В прошлом пропаганда имела четкую цель — воспитание любви к государству. Только на это государство могло отдавать деньги с удовольствием. Особенно активной эта деятельность становится при смене политических режимов, тем более когда новый режим приходит на обломки старого. Чем большим будет разрыв между ними, тем более значимой становится пропаганда, которая в этом случае должна заниматься не только настоящим, но и новыми прошлым и будущим.

В прошлом пропаганда шагала по нашим улицам чеканным шагом, оставляя заметные следы. На доме слева висело «Летайте самолетами “Аэрофлота”», на доме справа — «Слава КПСС!». И все было понятно. Это директивная пропаганда, которая и не требовала смены поведения из-за отсутствия возможности выбора, поскольку других самолетов не было, как не было и другой партии.

Прошлая пропаганда обитала в публичном пространстве образования и медиа, сейчас же она освоила приватное пространство, живя в сериалах, литературе, искусстве не в прямом, а в скрытом виде. При этом часто она из «командира» превращается в добровольного «помощника», которого, правда, никто не приглашал.

Нынешняя пропаганда все больше смещается в сферу подталкивания населения к здоровому образу жизни, прошлая же была скорее «пропагандой себя», ведь государство хотело слышать о себе только хорошее и очень хорошее. Оно как бы спрашивало у пропаганды по аналогии со сказкой: «Свет мой, зеркальце, скажи, кто на свете всех милее», желая услышать в ответ, что именно оно.

Глеб Павловский дает иронический пример того, что даже демократичность не всегда является благом. Он говорит: «Демократичность — не всегда великий плюс. Например, большевистский террор до конца 30-х годов был недемократичным, потому что партия находилась вне его, нельзя было подвергнуть террору кадры партии. А террор 1937 года уже был демократичен: здесь партия не имела никаких преимуществ, это распространялось на всех».

Пропаганда призвана создавать людей с правильным, с точки зрения государства, поведением. Как говорил Владимир Маяковский: «Гвозди бы делать из этих людей: // Крепче бы не было в мире гвоздей». Наверное, потому что государству нужны больше условные гвозди, а не люди с их разбродом и шатаниями. Для государства всегда будет опасен человек, который думает не так, как этого хочет государство.

Пропаганда порождает эти упрощенные модели мышления, на которые должны переходить все. Она сильна своей простотой, повторяемостью и повсемествной распространенностью: от печати до телевидения и кино.

Самый главный инструментарий пропаганды — в том, что она может запретить говорить о невыгодном для нее, а также рассказывать о том, чего нет, но хорошо бы, чтобы было. То есть она как «волшебник» может превращать то, что было, в то, чего не было, и наоборот.

Олег Хлевнюк, написавший биографию Сталина, говорит, например, такое о провале первой пятилетки: «Что делает Сталин, когда пришло время подводить итоги пятилетки? Он просто не называет в своих докладах ни одной конкретной цифры. То есть пятилетку не выполнили ни по одному из показателей, ее провалили, но Сталин уходит от всего этого. Просто говорит: “Пятилетку выполнили в четыре года”. Следом начинает в своей манере перечислять некие абстрактные и только отчасти конкретные достижения. “У нас не было авиационной промышленности — теперь у нас есть авиационная промышленность”! Правда относительная, так как в России и до этого строили самолеты. Противопоставлением — чего-то не было, теперь есть — Сталин и ограничивает свои оценки итогов первой пятилетки. И теперь, если вы спросите любого из тех, кто особо не разбирается в истории, что такое первая пятилетка, первое, что он вам выдаст, будет фраза: “Пятилетка в четыре года“. Это абсолютная ложь, миф, который был многократно повторен в советских учебниках истории, а затем перекочевал и в российские учебники истории».

Пропаганда в СССР приходит вместе с полной сменой образования, истории, общественных наук, поскольку требовалось создать нового человека, в голове которого старое знание должно было замениться новым.

Пропаганда зарождалась в СССР руками и мозгами достаточно сильных творческих личностей. Например, Николай Евреинов сделал массовым празднество «Взятие Зимнего дворца» в 1920 г., считая, что если каждый повторит этот путь создания революции 17-го года, она станет реальной частью их собственной жизни.

Евреинов писал о театральном инстинкте первобытного человека: «В этом протекает вся его жизнь; без соли театральности она подобна в его глазах пресной пище, которою он может наслаждаться, лишь придав ей искусственный вкус. Он театрализирует жизнь, и она получает для него полный смысл, она становится его жизнью, чем-то таким, что можно любить! Он начинает уважать себя и требует уважения не только к своей актерской власти, но и к тому, что он изображает в силу магии актерской власти!» (см.: Евреинов Н. Театрализация жизни // Евреинов Н. Демон театральности. — М. — СПб., 2002).

Сегодня сложно себе представить, что в той постановке 1920 года принимало участие десять тысяч человек, на которых смотрели 150 тысяч зрителей, пришедших, несмотря на дождь (см. тут и тут). Если к этому добавить, что в реальности никакого штурма Зимнего дворца не было, поскольку никто не сопротивлялся, то становится понятным чисто пропагандистский характер этого перформанса. То есть не существовавшее в реальности событие становится главным символом революции.

Отсюда, видимо, идет важная особенность советской пропаганды, которая могла рассказывать о том, чего не было, или молчать о том, что было. К последнему варианту можно отнести ситуацию с гибелью Валерия Чкалова, ведь до сих пор никто не знает, где и как он погиб, не видел остатков самолета, а работавшие с ним люди оказались в Гулаге. При этом сегодня есть и такая версия: «Еще в 1990-е годы в СМИ публиковалась информация, что Валерию Чкалову предлагали возглавить НКВД после отставки Николая Ежова, с которым ассоциируют репрессии 1937 года. Но он отказался со словами “не хочу быть палачом”. Буквально в считанные недели после этого и произошла та самая катастрофа. Преемником же Николая Ежова стал Лаврентий Берия».

Среди творческих личностей, заложивших основы советской пропаганды, был и Сергей Эйзенштейн, который считал, «что именно искусству поручено восстановление памяти о Революции и исторических событиях, которые ей предшествовали. Сила эстетического авангарда в том, что он настолько уверенно знает Будущее, что переживает его как Настоящее. А пережить Будущее “здесь и сейчас” можно только экстатически, поддерживая переживание всеми доступными средствами. Интерес Эйзенштейна к экстатике и экстазу в самых широких контекстах изучения был связан с пониманием Революции в качестве революционного Мифа. Показывая необходимость мифографии Революции, он рассматривал проблему исторической истины как вторичную и несущественную, поскольку исходил не из того, что действительно случилось, а из того, что должно было случиться. А это значит, что события октября 1917 г. должны стать Революцией в умах людей, обрести свой порядок высказывания в том, что мы называем революционным мифом».

Миф является непроверяемым элементом реальности. Раньше на страже мифов стояли религия или общество, сегодня этим занято государство. Больше всего на свете оно не любит ниспровергателей мифов. Миф живет отдельно от действительности, поэтому его и нельзя подвергать проверке на истинность.

У Евреинова есть беседа «К вопросу о пределах театральной иллюзии», где он говорит: «Декорация — это костюм места действия. Вы только толкните мою фантазию, а уж я сам присочиню, что мне надо. Если вы дадите мне все то на сцене, что и в жизни, что останется тогда на долю моей фантазии, грубо плененной завершенностью круга, непрерывностью цепи? Только и останется, что вновь стремиться вырваться из этих оков, как из оков второй действительности. Для театральной иллюзии нужна убедительность, а вовсе не “взаправду”, нужна картина предмета, а не самый предмет, нужно представление действия, а не само действие» (см: Евреинов В. К вопросу о о пределах театральной иллюзии. Беседа // Евреинов Н. Демон театральности. — М. — СПб., 2002).

Это наблюдение может в корне поменять наше понимание пропаганды, при котором мы считаем, что пропаганда отражает действительность. Пропаганда может быть независимой от действительности, если ее аргументы и убедительность принимаются массовым сознанием. Советская пропаганда была именно такой. Пропаганда была ритуальной частью жизни, как идеология была ритуальной частью науки. Ее присутствие, будучи обязательным, могло особо не ощущаться, поскольку не несло новизны.

Cтивен Коткин в своей книге «Предотвращенный Армагеддон» заявляет: «Величественный крах Второго мира… был спровоцирован не гонкой вооружений, а коммунистической идеологией. И КГБ, и (менее внятно) ЦРУ сообщали в своих секретных сводках, что с 1970-х годов Советский Союз находится в состоянии глубокого кризиса. Однако, хотя советский социализм явно проиграл соперничество с Западом, он обладал некоей летаргической стабильностью и мог продолжать по инерции существовать довольно долго или же мог прибегнуть к оборонительной стратегии в духе Realpolitik. Для этого нужно было ограничить великодержавные амбиции, узаконить рыночную экономику и таким образом восстановить свою экономическую мощь и сохранить при этом с помощью политических репрессий авторитет центральной власти. Вместо всего этого Советский Союз пустился в романтические искания, пытаясь осуществить мечту о “социализме с человеческим лицом”».

То есть Советский Союз избрал для своего сохранения ошибочный, а не китайский путь. Китайцы «отпустили» экономику, но оставили политику, а Горбачева критиковали за то, что он «отпустил» и экономику, и политику. В результате Китай жив, а Советский Союз — нет.

Однако СССР решил иметь «человеческие лица» и у своих руководителей, то есть они решили быть принятыми и приятными на Западе, что в результате привело к развалу такому быстрому и неожиданному, которого даже сам Запад испугался. Правда, ядерное оружие Западу удалось сконцентрировать только в одной из пятнадцати стран. Избавление от ядерного оружия также было условием появления Украины как самостоятельного государства.

На пропаганду сильно повлияло падение железного занавеса. Иной мир стал выглядеть не так, как этого хотелось пропаганде. Причем никому в голову не приходило, что они видят также не сам мир, а его пропагандистскую картинку, созданную на этот раз не советской, а западной пропагандой. Если первая живописала его исключительно негативно, то вторая — исключительно позитивно. Холодная война была столкновением этих противоположных картин.

Юлия Латынина иронически описала два варианта построения государства, один из которых пропагандистский: «Есть, как известно из книжки “Волшебник Изумрудного города”, два способа построить Изумрудный город, Один — это, собственно, построить Изумрудный город, и другой — выдавать всем изумрудные очки. И вот наши добрые волшебники Изумрудного города решили проблему с помощью очков: выдать изумрудные очки и главное — запретить пользоваться обычными. На этих очках будет написано «Великая держава». За ее пределами об этом величии в связи с отсутствием изумрудных очков будет не очень известно».

С величием действительно есть трудности. Россия приняла на себя все дореволюционное культурное прошлое, которое хорошо известно на Западе (Чехов, Толстой, Чайковский и др.). Шостакович и Пастернак уже советского времени являются примерами все уменьшающегося культурного величия. При этом отсутствует «технологическое величие», которое было потеряно уже в советское время, когда СССР решил не разрабатывать свои компьютеры, а пользоваться западными разработками. И это было неудачным решением, поскольку технологии пошли именно по этому пути.

Потеря доминирования в информационно-коммуникативном развитии отбросила СССР и в области пропаганды. Голливуд, а не Госкино стали лидерами порождения мечтаний для всего мира. И это доминирование не только обеспечило перестройку, но и сохранилось по сегодняшний день. Западные супермены входят как свои в дома и хижины всего мира.

Телесериалы заменили романы, что изменило баланс креативных сил, вновь усилив западное, а не восточное влияние на мир. Все эти тенденции усиливает и то, что герои сегодняшнего дня приходят не из мира физического, а из мира виртуального. И эти герои активно рождаются именно в западном варианте виртуальности.

Усиленное развитие информационно-коммуникативного инструментария привело к появлению клипового мышления у молодежи всего мира, что имеет свои последствия, о которых никто особенно не думал. Елена Ларина, например, отмечает: «У всё большего числа и доли пользователей, особенно молодёжи, понятийно-логическое мышление уступает первенство образно-ассоциативному или клиповому. Клиповое мышление предполагает сосредоточенность на восприятии и переживании, а не на понимании и анализе. У клипового мышления есть свои плюсы и минусы. Исследователи из MIT и Института сложности в Санта Фе установили, что клиповый тип мышления на порядок повышает внушаемость людей, их склонность к суггестии».

Александр Сегал привязывает клиповое мышление к обыденному сознанию, а границы обыденного сознания определяются неспособностью к рефлексии. Он пишет: «Именно обыденное сознание в совокупности своих характеристик имеет также и клиповость, то есть несвязность, разделенность, отвлеченность от общей цели, а точнее, отчужденность от нее. Мы выделили поверхностный характер, упрощенность, чувственно-наглядную рассудочность и эмоциональность клипового сознания».

В принципе, человек сегодня получает гораздо больше не только информации, но и технологически обеспеченного влияния, чем раньше. И поскольку часто это новые типы влияния, то к ним у человека не выработаны необходимые способы защиты. Старое влияние было открытым, от него можно было отвернуться. Нынешнее влияние или скрыто вообще, или вмонтировано в развлекательный продукт. Являясь невидимым для сознания, оно даже не предполагает возможность выработки защиты.

В наше время власти эксплуатируют психологическую незащищенность населения. Лев Гудков пишет: «Любое состояние коллективного возбуждения порождается сочетанием переживаний общей угрозы, страха и чувства открывшейся причастности к более высокому порядку символического существования национальной или групповой общности, соответственно переживанию гордости, единства судьбы, коллективной веры. В этом плане присутствие пусть и слабо выраженных надежд на то, что “завтра будет лучше, чем сегодня”, указывает на существование повседневного механизма, стерилизующего причины беспокойства, дезориентации, фрустрации, вызванных неопределенностью ситуации и чувством беспомощности индивида. Ослабление тревоги может производиться либо переносом их на безличные социальные силы, многократно превосходящие возможности частного действующего субъекта, либо через введение еще более ужасных угроз — войны, стихийных бедствий, нищеты, болезней и подобных иррациональных факторов, девальвирующих конкретные ситуативные причины и факторы беспокойства (по схеме: “все можно перетерпеть, лишь бы не было войны”, “лишь бы дети были здоровы” и т. п.). В любом случае, актуальная острота настоящей проблемы снимается путем освобождения индивида от ответственности (“а что я могу тут сделать?”) либо рассеянием угрозы, перевода источника тревоги во вневременное пространство метафизических сил и субстанций (например, тысячелетнее “государство”, вечного противника России — Америку, Англию, Германию и т. п., или еще более “наукообразные” объяснения геополитического или расово-цивилизационного толка через культурно-исторические “архетипы”, генетические коды и проч.). Вневременности этих сущностей соответствуют фаталистические или традиционалистские, антииндивидуалистические реакции: “как-нибудь все обойдется”, “надо потерпеть”, “бог дал, бог взял” и т. п.» (см: Гудков Л. Патриотическая мобилизация и ее следствия // Вестник общественного мнения. — 2018. — №1. — 2).

Все эти сложности наваливаются на наш разум, который никак не поменялся за тысячелетия. Физиологически он был создан для обработки одного объема информации, порог которого сегодня многократно перейден. Отсюда естественный переход не к осмыслению, а к определенным алгоритмам обработки информации, облегчающих их квазипонимание.

В советское время существовал вариант ухода от действительности в виде так называемой внутренней эмиграции, а часто и внешней. Дмитрий Быков, к примеру, отмечает: «Я ведь это люблю не потому, что это хорошо. А потому что это совпадало с моим мироощущением 90-х годов, с моим ощущением эмигрантским. Ведь почему так любили Бродского и всю эмигрантскую поэзию в целом? Потому что все мы тогда чувствовали себя эмигрантами, только не мы уехали, а страна из-под нас».

Эмигрантский настрой не только толкал за границу, но и был движущей силой, на которую власть переложила свое желание... остаться у власти, запустив перестройку. Никто не вышел защищать Советский Союз, легитимизировав тем самым смену властной верхушки.

Неурядицы жизни в физическом пространстве, ужасы жизни в виде постоянного повышения цен и тарифов выталкивают людей на жизнь в виртуальном пространстве. Индустрия телесериалов предоставила для этого богатый выбор направлений: фантастика, криминал, зомби и подобное. Там человек может спрятаться, среди виртуальных ужасов, от ужасов жизни.

Человек становится проще с точки зрения социального управления, поскольку удар по эмоциям более эффективен, чем удар по рацио, так как не требует столько сильной дифференции объекта воздействия.

Татьяна Ворожейкина говорит о такой способности режима, как мобилизация населения на цели, поставленные властью: «Важнейшей характеристикой тоталитарного режима является не только сплочение населения вокруг власти, но и его мобилизация во имя объявленных властью целей. По мнению Паина, российский режим второй декады XXI века стал, в отличие от предыдущего десятилетия, мобилизационным. Под мобилизацией этот исследователь понимает всякую внешнюю принудительную активизацию населения, форсированное изменение его поведения для обеспечения самосохранения и легитимации режима».

Кстати, это говорит и о том, что режим и население начинают жить единой жизнью и общими порывами. Точнее, население начинает жить в соответствии с интересами и порывами власти, поскольку ему всеми силами не дают от нее оторваться.

Упомянутый Эмиль Паин говорит о мобилизации следующее: «Главное отличие нынешней модификации режима от предыдущей состоит в том, что он стал мобилизационным. Прежний режим ни в какой мобилизации населения для самосохранения не нуждался; напротив, это был режим демобилизации. Раз в четыре года избиратель приглашался совершить обряд выборов, а потом все — спите спокойно, вы не нужны. Никакого взбадривания, никакой мобилизации в поддержку режима не было нужно. Так что же такое мобилизация? На мой взгляд, это всякая внешняя принудительная активизация населения, форсированное изменение его поведения. При этом даже не важно, насколько успешна эта активизация. Если мобилизованный в армию человек “косит от службы”, скажем, в лазарете, сам факт мобилизации — т. е. принудительного изменения его поведения и образа жизни не отменяется. Тоталитаризм характеризуется опорой на мобилизацию. Это режим, отключенный от традиционных механизмов легитимации, испытывающий некий дефицит легитимации и требующий мобилизации для восполнения этого недостатка».

Увеличенная зависимость от власти характерна для населения, живущего не в лучших материальных условиях. Оно любит власть вынужденно, по необходимости. И мобилизация говорит о растущей роли пропаганды, поскольку без механизмов пропаганды добиться мобилизации населения невозможно. И это возврат к «громкой» пропаганде площадей и лиц в отличие от «тихой» пропаганды телесериалов.

Мобилизация позволяет ставить большие задачи, которые можно решать, особо не считаясь с тяготами, которые они приносят населению. Это можно делать только с «покорным населением», у которого нет выбора из-за его сильной зависимости от государства, воспитываемого, в том числе и пропагандой.

Управление постсоветским пространством «привязано» к этому типу пропаганды, поскольку здесь нет рациональных аргументов для оправдания сложившегося статус-кво в экономике и политике. По этой причине происходит переход к более упрощенным типам социального управления, когда можно не считаться с мнением населения, поскольку от него мало что зависит.