике. Цивилизацию он трактует как техническое состояние, поскольку именно эта область дает преимущества, а не культурная, религиозная и под. Вслед за Симондоном он считает, что технология не является детерминированной антропологически. Он пишет (с. 66): «Эта тенденция более не имеет антропологического источника. Техническая эволюция происходит полностью из своего технического объекта. Человек более не является интенциональным актором в этой динамике. Он ее оператор».

Здесь мы сталкиваемся с проблемой «вычеркивания» человека, с постгуманистическим подходом, который получил достаточно серьезное развитие в литературе. Техническое получает свое собственное развитие, хотя взгляд на него остается чисто гуманитарным.

Леруа-Гуран достаточно категорично утверждает (с. 209): «Нет прямой линии между технико-экономическим развитием средиземноморской и европейской группой цивилизаций и графическим инструментарием, который они освоили. Мы видели ранее, что роль руки в создании инструментов уравновесила роль органов лица в создании вербального языка. Мы также увидели, что в определенный момент как раз перед появлением homo sapiens рука стала играть свою роль в создании графического модуса выражения, что уравновесило вербальный язык. Тем самым рука стала создателем образов, символов, которые не были напрямую зависимыми от развития вербального языка, а были параллельны ему. Язык, который за неимением лучшего термина я назвал "мифографическим", поскольку вызываемые им ментальные ассоциации того же порядка, что параллелен вербальным мифам, принадлежит этому периоду. Письмо этих ранних фаз сохраняло большую часть этого видения нескольких измерений. Оно продолжало предлагать ментальные образы, которые хотя и неточно, могли указывать на несколько разных направлений. Хотя нашу анатомическую революцию обогнала эволюция технических средств, глобальная эволюция человечества вполне согласуется сама с собой».

Сегодня проблема соотношения материального и нематериального, технического и семиотического, материального и символического активно привлекает исследователей (см., например, здесь и здесь). Но все началось давно с французских (пост)структуралистов (см., например, работы Симондона тут и тут).

Симондон писал по поводу технических объектов: «Технический объект может выполнять аналог труда, но он также может передавать информацию, не связанную с какой-либо производственной пользой. Технический объект характеризуется функционированием, а не трудом: ведь нет двух категорий технических объектов — одних, служащих утилитарным нуждам, и других, служащих познанию; любой технический может быть научным, и наоборот. Можно было бы назвать научным упрощённый объект, который служит только обучению: такой объект был бы менее совершенным, чем технический объект. Иерархическое различение между ручным и умственным трудом в мире технических объектов не отражено». И это раскрывает то, что перед нами не такой простой объект, как нам казалось до этого.

Почему техника так заинтересовала многих в своем влиянии на гуманитарные объекты? Оказалось, что технические изменения являются наиболее значимыми для совершения социальных трансформаций. Появилось множество работ, где прослеживается связка технического и информационного. Например, Б. Зигерт о связи почтовой открытки и литературы [Siegert B. Relays: Literature as an epoch of the postal system. — Stanford, 1999], возникло целое направление медиа-археологии [Media archeology. Approaches, applications, and implications. Ed. by E. Huhtamo, J. Parikka. — Berkeley etc., 2011 On the genealogy of media // Discourse. — 2009. — Vol. 31. — I. 1], где техническое перестало быть чисто техническим, а стало технически-гуманитарным, возник термин культурные техники, который позволил сделать подобное объединение.

Зелински, являясь одним из создателей медиаархеологии (см. его биографию), одновременно смотрит в будущее [Zielinski S. Audiovisions. Cinema and television as entr'actes in history. — Amsterdam, 1999 р. 291]: «Подобно тому, как мне не нравятся властные иерархии в жизни, я надеюсь на появление медиареальности, которая будет организована не вертикально, а горизонтально, характеризуясь живыми отношениями между собой принципиально разных практик. Подобно тому, как я никогда не признавал телевидение базовым медиумом, я отказываюсь смотреть на компьютер как на телеологически сходящуюся точку, в направлении которой должны двигаться все наши эстетические и культурные силы».

В своем интервью Зелински рассказывает о некоторых новых терминах, которые он ввел: анархеология, вариантология. Этими терминами он описывает воображаемую сумму всех возможных генеалогий медиафеномена.

О современных медиа он высказывается очень категорично: «Медиа стали неотделимым компонентом функционирования социальных иерархий, как сверху вниз, так и снизу вверх, власти и эгалитарной власти. Они приняли системный характер. Без медиа ничего теперь не работает». Он говорит в контексте медиа о знании доминирования и контроля.

Свои рассуждения о сути технического Хайдеггер начинает с того, что сутью деревьев не является дерево, так и сутью техники не является нечто технологическое [Heidegger M. The question concerning technology // Heidegger M. The question concerning technology and other essays. — New York — London, 1977], см. так же). И это тоже по сути выведение техники за пределы чисто технического понимания.

Вместе с новыми коммуникациями человечество постоянно смещается и к новой организации общества. И это не столько роль новых коммуникаций, сколько роль новых тенденций развития, которые находят свое воплощение в создании новых коммуникаций.