Советский Союз был счастливым государством. СССР находился в движении, строил индустриальное государство, модернизировал свою экономику, что требовало поддержки со стороны науки и образования. Ему соответствовал высокий уровень литературы, культуры, искусства, конечно, в тех случаях, когда пропагандистский компонент в них не был основным. Конечно, художественные портреты Сталина или Брежнева, имея пропагандистскую составляющую в качестве базовой, уже не были вершинами искусства. Собственных кинофильмов было гораздо больше, чем их выпускают сегодня. Тиражи книг зашкаливали. Советский Союз был по-настоящему читающей страной, что отражало высокий уровень интеллектуализации советского человека.

Сегодня мы находимся на другом полюсе, когда все можно, но ничего на самом деле нет. Образование, наука, медицина исчезают из интересов государства (см. статьи Г. Малинецкого на тему отставания России, критические замечания в которых легко переносятся на все постсоветское пространство, – тут, тут и тут).

Советский Союз обладал очень сильной виртуальностью и слабой материальностью, где дефицит был константной характеристикой существования советского человека. Взлеты и подвиги в виртуальном мире не компенсировались в мире материальном.

СССР и проиграл из-за слабой материальности. Открытие границ (информационных и реальных) продемонстрировало реальность другого мира, который в подсказке нашей пропаганды все «загнивал» и «загнивал», но все же жил лучше и поэтому выглядел успешнее, чем мы сами.

Именно из недостаточности материального мира быта приходит подножка миру социализма. Вот, например, как видит данную ситуацию Г. Иванкина: «Советская эстетика проиграла эту битву - проиграла не старорежимному барству, не фашистской железобетонности и не золотому Голливуду времен Дины Дурбин, а - журналу "Бурда Моден". Не смогли противопоставить “Бурде” что-то свое: разумное-доброе-вечное и - красивое. По сути, перестройка оказалась бунтом в пользу блескучих дискотечных штанов и завлекательных оберток. В 1990-х мы наелись невкусных конфет и химического айс-крима, накупили малиновых пиджаков и фосфоресцирующих босоножек. Историк моды Александр Васильев в одной из своих книг называет сие "бешеные цвета российских ларьков". Кинуться на цветность, ибо до оскомины прискучил линялый кумач на серой стене. Не алый на белоснежном, как виделось из окопов Гражданской войны… Иосиф Бродский сказал: "Эстетика - мать этики". Кроме того, она - сестра победы и, как выясняется, даже не двоюродная».

При этом не следует так обижать Голливуд, поскольку на постсоветском пространстве именно американские фильмы лидируют, а они тоже имеют пропагандистскую составляющую в своей базе (см. интересное исследование о влиянии ЦРУ в Голливуде, автор выпускает в этом году целую книгу на эту тему).

Советский Союз был в числе выигравших в индустриальную эпоху, но постсоветское пространство прочно заняло свое место в числе проигравших в информационную эпоху. Именно в наше время возникла еще большая нужда в науке и образовании, причем для этого требуется их иное наполнение. Это связано с тем, что индустриальный век был на полюсе предсказуемости, а информационный - на противоположном полюсе неоднозначности (см. исследования на тему новых умений для нового века тут и McCauley D. Rediscovering the art of strategic thinking: developing the 21st century strategic leaders // Joint-Force-Quarterly. - 2016. - I. 81). Помню также, как в одном из исследований американцы обсуждали, чему обучать своих генералов и адмиралов, каким предметам. Как оказалось, из-за быстрого устаревания знаний обучать можно только умению адаптации.

Кстати, этот сдвиг отражает также и интерес современной промышленности к креативным людям с возникшей проблемой, как воспитывать креативность. Хакеры сегодня оказались таким востребованным типажом, что даже Пентагон приглашает их сделать попытку взломать свой сайт [см. тут и тут]. Для этого нужно зарегистрироваться, для тренировок им выделено специально созданное интернет-пространство Пентагона, а на поощрение тем, кто найдет уязвимость, выделено 150 тыс. долларов.

И этот интерес к хакерам (и не только Пентагона) снова оказывается поддержанным экраном, например, в 2015 г. вышел первый телесериал о хакерах «Мистер Робот», первый сезон которого завершился всемирным хаосом, созданным ими.

Создатель фильма Сэм Эсмейл говорит интересные вещи: «Фейсбук, как мне кажется, невероятно опасен, поскольку это корпорация, которая практически присвоила ваши отношения. Способ, которым семьи говорят друг с другом или друзья разговаривают, полностью принадлежит этой корпорации и монетизирован ею. Они имеют потенциал делать множество плохих вещей, а люди просто отдали эту власть им. Это неимоверно печально».

И еще важный момент, раскрывающий ход его мыслей: «Одной  из причин, подтолкнувшей меня на написание шоу, была Арабская весна. Я египтянин, поэтому отправился в Египет сразу после того, как это случилось, и то, что я подумал, было настолько классно, когда эти молодые ребята, раздасадованные на свою страну, на общество, а самым главным инструментом стало то, что они молоды и сердиты. Они использовали социальные медиа и технологии, которые старшее контролирующее поколение не знало, как использовать, и они принесли реальные изменения, они использовали злость продуктивным способом и получили реальные положительные изменения. Лично мне кажется, что это вселило в хакерскую культуру ту необузданность, которой нет в других культурах. Это может быть негативным, несомненно, но в этом есть реальная положительность, которую я хочу осветить».

Интересно, что сайт фильма заполняют не только новостные сообщения о фильме, но и хакерские новости, то есть самая настоящая реальность вплетена в художественные события. Журнал Wired рассказал также о группе реальных хакеров, которые консультировали создателей фильма.

Все это мир, выстроенный другими, поэтому за вход в него постсоветскому пространству приходится платить, чего не было в советское время, когда СССР сам входил и сам строил индустриальный мир. Правда, делал он это за счет серьезной эксплуатации собственных граждан. К тому же, для них был резко сокращен список возможных вариантов, сведенный к ограниченному списку разрешенного поведения.

В кибернетике есть правило, что субъект управления должен обладать не меньшим разнообразием, чем объект управления. Сужая возможную вариативность поведения, государство резко облегчает себе работу. Условный пример: в СССР была одна партия, сейчас их сотни. Соотвественно, возросло разнообразие поведения на этом уровне, однако системы управления остались советские. Такое управление занято тем, что пытается часть этих партий делать фиктивными: у них есть гордое название, но нет права на поведение, которое не разрешено из центра.

В. Игрунов привел пример двух типов технологий: технологии, которые можно повторить, и технологии, которые нельзя повторить. Вторые связаны с цивилизационным разрывом. Постсоветское пространство сегодня как раз подпадает под подобный цивилизационный разрыв, поскольку уже не в состоянии производить не только компьютеры, но и мобильные телефоны. Проигравшие платят за свой проигрыш выигравшим всю оставшуюся жизнь, оплачивая свою ошибку из прошлого.

Об СССР иногда говорят как о тексто-ориентированной цивилизации (логоцентричная цивилизация в терминах Б. Гройса). Возможно, это можно объяснить тем, что создание СССР совпало с резким расширением грамотности населения, а печатное совпадает с совсем другими результатами воздействия.

Затем пришло радио - тоже очень контролированное и цензурированное средство. Потом телевидение, которое, хотя и все равно управлялось центром, значит, цензурировалось, но принесло первый сбой. Нельзя было цензурировать с помощью замены, например, выступление генсека Брежнева. Его всеми силами старались сделать лучше, но не все было возможно. Брежнев нес своим выступлением дополнительный месседж «угасающего старика», который переносился и на все государство. Не может государство стремительно нестись вперед при такого уровня руководителе.

Текстовое государство в сильной степени базируется на виртуальном мире. В советском виртуальном мире обитали герои подвига и герои труда. Мудрое Политбюро могло решить любой вопрос. Бдительное КГБ могло поймать любого врага. Виртуальная системность этого мира не знала исключений.

Советский мир (миф) был создан при самом активном участии Сталина, который успевал читать/смотреть и редактировать многие книги и фильмы до их реального появления.

Д. Быков красиво назвал одну свою лекцию: «СССР - страна, которую придумал Гайдар». Здесь он выделяет такие харатеристики того, что акцентировал Гайдар в своих книгах:

• большая и добрая страна, которая заботится о всех,
• Гайдар любит задумчивого, книжного ребенка, который не приспоблен к жизни, зато готов к войне, где он готов погибнуть за правое дело,
• гайдаровский мир полон добра, причем абсолютно щедрого,
• мы живем в самой правильной стране, в стране антифашизма, где самый страшный враг - фашист.

Гайдар писал, по сути, очень личностные тексты, что кажется невозможным для пропаганды. Но это и была самая искренняя, но все равно пропаганда СССР.

Вернемся теперь к проблеме тоталитарного счастья, рассмотрев его в ряде конкретных правил. Советская модель мира, несомненно, ставила в свой центр счастливого человека. Но вот за счет чего он был счастлив?

Замена личного общественным

Личное в советской модели мира практически никогда не было главным. Вся культура удерживала внимание на коллективном труде и победах ради коллектива. Этого требовала модернизация, которую проходил СССР, используя в качестве инструментария мобилизационную экономику и мобилизационную политику.

Труд должен был стать главным счастьем каждого. При этом следует помнить, что старые специалисты от инженеров до профессоров были отброшены, что создавало дополнительные сложности для выполнения поставленных целей. Отсюда возникает частотность иностранных спецов в жизни и культуре того времени.

Личное отвлекало от общественных целей. Отсюда возникающая и поддерживаемая сознательно борьба с личным. Вспомним борьбу с так называемым  мещанством, где герань служила символом этого нездорового с точки зрения государства благополучия.

Личное выходило наружу только в случае его использования со стороны коллективных целей. О. Берггольц в момент написания истории завода была прикреплена к его партийной организации. Она была в любовных отношениях с Л. Авербахом, генсеком Российской ассоциации пролетарских писателей, который внезапно стал врагом народа. И вот эти отношения и заинтересовали членов парткома завода «Электросила» им. Кирова.

Государства также заинтересованы в нарушении индивидуальных биологических законов в пользу социальных коллективных. В результате героями становятся те, кто отдает свою биологическую жизнь за спасение жизни коллективной (Зоя Космодемьянская или Николай Гастелло), а также те, кто нарушает базовые семейные правила (Павлик Морозов, заявляющий на отца).

Семья даже может нести беду, как это происходит в фильме И. Пырьева «Партийный билет» (1936 г.). В нем девушка-ударница не знала, что выходит замуж за врага народа, диверсанта.

Государство - это все. Вот какова главная аксиома тоталитарного существования. Всюду и везде приоритет государству, даже если это несет индидуальные бедствия и смерть. Даже лишения времен комсомольских строек все равно были прекрасными. К тому же, они избавляли от хлюпиков и маменькиных сынков, что часто изображалось на киноэкране.

Вождь

Любовь к вождю была естественной и сильной. Достаточно вспомнить плач по смерти вождя народов. Хотя сегодня появляются новые свидетельства Н. Добрюхи [см. тут, тут и  Над Н. Как убивали Сталина. - М., 2007], что Сталина убили на самом деле в Кремле, народная любов, в первую очередь тех, кого не затронули репрессии, остается реальным фактом.

Одновременно западные исследователи пытаются анализировать слезы после смерти, насколько они естественны. Газета New York Times пишет, что это вообще свойственно корейской конфуцианской культуре, что можно увидеть и в Южной Корее. Однако в Северной Корее это реагирование превосходит нормы, что отражает культ вождя, зафиксированного как отца каждого северокорейца. Б. Майерс, являющийся экспертом по северокорейской идеологии из одного из университетов Южной Кореи, говорит следующее: «Они реально ощущают, что как бы голова нации отсечена. Естественно, что это заставляет людей ощущать определенный шок или травму, независимо от того, чувствуют ли они реально сильные личные чувства». 

Би-Би-Си также заинтересовалась реальностью слез, собрав наблюдения специалистов. К. Браун из Четем Хауса говорит: «Контроль информации столь велик, что они действительно ощущают реальный шок. Это искренняя истерия, но то ли это, что мы на Западе обозначаем печалью, неизвестно».

Журнал New Yorkerвидит, что лица в толпе выглядят гораздо старше, чем они есть на самом деле, объясняя это эффектом старения из-за забот и страха.

Поведенческие указания порождались с помощью соответствующих картинок и фраз «друг детей», «лучший друг советских физкультурников». Это готовые «кванты» поведения, получающие массовое распространение.

При этом сам вождь не допускал никаких отклонений от своего лубочного образа, например, запрещая пьесу М. Булгакова о своей юности «Батум».

Враги

Враги были важным элементом советской модели мира. С одной стороны, они оправдывали существование мобилизационной модели государства, объясняющей постоянное состояние лишений и дефицита, сопутствовавшее этой модели, что можно считать стратегическим аргументом. С другой, создавали объяснение тактического порядка по поводу любого неудачного развития событий.

Марксизм характеризуют как систему, которая легко и понятно все объясняет. И это вместе с сверхнеизменной жизнью внутри страны создавало определенное комфортное существование, поскольку завтра не должно приносить ничего нового или неизвестного. 

А о врагах внутренних говорит Ги Сорман: «Марксизм знает своих врагов: это капиталисты. Кто является капиталистом, а кто нет, не подлежит четкому определению. Капиталист - это тот, кого им назовет партия, например, тот, у кого была корова во времена Сталина или рисовое поле во времена Мао. Когда нет определения, все живут в страхе, что партия назовет их капиталистами. Все коммунистические партии при власти управляли с помощью общего страха всех и каждого, поскольку за мгновение все могут превратиться в классового врага».

Модель жизни в окружении врагов типична для прошлых и нынешних тоталитарных режимов. И независимо от того, насколько эта модель соответствует реальности, она в любом случае облегчает государственное управление, приглушая диссидентские голоса.

Страх и репрессии

Страх и репрессии являются главной негативной приметой тоталитарного государства. Действуя массово, как в довоенное время, или выборочно, как у послевоенных вождей, репрессии демонстрировали, что отклоняющихся от правильного поведения ждут неприятные последствия. Тем самым поведение унифицируется, управление им облегчается для государства.

Но одновременно следует признать, что у человека, живущего под реальным или виртуальным мечом, развивается феномен стокгольмского синдрома. Ему становится более комфортно и безопасно принять точку зрения государства, чем пытаться ей противостоять. Недаром сталинское время породило оправдывающую репрессии формулу «Органы не ошибаются».

Если человек и попадал под маховик респрессий, то его мыслью об этой ситуации было спасительное для первого лица объяснение: «Сталин ничего не знает».

Страх и репрессии контролировались, все время находясь в динамике. Сталин, например, решил после конца войны закрутить гайки, увидев опасность от пришедших с войны людей, которые а) потеряли страх, б) увидели иную жизнь на Западе. То же касается и генералов, находившихся на вершине успеха. 

Г. Померанц напишет: «Уже изучалось постановление о Зощенко и Ахматовой. Готовилась борьба с космополитизмом. Миллионным потоком шли в лагеря военнопленные. Во всем этом был один смысл, один государственный разум: людям, потерявшим страх на войне, надо было снова внушать страх. Пленные отвыкли от советских штампов, начали думать своей головой - они стали социально опасны. Ленинградцы почувствовали себя героями - они стали социально опасны».  

И он же поднимет страх на определенный метауровень как базовый для управления миллионами: «Наш народ - алкоголик страха. После тех цистерн, которые мы вылакали при Сталине, достаточно загнать в психушку одного - и у миллиона душа уходит в пятки. Такую же роль играют слухи о погромах. После каждого бесчинства "Памяти" десятки тысяч интеллигентов срываются с места и бросаются в ОВИР. А не к избирательным участкам, где они могли бы помешать номенклатурным кандидатам».  

Страх превращает человеческую жизнь в ничто. Уходят какие-то сложные варианты радости, поскольку идет борьба за простое выживание. Страх превращает самую плохую жизнь в счастье, поскольку ты остаешься в живых. И уже этого достаточно для счастья.

Гордость

Уничтожение личной жизни, перевод жизни человека в режим выживания невозможен без определенной компенсации. Эта компенсация была создана методами медиа: газеты и литература, радио и кино рассказывали о счастливой жизни советского человека. Происходила замена реального виртуальным.

Человек видел свою жизнь в литературе и кино. Он жил там, подобно тому, как улицы советских городов пустели в вечернее время, когда шел мексиканский сериал «Просто Мария». Шло погружение в виртуальную реальность.

Эта модель замены реального виртуальным сохраняется по сегодняшний день. Только сейчас она приняла даже большие масштабы из-за интернета, видеоигр и масштабного распространения сериалов.

30 июня 2016 г. Левада-центр опубликовал список того, что было обозначено как типы гордости Россией среди населения.

ЧТО ПРЕЖДЕ ВСЕГО ВНУШАЕТ ВАМ ЧУВСТВО ГОРДОСТИ ЗА РОССИЮ? (несколько вариантов ответа; N=1600, 27–30 мая 2016 г.)

 Мы видим, как по мере продвижения к реальности (здравоохранение, образование и т. п.), падает положительная оценка. Зато она максимальна в области, которая никак не зависит от нынешней власти, типа размеров страны или ее природных богатств.

Все это отражает страх перед реальностью, когда то настоящее, чем живет человек, становится невидимым перед тем виртуальным, что акцентирует государственная машина пропаганды. Такое ощущение было в определенной степени и, например, в 1937 г., когда люди боялись и не хотели видеть реальность.

Были исследования, в рамках которых искался ответ на вопрос, почему советский человек так мало улыбался [см. тут, тут и Krys K. a.o. Be careful where you smile: culture shapes judgments of intelligence and honesty of smiling individuals // Journal of Nonverbal Behavior. - 2016. - Vol. 40. - I. 2]. Сегодняшним ответом науки на это является констатация того, что люди не улыбаются в культурах, которые видят свое будущее непредсказуемым и неконтролируемым. Кстати, улыбка в таких странах также трактуется не так, как в других странах. Здесь она являеся проявлением глупости.

Одновременно мы должны признать и определенную искусственность счастья № 2 - не тоталитарного, а капиталистического. Все же вариант советского счастья выстраивался вне материальных координат, это счастье было идеалистическим.

Капитализм выстроил хорошее счастье для своего большинства именно на материалистических координатах. Несомненно, это позволяет сделать более широким объем счастливого населения, но определенная дефектность в этом также присутствует, поскольку это опора только на один аспект счастья, как, например, самой счастливой страной в мире сегодня является достаточно бедный Бутан, который, понятно, не имеет западного уровня жизни.

Ги Дебор пишет о трансформации идеальных объектов в процессе капиталистического переосмысления: «Всякий образец и идеал опошлен и перетащен в область потребления. Иисус Христос - не сын Бога, а герой рок-оперы. Во времена инквизиции теологические конструкты использовались порой не самым подобающим образом, но не теряли от этого своей сути. Ирония и отречение постигают этику и мораль. Онтологическая ценность знания, серая и скупая на эмоции, уступает ярким картинкам деконструкции и летит, кувыркаясь, по кроличьей норе».

Странным образом с ним пересекается мнение известного советского математика академика В. Арнольда, имевшего в конце жизни наивысший уровень цитируемости среди российских математиков. Он утверждал следующее: «Американские коллеги объяснили мне, что низкий уровень общей культуры и школьного образования в их стране - сознательное достижение ради экономических целей. Дело в том, что, начитавшись книг, образованный человек становится худшим покупателем: он меньше покупает и стиральных машин, и автомобилей, начинает предпочитать им Моцарта или Ван Гога, Шекспира или теоремы. От этого страдает экономика общества потребления и, прежде всего, доходы хозяев жизни - вот они и стремятся не допустить культурности и образованности (которые, вдобавок, мешают им манипулировать населеним, как лишенным интеллекта стадом)».

Несправедливость сопровождает и западное общество. Причем накопление разного рода отклонений от идеала социального государства, от строительства которого отказались во времена Рейгана и Тэтчер, приводит ко все большей неудовлетворенности населения.

Это недовольство фиксируется не только социологами, но и массовым искусством. К примеру, первый сезон сериала «Мистер Робот» заканчивается всемирным финансовым крахом. Один из критиков напишет об этом сериале: «Сериал говорит о большом общественном источнике разочарования, а врезка кадров фиктивных речей президента Обамы делает восприятие волнующе современным. "Мистер Робот" является сериалом об общественном дискомфорте и панике. Этот сериал одновременно хвалит группу радикальных экстремистов за борьбу с коррупционной системой, одновременно демонстрируя ужасы, к которым они привели. Это сериал с конфликтным и неоднозначным месседжем [...]. Наша любовь к "Мистеру Роботу" демонстрирует одну истину, раскрывающую нынешний американский климат: мы несчастливы и хотим перемен. Радикальных».

Интересно, что практически та же тема финансового краха во всем мире представлена и в другом сериале - британской экранизации детективов одного шведского писателя, где главным героем является полицейский инспектор - Уоллендер. То есть принципиальный крах всей сегодняшней системы постоянно присутствует в виртуальном мире, что говорит о полной неудовлетворенности населения реалиями современной капиталистической жизни.

Новое поколение, приходящее сегодня в мир и к власти (для него используют термин millennials как для родившихся с 1980-го по 2000 г.) обладает совсем иными представлениями о том, каким должен быть наш мир. Все это вызывает интерес и озабоченность не только у бизнеса, который хочет знать, что и как можно продавать молодым, но также и у политиков, которые должны знать, чего хотят эти молодые, и даже у разведсообщества [см. тут, тут, тут и Weinbaum G. a.o. The millennial generation. Implications for the intelligence and policy communities. - Santa Monica, 2016 / RAND].

В области политики молодежь не хочет большого правительства, то есть вмешательства правительства во все дела [см. тут, тут и тут]. Однако анализ этого поколения, сделанный специально для разведсообщества, находит в этом свои интересы: «Несмотря на недоверие и неопределенность по отношению к разведывательному сообществу, это поколение верит, что правительство обладает как ответственностью, так и способностью ответить на войну, терроризм, социальные беспорядки и политическую нестабильность. Кажется контринтуитивным, что это поколение не доверяет правительству и одновременно верит, что только правительство может ответить на эти угрозы. Эта дихотомия создает возможность для разведывательного сообщества продемонстрировать свою способность ответить на вызовы безопасности для страны. Кто еще, кроме разведывательного сообщества, способен идентифицировать и смягчить эти угрозы?»

Тормозящим фактором для прихода перемен является существующая зацикленность на прошлом. Формы прошлого начинают довлеть над настоящим, не дают возможностей для его адекватного понимания. Начинаются искусственные переносы элементов прошлого в настоящее.

В России это, например, привело к поднятию на пьедестал такой фигуры, как Сталин, о чем много писал Д. Дондурей [см. тут и тут]. С его точки зрения, это активно делает кино и телевидение, сознательно удерживая людей в прошлом варианте общества, где была серьезная зависимость человека от государства.

Г. Гусейнов увидел такое отставание в отсутствии осмысления прошлого, даже на уровне языковых высказываний: «Главная беда современного российского общества в том и состоит, что оно запаздывает с осмыслением недавнего прошлого. В годы оттепели (примерно 1956-1965-й) не удалось сделать предметом изучения - на уровне вузов и школ - язык сталинской эпохи, из-за чего сталинизмы остались жить в языке и перестали узнаваться. В годы перестройки (1985-1990) не удалось критически осмыслить и весь советский массив, и особенно последнее двадцатилетие - от Брежнева до Горбачева. И получилось, что эпохальный проект "Мемориал" произвел грандиозный продукт для познания советского прошлого, но людей, понимающих язык этого прошлого, слишком мало».

Другой вариант этого торможения осуществляется на Западе, где массовая культура как бы нормализует нацистское прошлое. Об этом, например, пишет Г. Розенфельд в своей книге HI HITLER! How the Nazi past is being normalized in contemporary culture. Он выделяет три варианта инструментария, ведущих к нормализации: универсализация, релятивизация и эстетизация. Кстати, эти же инструменты сработали и в случае Сталина на российской почве.

В предисловии он пишет, что нормализация является новым понятием. На самом абстрактном уровне он видит ее как замену различия близостью. С точки зрения истории нормализация означает, что конкретное прошлое начинает рассматриваться как любое другое, когда отклоняющиеся его черты прячутся. Нормализация формирует групповую идентичность, позволяя нации ощущать себя такой, как другие.

Розенфельд говорит о естественной нормализации, когда физически уходит поколение людей, которые были свидетелями реальных событий. Все виды нормализации направлены на разрушение исключительности прошедших событий. Следующим фактором, приведшим к нормализации, для него являеся кризисное состояние, возникшее после 11 сентября. Возникла новая культура глобальной памяти. Тенденциозные сопоставления произошедшего с Гитлером и нацизмом уничтожили свой особый характер прошлого. Третьим фактором он считает информационую революцию и влияние интернета, в результате чего прошлые маргинальные взгляды на исторический период получили широкое распространение. Интернет усилил тенденцию в эстетизации нацизма, позволив воспроизводить его в совершенно новых формах.

Как пишет в рецензии на книгу «Хай Гитлер» А. Шефнер: «Занимающиеся универсализацией нацистского прошлого не хотят признавать нарративы исторической уникальности Холокоста, акцентируя параллели между прошлой и настоящей политической ситуацией или лидеров, указывают на более общие базовые психологические, социальные и экономические тенденции, чтобы показать, чо ни одна культура не может быть полностью защищенной от скрытых фашистских тенденций. Те, кто проводят релятивизацию нацистских преступлений, стирают радикальную разницу между нарушителями и жертвами или не признают нарративы, удерживающие строгую границу между силами добра и силами зла на войне. Те, наконец, кто заняты эстетизацией нацистского прошлого, используют "нестандартные", то есть не чисто реалистические, фактические и морализирующие средства рассмотрения темы, в первую очередь, юмор».

Розенфельд также пишет об «индустрии памяти». Здесь он говорит о «неосвоенном прошлом», к которому в Европе относит период Второй мировой войны. Украина также имеет свое «неосвоенное прошлое». Когда его начинают искусственно вводить в настоящее, это становится причиной политических конфликтов.

Индустрия памяти разнится в каждой из стран. В одном из своих интервью Розенфельд также говорит: «Важным является принятие сравнительной перспективы в изучении памяти, поскольку способы, с которыми общества оперируют со своим прошлым, существенно меняются от страны к стране. Даже когда нет идеального стандарта определения того, как общество адекватно или успешно подходит к трудному историческому наследству, понятно, что некоторые страны сделали это лучше, чем другие, просто сопоставляя, как Германия решает проблему с Холокостом и как Турция (не) решает с армянским геноцидом. Поскольку события Второй мировой войны были международными по своей сути, принятие сравнительной перспективы в понимании того, как они помнятся, является чревычайно важным».

Еще одним нашим примером борьбы с реальностью, своеобразным инструментом создания нужной прошлой реальности были «встречи с ветеранами». И. Щербакова пишет в статье с характерным названием «Врет, как очевидец» следующие слова: «Трудную правду о войне постоянно стремился вытеснить официальный спойлер – мифологизированная память “профессиональных” ветеранов, которая отсекала все, что не вписывалось в канон героического подвига советского народа в Великой Отечественной войне. При этом форма “встреч с ветеранами” необычайно активно эксплуатировалась советской пропагандой и способствовала девальвации самой идеи – передачи свидетелем подлинной живой памяти. Но то, что в те годы, когда были живы миллионы ее носителей, воспринималось многими как официальная подделка, пропагандистская ширма, муляж, сегодня выдается за самую истинную память фронтовиков, которую нелакированная правда о войне и, главное, о неимоверной цене победы якобы смертельно оскорбляет».

Кстати, хотя Розенфельд об этом не говорит, но следует признать, что современные технологии очень облегчили процесс создания того, что можно обозначить как искусственная память.

Если в эпоху после Гутенберга знание имело фиксированный формат, то сегодня мы получили бесконечный список форматов, каждый из которых несет истину в последней истанции.

К. Вайнер пишет об исчезающем статусе правды: «То, что сегодня рассматривается как факт, является лишь взглядом, который некто считает правдивым, а технология делает очень легкой для таких "фактов" циркуляцию со скоростью и охватом, которые нельзя было себе представить в эру Гутенберга (или даже десятилетие тому назад)».

Можно даже сказать, что мы верим тому, чему хотим поверить. Этоудается делать, потому что под любую истину нам теперь легко найти подтверждение. Интернет разрушил понятие истины, поскольку она теперь всегда легко может быть опровергнута.

Иную систему имел СССР, когда ограниченное количество месседжей транслировалось бесконечное число раз. Т. Ремингтон подчеркивает, что в Советском Союзе три канала телевидения закрывали всё информационное пространство, и никто не пытался выстроить такую же систему с локальным порождением информации и мнений [Remington T.F. The truth of authority. Ideology and communication in the Soviet Union. - Pittsburgh, 2009]. И это понятно, поскольку тогда возникла бы множественность информации и мнений, которые невозможно было бы проконтролировать.

Сегодняшнее человечество проходит очередную полосу существенных изменений. При этом привычные нам понимания простых человеческих чувств, включая информацию и счастье, также меняются и трансформируются.

В Советском Союзе не было в чистом виде информационного пространства, оно было информационно-политическим. Не было и чистой культуры, это пространство тоже было культурно-политическим. Для литературы был придуман единственно верный метод социалистического реализма, отражающий азбуку поведения советского человека. Ведь стояла задача воспитать нового человека. И успехи на этом пути были достигнуты значительные. Например, все еще недооцененный Макаренко, который создавал из малолетних преступников полноценных граждан. Макаренко видел эту проблему как технологическую, когда писал, что если на заводе есть ОТК, то тем более он должен быть в случае работы по созданию нового человека.

Важную роль в создании советского человека играли литература и искусство (см., например, исследование Л. Кагановской [Kaganovsky L. How the Soviet man was (un)made. Cultural fantasy and male subjectivity under Stalin. - Pittsburgh, 2008]). 

Роль литературы и искусства для примера Советского Союза должна быть вообще резко расширена. По сути советский человек жил именно там, в том виртуально очерченном мире, а не в жестоком мире материальных реалий. В определенном смысле в этом было заинтересовано и государство, поскольку такой идеалистически настроенный человек готов был идти на выполнение любых красивых целей, он не был «утяжелен» бытом.

Нам встретилось интересное мнение М. Берга: «Особенностью существования советского социального пространства в 1930–1950-х годах явилась подмена механизмов функционирования экономического капитала механизмами порождения и функционирования символического капитала»[Берг М. Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литературе. - М., 2000]. Это интересное наблюдение, в том числе объясняющее, почему Советский Союз имел достаточно сильные литературу и кино.

Однотипно мы можем интерпретировать Розенфельда, что Гитлер, отвергаемый в политической системе, входит в массовое сознание через область массовой культуры. Можно сказать, что Гитлер остается «живым», но в другой ипостаси, в другом измерении.

Розенфельд пишет: «Адольф Гитлер сегодня нормализуется. В западном мире нацистский диктатор долго рассматривался как воплощение зла. Но в новом тысячелетии он стал быстро трансформироваться в более неоднозначную фигуру. Нигде эта трансформация не является более явной, чем в интернете. Каждый, кто проиведет простой поиск изображений Гитлера, получит эклектический массив изображений: от архивных фотографий, отражающих роль диктатора в Третьем рейхе, до электронно измененных картинок, пародирующих его для смеха. Разнообразие картинок удивляет, но еще более важно то, что линия, разделяющая их, начинает исчезать. Как, возможно, знают проницательные пользователи сети, определенные фотографии Гитлера сегодня делают двойную работу, обслуживая цели как документирования, так и иного использования».

Мы часто критикуем сегодня советское с точки зрения западной модели, но «красный проект», как его часто именуют, был другой системой, в рамках которой действовали другие правила. Поэтому такая критика не учитывает реальные ощущения и мысли человека, находящегося внутри системы. Это был другой мир с другими правилами и законами жизни. Поэтому возникают разные понимания счастья внутри и вне системы.