Есть самые парадоксальные предложения по работе с информацией в массовой аудитории. Понятно, что и самые неожиданные предложения все равно заслуживают серьезного рассмотрения, поскольку многие коммуникативные сферы сегодня заторможены в своем развитии как раз из-за отсутствия новых подходов.

К примеру, достаточно революционной, по нашему мнению, является постановка вопроса, возникшая у американских военных: почему западные нарративы не кажутся достоверными для мусульманского населения, а нарративы Аль-Каиды – да. Отсюда выросло совершенно новое направление по изучению нейробиологии нарративов в попытке положить чисто литературоведческое понятие на более объективные основания нейронауки, которая базируется на реакциях человека, снимаемых с помощью функционального магнитного резонанса.

Сегодня важным фактором является наличие внимания, захват его в данный отрезок времени. Однако еще в начале прошлого века именно на захвате внимания специализировался авангард в искусстве. Они практически применили новые способы остановки внимания, говоря точнее, перенесли их из жизни в искусство. В. Беньямин, к примеру, писал о дадаизме [Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости // Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. Избранные эссе. – М., 1996]: «Проявления дадаизма в искусстве и в самом деле были сильным развлечением, поскольку превращали произведение искусства в центр скандала. Оно должно было соответствовать, прежде всего, одному требованию: вызывать общественное раздражение. Из манящей оптической иллюзии или убедительного звукового образа произведение искусства превратилось у дадаистов в снаряд. Оно поражает зрителя. Оно приобрело тактильные свойства. Тем самым оно способствовало возникновению потребности в кино, развлекательная стихия котрого, в первую очередь, также носит тактильный характер, а именно– основывается на смене места действия и точки съемки, которые рывками обрушиваются на зрителя. Можно сравнить полотно экрана, на котором демонстрируется фильм, с полотном живописного изображения. Живописное полотно приглашает зрителя к созерцанию; перед ним зритель может предаться сменяющим друг друга ассоциациям. Перед кинокадром это невозможно. Едва он охватил его взглядом, как тот уже изменился. Он не поддается фиксации».

Сопротивление отсутствует там, где не ожидают атаки. Именно по этой причине столь активно используется кино и телесериалы для продвижения нужных моделей поведения. В них на первом месте стоит развлекательность и основной сюжет, поэтому сюжеты второго плана и стоящая за ними рациональность не принимаются во внимание.

Главной моделью при этом становится продвижение нужного вне сферы осознавания объекта воздействия. Мы можем сравнить это с рекламой на стадионе. После матча останется в сознании футбольный результат, но в спрятанном виде будет и реклама, которая была размещена в рамках футбольного поля как фон.

Советский вариант парада или демонстрации работал на объединение аудитории, создание коллективной памяти, в которой фиксировалась правильность советской картины мира, где власть и народ живут в полной гармонии. Музыка, коллективное шествие, цветы и песни – все они работали на создание и фиксацию данного события в памяти как праздника. Когда люди делают что-то вместе, имеет место совершенно иной тип воздействия на человека.

Н. Тамручи в статье «Медицина и власть» пишет [Тамручи Н. Медицина и власть // Новое литературное обозрение. – 2013. – № 122]: «Физкультурные парады, агитационные (вело)кроссы, разнообразные спортивные состязания –по плаванию, гребле, метанию ядра и проч. –проводились не ради спортивных достижений, а ради публичного зрелища. Они устраивались для поднятия духа, для создания бодрой картины массового действия, представляющего советскую жизнь как вечный коллективный праздник. Главным их содержанием были многочисленность и однородность участников. Обряженные в одинаковую форму, делавшую их на расстоянии до неразличимости похожими друг на друга, физкультурники воплощали собой мультиплицированный эталон советского человека. Он был здесь как на ладони: простой, предсказуемый, слитый в одно целое с коллективом, готовый с энтузиазмом выполнять команды. Он находился в окружении своих клонированных копий, фотокамеры так и льнули к его размноженным мускулистым телам и отрепетированным героическим позам. Ничего личного и лишнего не отражал его внешний вид. Словом, спорт превратился в спектакль, где советским людям показывали советских людей –таких же, как они, только поднявшихся на ступеньку выше на пути к унифицированному всеобщему счастью». (О советских праздниках см. также тут и тут.)

Нам представляется очень важным то, что подобные государственные праздники основное время обходились без слов, кроме первых приветственных, исходящих от руководителей, возвышавшихся на площади. Действия, а не слова определяли все. Ритуалы без слов являются самыми сильными и одновременно самыми древними.

Массовый ритуал, проникающий во все уголки сознания, должен был быть подобным бессловесным вариантом. Слова могут вызывать сопротивление, действо без слов имеет меньше возможностей для этого. По большому счету,все торжественные ритуалы блокируют слова. Одной из причин этого может быть и то, что слова всегда носят в определенной степени авторский характер, элементы которого также могут вызывать несогласие.

Универсальность ритуала доказывает и его активное использование во все времена. Кстати, у Ю. Лотмана было неожиданное представление о всеобщей грамотности и реформе орфографии, как вспоминает В. Успенский: «Он заявил, что простота орфографии не является сама по себе положительным качеством, что реформа правописания 1917–1918 гг., приведшая к его упрощению, сыграла скорее отрицательную роль. По его мнению, известные затруднения в овладении грамотностью скорее полезны. Если до революции слова «грамотный» и «образованный» были до известной степени синонимичны, то теперь их значения сильно разошлись, и это плохо. Возможно, что он критически отозвался даже и об идее поголовной грамотности, но не берусь сейчас на этом настаивать».

Мы приводим это замечание к тому, что чем менее сложным интеллектуально будет гуманитарный объект, тем более эффективным будет его воздействие на массовую аудиторию, поскольку будут сняты все преграды для восприятия. Можно сказать, что аналогом демонстрации является цирковое представление, которое также не нуждается в словах. Кстати, и то, и другое можно считать машинами по производству счастья. С одной стороны, производства счастья публичного, с другой – частного. Человек, поставленный в условия, когда все вокруг радуются, и сам вскоре начинает улыбаться.

Индустриальным производством счастья занимаются кино и телевидение. Человек там получает те эмоциональные ощущения, которых ему не хватает в реальной жизни. Здесь он может «приватизировать» чужое счастье или чужую храбрость.

Р. Талер и К. Санстейн в своем подталкивании к правильному поведению предложили работать с автоматическим восприятием, отказавшись от рефлексивного, поскольку тогда выбор проходит вне рационального участия человека [Thaler R.H., Sunstein С.R. Nudge. Improving decisions about health, wealth, and happiness. – New York, 2009]. Он начинает идти по выбранному за него другими пути, хотя создатели этого метода спасаются тем, что говорят о том, что выбор все равно сохраняется. По сути так оно и есть, хотя «правильный» выбор более облегчен. Во многих случаях это оказывается чисто информационным воздействием, когда, например, человек получает информацию о том, сколько электроэнергии потребляют его соседи, как хорошо платят налоги другие, сколько пьют в неделю другие и под. То есть активируется влияние социального окружения, а человек всегда стремится быть таким, как все.

Известный итальянский семиотик У. Эко, например, как-то написал эссе с парадоксальным названием «К семиологической партизанской войне». В нем он утверждает, что сегодня страна принадлежит тому, кто контролирует коммуникацию. Информация/коммуникация стали тяжелой промышленностью, которые были главными во времена индустриальной цивилизации.

Эко подчеркивает проявления этого нового статуса: «Газета определялась как медиум для создания общественного мнения, когда на свет появились первые газеты. Когда некто должен каждый день писать столько новостей, сколько позволяет площадь, и все это должно быть читабельным для аудитории разных вкусов, социальных классов, образования, по всей стране, свобода писания уже завершена. Содержание сообщения не будет зависеть от автора, но от технических и социологических характеристик медиума».

Он считает, что в обычной коммуникации неоднозначности нет, зато в эстетической коммуникации она должна быть осознанна, поскольку там задействованы разные коды. Таково же мнение по поводу художественного текста у Ю. Лотмана. Политики считают, что для контроля медиа надо контролировать две составляющие: источник и медиум. Сам Эко не придерживается этого взгляда.

И тут он приходит к главной точке своего повествования: «Для стратегического решения будет необходимым, завтра, использовать партизанское решение. То, что должно быть занято, в любой части мира, это первое кресло перед каждым телевизором. И естественно, кресло лидера группы перед каждым телеэкраном, перед каждым транзистором, каждой страницей газеты. Если вы хотите менее парадоксальной формулировки, можно сказать так: битва за выживание человека  как ответственного существа в эру коммуникации не будет выиграна там, где порождается коммуникация, но там, куда она приходит. Я говорю о партизанской войне, потому что парадоксальная и трудная судьба стоит перед нами, –я имею  в виду ученых и техников коммуникации».

Он объясняет эти новые возникающие потребности и возможности. Политическая партия может собрать свои группы, чтобы обсудить телевизионный месседж, чтобы изменить значение, которое источник приписал месседжу. Образовательная организация может обсудить месседж и поменять его значение. Все они имеют силу реинтерпретировать месседж. Он считает, что такие неиндустриальные формы коммуникации и станут вариантом будущей партизанской войны.

В принципе, перед нами вновь повторился интересный переход от акцента на источнике на акцент на получателе. Но это уже начинается не первичный процесс коммуникации, а процессы вторичные. А это уже другой разговор. Эко же видит перед собой действия будущих коммуникационных партизан, которые будут восстанавливать критическое восприятие против пассивного приема. Причем он рассматривает это не как форму будущего еще более жесткого контроля, а как обучение населения контролю месседжа и множеству возможностей по его интерпретации.

Нам также представляется, что многие интересные открытия возможны и на пути как определения внушаемости аудитории, так и на пути работы с ее сопротивлением (см., например, сборник по работе с сопротивлением аудитории [Resistance and persuasion. Ed. by E.S. Knowles a.o. - Mahwah, 2004] или о новых направлениях по распознаванию лжи).

Индустриально создаваемой и распространяемой пропаганде также должен найтись контрход. К примеру, на сегодня американская пропаганда все равно проигрывает в умах мусульман пропаганде Аль-Каиды, которая, несомненно, является менее изощренной. Но она более точно отражает картину мира аудитории.

Многое продолжает лежать еще в зоне неосознаваемого воздействия. На наши решения оказывает влияние даже музыка, которая идет как фон. Например, в магазине по продаже вина в некоторые дни играли традиционную французскую музыку, а в некоторые – немецкую. В результате оказалось, что во французские музыкальные дни 77% покупаемых вин были французские, а в немецкие музыкальные – 73% немецкими [см. тут и тут]. Люди брали вина, которые соответствовали музыке в 3–4 раза чаще. В другом эксперименте классическая музыка вела к покупке более дорогого вина. Такие же эксперименты показали зависимость оценки вина как сильного, утонченного и под. в зависимости от играемой в тот момент музыки. Все это позволяет говорить о такой новой прикладной науке, как аудиомаркетинг. Вероятно, в мозгу могут активироваться не только «французскость» или «немецкость» музыки, но также и идеологические клише, стоящие за музыкальными произведениями. То есть может возникать и та или иная картина мира, которая фоново проходит, например, в телесериале.

Аудиовойна также может иметь место. Наиболее известным вариантом является использование рока в декабре 1989 г. в борьбе с панамским лидером Мануэлем Норьегой. Аудиозаписи использовало ФБР в Вако, Техас, в 1993-м, когда надо было освободить членов тоталитарной секты. Тогда ФБР хотело также использовать скрытые призывы, спрятанные в записях, по методике И. Смирнова.

Когда невозможно было войти в город Фаллуджа, по нему ударила смесь тяжелого рока и оскорблений по-арабски, где прозвучали фразы «Ты стреляешь, как пастух». Все это для того, чтобы заставить боевиков пойти в атаку. Перед другой атакой из громкоговорителей звучали слова: «Пускай скорым в Фаллудже хватит горючего, чтобы собрать все тела муджахединов». Зазвучал Джим Хендрикс и другая рок музыка, крики детей, мужчин, мяуканье котов, лай собак

В. Гусаров привел следующий пример использования психологических операций в Ираке. В Фаллудже предполагалось с помощью вертолетов обнаружить позиции боевиков в городе и уничтожить их танками. Однако вертолеты в городе – легкая мишень, поэтому для обнаружения боевиков использовали фонограммы взрывов и огня из автоматического оружия. Когда боевики заняли свои позиции, пошла фонограмма рева вертолетных двигателей и скрежета танковых гусениц. А потом призывами на арабском языке удалось убедить боевиков не оказывать сопротивления и сдаться.

Практически теми же методами оперирует и другая сторона. Во время атаки боевиков с мечети начала транслироваться антиамериканская пропаганда. Американский подполковник Рамос потом вспоминал: «Я никогда не забуду это, сколько буду жить, те песнопения, которые слышались. Они были первобытными, дикими, интенсивными, и это было страшно. Я хотел разрушить эту мечеть. Один из переводчиков сказал мне, что говорилось в этой записи: “Жители Феллуджи, вставайте, неверные рядом. Убивайте их, убивайте всех”».

Премьер-министр Ирака сказал, что 70% войны, которая ведется, является психологической, и только 30% идет на земле. В том числе и по этой причине американцы создали ежедневный отчет о слухах на багдадских улицах под названием «Багдадский москит». Этот разведывательный отчет создает команда из следующих лиц: 6 американских разведывательных аналитиков, 2 переводчика, 11 иракцев, причем иракцы есть и сунниты, и шииты, и курды, и христиане. У некоторых женщин есть традиционные шарфы на головах, некоторые работают с непокрытой головой.

Кстати, слухи и анекдоты являются самым прямым отражением того, что слышит и видит массовое сознание. Даже если этого нет в действительности, сознание или боится этого, или очень этого желает. В последнем случае работает так называемый слух-желание. Путнем, возглавляющий этот проект Москито, говорит, что он направлен на «измерение эффективности того, что делает коалиция».

С помощью слухов предлагается определять эффективность информационной работы [Keller S.R. Rumors in Iraq: a guide to winning hearts and minds. Thesis. – Monterrey, 2004/ Naval Postgraduate School]: «Часто именно слухи приписывают неверные причины и мотивации, поддерживают неправильное восприятие, способствуя усилению конфликтов. Опустившись в наполненный резервуар циркулирующих слухов в Ираке, мы можем определять базовые страхи, тревоги и настроения людей, чтобы использовать эту информацию для создания более успешной кампании, чтобы оценивать, мониторить и получать их поддержку».

Массовое сознание не любит, когда ему указывают, как жить. Поэтому здесь особое значение имеют любые виды скрытого воздействия: от подталкивания Р. Талера, от музыкального и аудиовоздействия, от партизанской войны У. Эко. Если воздействие не является видимым, к нему невозможно выработать сопротивление.

Речь идет не только о новых способах воздействия, но и о новых способах защиты от воздействия, один из которых продемонстрировал У. Эко. И это такой же массовый способ, как и то манипулятивное воздействие, которое осуществляется.