Медиаархеология обращает свое внимание не только в прошлое, но и в будущее. Она способна на это, поскольку занята тенденциями и трендами, которые формируют новые системы медиа. Медиаархелогия может видеть будущее только потому, что внимательно и пристально анализирует прошлое.

Медиаархеология оказалась совершенно новой среди медианаук. Она также необычна и потому, что в ней как бы два крыла: медийное и техническое  (см. страницу по медиаархеологии на сайте Моноскоп - monoskop.org/Media_archaeology). Даже более того, одного из ее отцов-основателей Ф. Киттлера упрекали в том, что он вычеркивает человека из этой науки. Его же понимание таково, что смыслы могут образовываться и объясняться самими новыми технологиями. Ведь по сути афористическое высказывание М. Маклюена, что медиум является месседжем по сути говорит об этом же: канал передачи в сильной степени предопределяет содержание.

Американский медиаархеолог Э. Хухтама (его сайт - www.erkkihuhtamo.com) в очень своей давней работе 1995 г. выпятил достаточно важные характеристики медиаархеологического подхода. Хухтаму интересуют не артефакты «сами по себе», а они же как симптомы широких культурных, идеологических и социальных феноменов. То есть он делает шаг дальше от обычного коммуникативного объекта изучения.

Если применить эту идею к распаду СССР и восточного блока, то становится понятным, что в числе причин можно с уверенностью назвать новые информационные технологии: и множительная техника, и магнитофоны, а до этого даже пишущие машинки, - все были контркультурой диалога по отношению к советской культуре монолога, которая могла хорошо контролировать печатные станки, но уже не смогла построить такой же контроль в отношении новой множительной техники. Перестройка добавила к этому переведенное на сторону атакующих телевидение, что позволило убрать со сцены тяжело и нудно говорящих партийных работников, заменив их профессионалами говорения: журналистами, писателями, интеллигенцией и диссидентами. А это тоже является техникой коммуникации, поскольку может существовать и без содержания.

В этой же работе Хухтама формулирует и цели медиаархеологии. Их он увидел две. Это циклически повторяющиеся элементы и мотивы, которые лежат в основе медиакультуры. Второй предлагаемой им целью стали «раскопки» путей, по которым эти дискурсивные традиции и формулировки входят в медиамашины и системы в разные исторические периоды.

Хухтама видит медиаархеологию именно под этим углом зрения. В последующих работах он разворачивает свой подход, присоединяя к нему все новые и новые идеи. Так, в в одной из своих работ он напишет [Huhtamo E. Dismantling a fairy engine. Media archeology as topos study //  Media Archaeology. Approaches, applications, and implications. Ed. by E. Huhtamo, J. Parikka. - Berkeley etc., 2011]: «Маленькие люди» является топосом, стереотипной формулой, возникающей снова и снова под разными масками и для разных целей. Такие топосы сопровождают и влияют на развитие медиакультуры. Культурные желания выражаются встраиванием их в топос. Функционируя как раковины или корабли из берегов памяти традиций, топосы формируют значения культурных объектов. Высокие технологии могут быть представлены как нечто иное с помощью применения “сказочных машин” традиций топосов. Они могут прятать культуру как природу, а что-то еще неуслышанное как известное. [...] Как процессоры дискурсивных значений топосы не только выражают представления, но могут служить риторическим и убеждающим целям, как это демонстрирует сфера рекламы. Новые продукты продвигаются упакованными в формулы, которые должны предстать наблюдателю как новые, хотя они собраны из составляющих, полученных из культурных архивов».  

Мы можем привести пример повторяющейся идеи революционной аргументации. Со времен французской революции четко зафиксированы лозунги «свобода, равенство, братство». И они практически каждый раз возникают с небольшими вариациями в любой протестной акции вплоть до революции.

Наверняка, нейропсихология будущего установит особую чувствительность человека к некоторым подобным символизациям. Со времен Проппа также хорошо известно, что сюжет строится на определенных запретах и их преодолениях. Если в сказке присутствует «не пей из копытца, козленочком станешь», то обязательно последует нарушение запрета с понятными последствиями.

В своем интервью Хухтама продолжает эту тематику: «Эти примеры, модели, в своем исследовании я называю топосами (“Topoi” во множественном числе). Это определенная формула, идея, опыт, который повторяется снова и снова. Например, идея погружения в медиа. Идея, что в определенный момент мы оказываемся в абсолютной власти медиа, будто живем внутри этого пространства. Мы больше не можем отличить реальность от медиа, границы между ними стираются. Эта идея была очень популярна в 1990-е годы, когда люди начали обсуждать виртуальную реальность и представлять будущее в бестелесном киберпространстве. Все, что сегодня серьезно обсуждается, — на самом деле своего рода разрывы культуры, которые показывают, что многие культурные процессы уже существовали раньше. Теперь мы ясно видим, по крайней мере, я ясно вижу, что идея погружения — это топос. Топос — это какая-то формула или идея, которая повторяется в разных культурных контекстах. Идею погружения на самом деле можно проследить даже в древнекитайской философии, в которой была идея погружения в картины. Картины превращались в пространства, имитацию жизни и реальности».

Немецкий медиаархеолог Вольфганг Эрнст (см. список его работ) рассматривает разные способы передачи и фиксации информации в прошлом и настоящем. Отсюда его внимание к архивам, которые трансформируются вслед за медиа, управляя коллективной памятью.

В своем интервью он выделяет еще одну сторону медиаархеологии: «Археология знания, как мы поняли из Фуко, имеет дело с разорванностями, разрывами и отсутствиями, молчанием и прорывами, что находится в оппозиции к историческому дискурсу, который отдает предпочтение понятию преемственности для  утверждения возможности субъективности. “Архивы меньше касаются памяти, чем необходимости отменить, стереть, устранить” (Свен Спикер). В то время как археология основана на телеологии и нарративном завершении, архив прерывист и разорван. Как все банки данных он формирует отношения на на базе причин и следствий, а с помощью сетей; архив, по Жаку Лакану, ведет к встрече с реальностью управляемой сценарием культуры».

И еще одно важное его замечание: «Медиаархеология описывает недискурсивные практики, задаваемые в элементах техно-культурного архива». Недискурсивность архивного способа хранения, как нам представляется, вполне понятна. У нас нет адекватного нарратива, который бы мог охватить эту «разорванную» среду. Нарратив и создает саму упорядоченность, и работает с упорядоченностью.

В этом интервью Эрнст многократно цитирует Льва Мановича (см. о нем тут, и тут), который вошел в фокус внимания со своей книгой 2001 г.  «Язык новых медиа» [Manovich L. The language of new media. - Cambridge, 2001]. В книге он подчеркивает, что новые медиа базируются на дискретности, но эта дискретность не связана со значениями, как это имеется в морфемах языка. Первой характеристикой новых медиа у Мановича стоит нумерическое представления, что дает возможность изменять все характеристики. Манович обозначает это свойство как то, что «медиа стали программируемыми». Кстати, в этом интервью Эрнст высоко оценивает успехи советской кибернетики, с сожалением констатируя то, что в семидесятые СССР отказался от своих разработок в этой сфере, перейдя на ИБМ, тем самым была потеряна возможность создания европейского альтернативного варианта.

Эрнст подчеркивает не единственность дискурсивных практик для фиксации информации. Это он делает в своей статье «Повествование против счета», которая затем вошла и в его книгу об архивах [Ernst W. Digital media and the archive. - Minneapolis - London, 2013]. В рецензии на книгу подчеркивается, конечно, среди прочих характеристик, и тот момент, о котором мы говорим: «Эрнст подталкивает (медиа) историографию от мифологии и семиотики к математике и компьютерным наукам - от рассказывания историй к подсчету единиц. Действительно, он напоминает нам, что столетиями рассказывание было счетом, а тенденцию к нарративу является относительно недавним развитием человеческих систем памяти. Другие исторические модусы передачи культурной информации (такие, как эпос или хроники) функционировали тысячи лет как ненарртивные формы рассказывания как счета».

Вот мнение самого Эрнста по этому поводу: «Медиа, взятое как физический канал коммуникации и как технический артефакт, который оперируется математически символическими кодами и обработкой поступающих данных, может анализироваться отлично от текстов культуры, картин живописи, классической музыки или произведений искусства. Археологический взгляд является таким способом рассмотрения медиаобъектов: скорее перечисляющим, а не нарративным, дескриптивным, а не дискурсивным, инфраструктурным, а не социологическим, принимающим во внимание числа, а не только буквы и картинки. Медиаархеология открывает тип структуры (или матрицы) в культурных отложениях, которые не являются ни чисто человеческими, ни чисто технологическими, а, условно говоря, находятся между (латинское - medium, греческое - metaxy): символические операции, которые производятся машинами, что превращает людей также в машины»(с. 70).

И еще: «В западной культуре нарратив был первичным способом обработки архивной информации во имя истории, который в пространстве мультимедиа, продолжается в форме рассказов (даже в компьютерных играх, хотя и в фрагментированном виде). Медиаархеологический анализ, наоборот, не работает на феноменологическом мультимедийном уровне, вместо этого он рассматривает все так называемые мультимедиа как радикально дигитальные, учитывая, что обработка дигитальной информации разрушает разделение на визуальные, звуковые, текстовые и графические каналы, которые на поверхности (интерфейс) переводят информацию в человеческие ощущения. Глядя на человеко-машинные интерфейсы (такие, как монитор компьютера) и делая обработку невидимой коммуникации явной, археология медиа, как этого требует значение, следуя Археологии знания Фуко, не открывает использования медиа в публичном дискурсе, а вместо этого реконструируют порождающую матрицу, создаваемую медиальными механизмами» (с. 71).

Проблему  цифрового или вербального, дигитального или дискурсивного можно увидеть и на ранних этапах развития письма. Ведь первоначально письменность в Месопотамии или Китае возникает при усложнении хозяйственной деятельности человека, когда индивидуальная человеческая память оказалась не в состоянии хранить увеличившиеся объемы информации. Правда, Киттлер и Эрнст говорят, что греческое письмо возникает, чтобы записывать песни Гомера.

Человечество начинает с числа и завершает на сегодня числом. Мы можем построить следующий тип перехода:

Сегодняшняя нейронаука вполне объективно доказывает естественный характер формы нарратива, определенные сюжеты которого заставляют мозг выделять вещество, сходной с малой дозой кокаина. Сюжеты не только нравятся мозгу, но они управляют и программируют человека.

Мир построен нарративами. Американцы борются с нарративом Аль-Каиды, ища то, что в их собственных нарративах не делает их достоверными в глазах мусульманского населения. Нарративы воюют не только на войне, но и в политической борьбе, когда к победе приходит кандидат в президенты с более сильным нарративом. При этом странно, что система Голливуда, способная порождать мечты для сего мира, вдруг затормозила на этом повороте создания нарративов.

В статье по медиаархеографии, которая тоже есть в этой его книге Эрнст пишет (р. 57): «Археология медиа не является просто альтернативной формой реконструирования начал медиа по макроисторической шкале, вместо этого она описывает технологические "начала" (archai) оперирования на микротехнологическом уровне. Настоящий медиаархив является arché кодов источника,  arché понимается в древнегреческом не столько как происхождение, сколько как заповедь. Медиаархеология имеет дело с перечитыванием и переписыванием эпистемологических, а не просто временных, моментов».

Это достаточно важные слова, поскольку они задают принципы этой новой науки. И в этом плане обоснованным является и технический уклон медиаархеологии, поскольку таким образом с помощью анализа технической эволюции более наглядными становятся единые принципы построения нового и выстраивания вослед всей технологической цепочки вплоть до сегодняшнего дня. Отсюда понятен и взгляд Киттлера на сближение инноваций в военном деле и в медиа.

Если историография строится на нарративной завершенности, то архив - на разрывах и пропусках [17]. Кстати, войны приводят к тому, что разрывы приходится заполнять устными индивидуальными воспоминаниями. М. Хайдеггер, пишет Эрнст, назвал пишущую машинку «Zwischending», а это  соответствует слову medium. Она тоже переводит индивидуальную память в коллективную, поскольку стоит «между» ними.

Постсоветский человек, попав в бесконечную смену режимов, часто ощущает несовпадение своей индивидуальной памяти о прошлом с тем, что ему рассказывают СМИ. Вероятно, нечто подобное было и в 1937 г., что стало одной из причин сталинских репрессий. Сегодня репрессии физического порядка не нужны, все могут сделать «репрессии»  информационного порядка, направленные на коррекцию и замену индивидуальной памяти.

Понимание нарративной завершенности историографии приходит из работ Х. Уайта (см. о нем, на русский переведена его главная книга «Метаистория» [Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе ХIХ в. — Екатеринбург, 2002]) в 1980 г. написал о нарративности как инструментарии историка [White H. The value of narrativity in the representation of reality // Critical Inquiry. - 1980. - Vol. 7 - N 1; White H. The question of narrative in contemporary historical theory // History and Theory. - 1984. - Vol. 23. - N 1]. Уайт пишет об общей проблеме перевода знания в рассказывание. Он подчеркивает, что мы можем не понимать мыслительные модели другой культуры, но при этом легко понимаем рассказ, пришедший откуда угодно. Отсюда он делает вывод, что нарратив является метакодом, универсальным для всех человеческих культур. Уайт подчеркивает, что историкам необязательно было избирать нарративную форму, они могли избрать ненарративные формы, в качестве которых Уайт упоминает медитации, анатомию и эпитому.

Эти и другие статьи Уайта составили его книгу с качественным названием «Содержание формы» [White H. The content of the form. Narrative discourse and historical representation.- Baltimore, 1987]. Здесь он вновь выходит за пределы стандартного понимания, только на этот раз, определяя и тем самым задавая пределы наук в разные века. Он пишет: «Знание в гуманитарных науках не принимает более форму поиска сближений и сходств, как это было в шестнадцатом столетии, близости и таблиц соотношений, как это было в классический век, аналогий и последовательностей, как это было в девятнадцатом веке, а скорее поверхностей и глубин, порождаемых возвращению к осознанию не имеющего имени "молчания", который лежит в основе и делает возможным любые формы дискурса, даже саму "науку". По этой причине знание в наше время пытается принять форму либо формализации, либо интерпретации».

В другом эссе он напишет следующее, объясняя тягу историографии именно к нарративу: «Человеческие действия имеют последствия, которые предсказуемы и непредсказуемы, о которых говорят интенции, осознанные и неосознанные, срываемые непредвиденными факторами, известными и неизвестными. По этой причине нарратив является необходимым для представления того, что "реально произошло" в конкретной области исторических событий».

Основной посыл Уайта состоит в том, что историки неправильно думают, что нарративный дискурс является нейтральным для представления исторических событий. Это не так, поскольку перед нами на самом деле мистическое представление реальности. Историки пользуются на самом деле аллегориями, говоря одно и думая о другом.

Этот «лингвистический поворот» в истории начался в середине шестидесятых. Другие термины для обозначения этого феномена: текстуальный, культурный, эстетический. Сам Уайт предпочитает термин дискурсивный, давая следующее объяснение в одном из своих и-мейлов от 31 января 2005 г.: поскольку прошлое не воспринимается реально, оно уже мертво, то историк может подойти к нему только «дискурсивно».

Уайт пишет, что разница между историческими и художественными сочинениями лежит в их содержании, не в форме. История, рассказанная в нарративе, является повтором истории, уже «жившей» в каком-то регионе.

Эрнст рассуждает на тему дигитальной текстуальности: «Гуманизм сам по себе привязан к текстуальной традиции. То, что сегодня часто называют "постгуманизмом", во многом является критикой историографической текстуальности. Дигитальные коды направляют себя против литературных нарративов с новой формой алгоритмического, процедурного мышления, чтобы заменить их кибернетическими движениями мысли [...] Критика постмодерного нарратива исторического дискурса, созданного Метаисторией Х. Уайта, окончательно реализовалась в альтернативных путях вписывания времени в  медиа».

Исторические разыскания же он характеризует достаточно просто, всего в одном предложении: «Исторические исследования в основном остаются текстовой дисциплиной, когда тексты настоящего пишутся на основе текстов прошлого». И, кстати, это не только характеристика истории, но и всей гуманитарной науке, статус и влияние «прошлых» текстов гораздо более силен, чем в науках естественных. Возможно, это также отражает и то, что гуманитарные науки по сути своей ориентированы в прошлое. Лучшие литературные тексты всегда в прошлом, правила языка - там же, мыслители и философы только оттуда.

В интервью, приведенном в конце книги, Эрнст говорит о своем понимании медиаархеологии: «Моя медиаархеология является технологическими условиями говоримого и думаемого в культуре, "раскопок" доказательств того, как техника направляет человеческие и нечеловеческие высказывания, при этом не сводя техники просто к аппаратам, а охватывая, к примеру, также и древние правила риторики».

Проблема разграничения материальности привычной и электронной возникает и у М. Киршенбаума (его книга - «Механизмы» Kirshenbaum M.G. Mechanisms. New media and the forensic imagination. - Cambridge, 2008). Он считает, что материальность в реальном мире связана с уникальностью, поскольку нет двух одинаковых физических объектов. Он пользуется поэтому в этом случае термином «судебная» (forensic). Но электронная материальность для него лежит в другой сфере. Он цитирует Н. Негропонте, который пытался провести это различие, в одном случае оперируя атомами, в другом - битами. Если у атомов есть масса и другие характеристики материальности, то у битов их нет. Кстати, про файлы он говорит, что в судебной практике они интересны не сами по себе, а с историей и изменений (см. отдельные его работы по дигитальной материальности тут и тут).

Киршенбаум пишет в своей книге: «Биты являются, говоря другими словами, символами, которые могут устанавливаться и переустанавливаться. Если судебная материальность покоится на потенциале индивидуализации, встроенной в материю, то дигитальная среда - это абстрактная проекция, поддерживаемая и удерживаемая способностью продвигать иллюзию (ее также можно назвать работающей моделью) нематериального поведения: идентификации без неоднозначности, передачи без потерь, повтора без оригинала».

Есть еще одна составляющая материальности, которая исчезает при переходе от единичного произведения искусства к его механически воспроизводимым копиям, которые исследовал В. Беньямин, говорящий об исчезновении в этом случае ауры [Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости // Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. Избранные эссе. - М., 1996]. В. Хаген справедливо акцентирует два фактора: исчезновение человеческой руки и, цитируя Беньямина, копия может попадать в такие контексты, в какие не может оригинал [см. тут и тут]. По поводу первого фактора Беньямин пишет следующее: «Фотография впервые освободила руку в процессе художественной репродукции от важнейших творческих обязанностей, которые отныне перешли к устремленному в объектив глазу».

Самым важным здесь становится тот общий процесс «стирания индивидуального», который во многом, как нам представляется, связан именно с массовым количеством копий. Копировать (и тиражировать) можно только определенный набор параметров, но не все. Тогда копия перестанет быть копией.

К. Висманн в книге «Файлы» приводит пример, что вавилонская империя третьего тысячелетия до нашей эры была полна списков (наличия зерна и пива, названий деревьев и кустарников и т.д.), включая список тех, кого будут обучать составлению списков [Visman C. Files. Law and media technology. - Stanford, 2008]. Но именно по причине того, что это были списки, их никак не могли дешифровать, думая, что это нарративы. И это еще один пример того, что мы обсуждаем - какова базовая единица фиксации человеческого опыта.

У медиаархеологии мы видим другие «пружины» и другие интересы, чем у привычных нам медианаправлений. Именно это позволяет Хухтамо написать: «Мне представляется, что медиаархеологический подход имеет две цели. С одной стороны, это изучение циклически повторяющихся элементов и мотивов, лежащих в основе и управляющих развитием медиа культуры. С другой, “раскопки” путей, по которым эти дискурсивные традиции и формулировки “впечатываются” в конкретные медиа машины и системы в разные исторические контексты, помогая их идентичности в терминах социально и идеологически конкретных сетей означивания. Этот тип подхода подчеркивает скорее циклическое, чем хронологическое развитие, повторяемость, а не уникальную инновацию. Делая так, это становится противоположным обычному пути мышления о технокультуре в терминах постоянного прогресса, движущегося от одного технологического прорыва к другому, и делая ранние машины и приложения устаревшими на этом пути. Целью медиаархеологического подхода является не отрицание “реальности” технологического развития. а скорее сбалансирование его путем постановки в более широкое и более многостороннее социальное и культурное понимание».

Из всего этого виден принципиально иной характер цифрового мира. И потеря в нем нарративности является ярким примером несовпадения с миром старым, в котором была другая базисность. Нарративность сопровождает человечество все время, можно даже сказать, что именно нарративность сформировала и человека, и человечество. Ведь нарративность является осмыслением и упорядочиванием окружающего нас мира. И даже когда этого порядка нет в мире, он всегда будет привнесен туда нарративами. Отсюда, вероятно, и потребность в конспирологического типа нарративах, по крайней мере, в них все объясняется достаточно понятно, как в мыльных операх.