Начало XX столетия породило множество авангардных направлений искусства, которые прямо или косвенно были направлены на строительство нового человека. То же можно сказать и о некоторых научных направлениях. После 1917 г. новая российская власть взяла на вооружение часть этих направлений. Смена социального строя всегда требует полной смены всего. Здесь же сошлись сразу все факторы.

Но сходные процессы шли по всему миру. Например, проблему революционного сознания разрабатывал Жорж Сорель во Франции. Сорель был поклонником и большевизма, и Ленина. Он оправдывал насилие и разрабатывал теорию мифа. Во Франции он [Antliff M. Avant-Garde Fascism. The mobilization of myth, art, and culture in France 1909–1939. — Durham, 2007; Antliff M. Bad anarchism: aestheticized mythmaking and the legacy of Georges Sorel // Anarchist Developments in Cultural Studies. — 2011. — N 2]. Особенностью того времени, кстати, было мощное пересечение всех со всеми: науки и искусства пересекались, политики и деятели искусства также, идеи и люди более свободно пересекали границы.

Сорель, как это видно из его работы «Размышления о насилии», стал первым, кто предложил инструментарий создания мифов для того, чтобы будить радикальную субъективность в угнетаемых массах.

В книге он напишет [Сорель Ж. Размышления о насилии. — М., 2013]: «Эти мифы нужно рассматривать просто как средство воздействия на настоящее, и споры о способе их реального применения к течению истории лишены всякого смысла. Для нас важен миф как целое, а отдельные его части имеют значение лишь постольку, поскольку они ярче выделяют идею, заключенную в этой конструкции. Бесполезно поэтому рассуждать о случайностях, которые могут произойти в ходе социальной войны, и о решительных столкновениях, могущих принести пролетариату окончательную победу. Даже если революционеры полностью заблуждаются, рисуя себе фантастическую картину всеобщей стачки, эта картина может стать мощнейшим источником силы во время подготовки к революции при условии, что она включает в себя все чаяния социализма и выражает всю совокупность революционных идей с такой определенностью и твердостью, каких не дают другие методы мышления».

Это вполне научные слова о мифе, которые дают картинку даже того, что нереальные призывы могут иметь вполне реальные последствия в виде трансформации существующего мира. Мы можем так перефразировать Сореля, что мир — это миф, а миф — это мир. Интересно, что очень большая часть ученых в области социальных наук неизменно приходят к включению понятия мифа в свои рассуждения.

Связь эстетики и насилия исследует Антлифф. Он подчеркивает, что французские фашисты изучали авангардную эстетику кубизма, футуризма и сюррелизма. Они же определяли динамизм фашистской идеологии в терминах теории монтажа Эйзенштейна. Как сказал один из учеников Сореля, люди не могут двигать горы, надо создать иллюзию, будто гора движется. Этим учеником был Бенито Муссолини. Во время сидения в тюрьме Сорель стал его главным автором [Gregor A.J. Young Mussolini and the intellectual origins of fascism. — Berkeley etc., 1979].

В прошлом считалось, что фашисты плохо относились к современному искусству. Но сегодня признают, что определенные идеи они брали из модерна, как и саму индустриализацию, чтобы совместить его с их иррациональной теорией национальной идентичности. Всё это позволило одному из исследователей, Херфу, назвать их «реакционным модернизмом» [Herf J. Reactionary modernism. Technology, culture and politics in Weimar and the Third reich. — Cambridge, 1984]: «До и после захвата нацистами власти важным течением внутри консерватизма и впоследствии нацистской идеологии было примирение между антимодернизмом, романтизмом, иррациональными идеями, представленными в немецком национализме, и наиболее явными манифестациями причинно-следственной рациональности, то есть современной технологии. Реакционный модернизм является идеальным типичным конструктом».

Это была традиция политических правых. Кстати, в его книге есть глава «Инженеры как идеологи». Хефри пишет: самым удивительным было то, что реакционная модернистская традиция возникла также и внутри немецкой инженерии. Рассмотрев гуманитарную составляющую в других главах, здесь о говорит следующее: «Если литераторы искали, как склонить на свою сторону национализм с помощью технологического развития, то инженеры искали, как убедить себя и своих последователей в юридической сфере, медицине, гражданской службе и традиционных гуманитарных дисциплинах, что они, инженеры, и результаты их труда в виде второй индустриальной революции принадлежат к культурной нации».

Пивоваров видит эту же черту поворота к прошлому и в русской революции 1917 г.: «Отличие русской революции от той же французской и других буржуазных революций было в ее изначальном архаическом посыле. В 1917 году у нас произошла революция нового типа — против современности, против модерна, и она открыла череду себе подобных: в Италии, в Германии. Пусть все они облекались в модную словесную обертку, отсылающую к прогрессу и светлому будущему, по сути, они предполагали одно — ревитализацию архаики в жизни общества».

Он говорит о революции как об упрощении сложного, ссылаясь на Токвиля: «Октябрьская революция, например, была таким упрощением; одна из ее составляющих — это общинное низовое движение против частной собственности на землю, то есть против базовой сложности современного общества. Наша революция сразу же требовала уравниловки, превращения социальной иерархии в плоскость. Сталинизм тоже типичнейшая примитивизация современности. Это не моя мысль, она встречается у многих авторов: система ГУЛАГа — топорный способ уничтожить сложность, свести решение всякой задачи к произнесению приказов».

И любая кризисная ситуация, по сути, идет по такой же модели, убирая ненужные «ограничители», которые присутствуют в законах мирной жизни. Сталинские шарашки, к примеру, возникли как инструмент решения народно-хозяйственных задач; необходимого специалиста туда могли отправить путем ареста. И он работал там, куда его отправляли, поскольку не имел выбора.

Во многом выработка модели нового человека также является архаизацией, попыткой вернуться к периоду, когда все мыслили одинаково и, следовательно, правильно, ведь других мыслей не было вовсе, что является счастливым временем для любой власти.

Можно выделить ряд направлений чисто коммуникативного рода, которые занялись, в том числе в СССР или на базе идеологически близких направлений, такими же способами (их мы можем обозначить как замещение индивидуального мышления групповым):

- методы Макаренко, когда квазиидеология группы внедрялась в индивидуальное сознание ребенка с отклоняющимся поведением,

- китайские методы промывки мозгов американским военнопленным, когда давление группы военнопленных меняло индивидуальные представления,

- советские методы перевоспитания в шарашках (как и в целом в лагерях),

- парады, демонстрации, памятники как символическая фиксация установленного порядка,

- школа,

- тоталитарные секты.

Последние две модели не являются чисто советскими, присутствуя по всему миру. По сути, современная технология подталкивания Талера-Санстейна (см. подробнее Thaler R.H., Sunstein C.R. Nudge. Improving decisions about health, wealth and happiness. — New York etc., 2009), пытаясь изменить поведение, также опирается на коллективный стандарт, ведь все мы обладаем инстинктом толпы, когда для нас важнее быть как все.

Практически имеет место имплементация коллективного мышления в индивидуальное. Это такие «малые архитектурные формы», если сравнить их с пропагандой как «большой архитектурной формой». Но пропаганда не видит перед собой отдельного человека, она работает с массовым сознанием, а «малые архитектурные формы» работают именно с индивидуальным сознанием.

То, что продвигалось в индивидуальные мозги, создавалось на серьезной научной основе. К примеру, на несколько лет были закрыты исторические факультеты, пока не была выработана единая концепция (см. воспоминания о том времени).

Новые науки типа психоанализа или педологии курировались вторым лицом государства — Львом Троцким [Эткинд А. Содом и Психея. Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. — М., 1996; Эткинд А. Эрос невозможного. История психоанализа в России. — СПб., 1993]. Если педология как новая наука о ребенке «ковала» нового гражданина [см. тут, тут, тут и тут], то Макаренко корректировал его, если что-то пошло не так (Макаренко А. Педагогическая поэма. — М., 1982, см. также воспоминания брата Макаренко — Виталия. Интересно, что и у Бахтина, и у Макаренко были братья, белогвардейцы, жившие в эмиграции). Один из основателей советской педологии так говорит о ее задачах: «Классовый заказ советской педагогике был дан вполне ясный, чёткий, не возбуждающий сомнений: воспитать людей, соответствующих нуждам социалистического строительства, притом воспитать их так, чтобы они не пассивно обслуживали социализм, но энергично помогали бы максимальному ускорению его темпа. Как расшифровать этот заказ? Ликвидируй с детских лет дооктябрьскую гниль, с первых лет жизни человека готовь его к классовым боям и социалистической практике, помоги ему сделаться диалектическим материалистом, дисциплинированным пролетарским коллективистом, закалённым, смелым, трудовым и боевым революционным активистом, культурным и организованным строителем социализма, — таков был недвусмысленный октябрьский заказ нашей педагогике».

Через педологию и психоанализ прошел и такой известный советский психолог, как Выготский. Высылка Троцкого поставила крест на всех этих подходах. Хотя педология продержалась дольше, до 1936 г., когда вышло постановление ЦК ВКП(б) «О педологических извращениях в системе Наркомпросов». А в свое время даже сын Сталина Василий учился в таком педологическом учреждении, как Детском доме-лаборатории «Международная солидарность».

Мы видим широкое распространение новых методов, ощущается даже их модный характер, раз первые лица государства отдают своих детей в такие школы. Идет нарастание статуса этих направлений, поскольку они не просто совпадают с устремлениями власти, но и возглавляются ею.

Кстати, Троцкий встречался и с Флоренским. Вот как рассказывает об этом один из учеников Флоренского: «Позже он начинает работать в московских научно-исследовательских институтах, при­чем какое-то время был очень близок с Л. Д. Троцким, который его уважал и ценил. Из достоверного источника мне довелось услышать рассказ, как произошла их первая встреча. Троцкий приехал во Всесоюзный электромеханический институт. Флоренский, который постоянно ходил в рясе и с крестом, решил не соз­давать неловкости для начальства и остался в лаборатории. Едва только Троцкий вышел из машины и поздоровался с директором, как тотчас же спросил о Флоренском. За тем побежали. Со­трудники образовали две шеренги. Между ними на одном конце стоял Троцкий с директором института, на другом— появился Флоренский Они пошли навстречу, директор представил их друг другу, и Троцкий, взяв под руку Флоренско­го и не обращая внимания на остальных, отпра­вился к нему в лабораторию...

Другой эпизод, более позднего времени, рассказанный одним из моих бывших учеников в 1925 году. По людной московской улице марширует комсомольский отряд. Движение экипажей приостановилось. В открытом автомобиле, тоже остановившемся, сидят Троцкий и Флоренский — по своему обыкновению, в рясе, скуфье и с наперсным крестом; они беседуют, не обращая внимания на окружающих. Комсомольцы, поглядывая на них, угрюмо ворчат: "Видно, нами скоро попы командовать будут..."».

Причем, как можно понять, встречи касались не только вопросов научных. Вот еще один пример из этих воспоминаний: «Трудно сказать, что влекло Троцкого к Флоренскому, о чем они разговаривали и какие вопросы обсуждали, может быть, самые для нас неожиданные. Бессменный хранитель академической библиотеки и тогда, когда она стала филиалом Румянцевского музея, К. М. Попов рассказывал мне, что Л. Д. Троцкий однажды затребовал из нее какое-то редкостное сочинение мистического автора на немецком языке... об ангелах! Книга была не переплетена. Троцкий вернул ее уже переплетенной, и Попов сделал на ней соответствующую надпись. Кто, как не Флоренский, мог рекомендовать ему эту книгу и указал на ее существование в академической библиотеке?!».

То есть Троцкий не так прост, как представляется из сегодняшнего дня. В свое время он решил, что масоны лучше других совершают революции в мире, но потом, придя к власти, постарался их запретить. И его можно понять, ведь на том этапе ему уже надо был не свергать, а удерживать власть.

Петровский видит и субъективную сторону запрета педологии в том, что в Наркомпросе работала Крупская: «Общая оценка постановлений ЦК ВКП(б), принятых в рассматриваемый период, входит в компетенцию историков партии. Это относится и ко многим постановлениям ЦК партии о школе (1931–1936 гг.). Историкам необходимо выяснить объективные предпосылки принятия этих постановлений, а также возможные субъективные обстоятельства, которые могли оказывать известное влияние на ход событий. Можно предположить, что к этим субъективным факторам относится сложившееся еще в период XII и XIII съездов партии и в особенности в связи с завещанием В. И. Ленина личное отношение И. В. Сталина к Н. К. Крупской, которая со времен Октябрьской революции входила в руководство Наркомпроса РСФСР, работая до 1929 г. членом коллегии, а после ухода А. В. Луначарского с поста наркома – заместителем наркома просвещения А. С. Бубнова. Являясь душой Наркомпроса, она оказывала огромное влияние на работу всего нарко­мата, возглавляя научно-педагогическую секцию Государственного ученого совета (ГУС). Будучи организатором и инициатором важнейших преобразований в области народного просвещения, Н. К. Крупская приветствовала идею создания "науки о детях"».

Интересно, что сегодня Крупская совершенно потерялась на просторах истории. И если дети уже не знают имени Ленина, то про Крупскую никто и не спрашивает, поскольку, видимо, ее забыли и социологи, производящие такие опросы.

Вся страна жила в едином ритме ради общих целей. Даже перед школой стояла задача подготовить ребенка к войне: «Общеобразовательная школа — самый массовый социальный институт советской эпохи — своей совокупной деятельностью внесла большой и разноплановый вклад в Победу. В конце августа 1945 г., подводя первые итоги испытаниям военного времени, московские учителя — делегаты конференции работников образования без ложной скромности могли заявить: "Примеры героических подвигов в этой тяжелой борьбе защитников нашей страны — победителей немецких фашистов, японских агрессоров — наполняют наши сердца законной гордостью за нашу школу, в стенах которой обучались и воспитывались сотни тысяч тех, кто одержал эти исторические победы… Советская школа победила фашистскую школу"».

Советская школа учила не только наукам, но и труду, а также сборке / разборке автомата. Однако на первом месте и по числу часов, и по вниманию были, конечно, науки, все остальное терялось на периферии.

Кстати, именно так трактовал советскую экономику и Кацелинбоген, ведь в ней трактора выпускались на гусеничном ходу, чтобы в нужный момент завод легко мог перейти на производство танков [см. тут и тут]. Все студенты вузов, например, получали одновременно и какую-то военную специальность. Правда, если в этом вузе была военная кафедра. То есть в определенной степени за каждым элементом мирной жизни стоял и его военный вариант, который должен был разворачиваться в краткие сроки.

Все новые науки, начиная с психоанализа, советская власть остановила. Потом уже после войны делались такие же попытки уничтожить генетику и кибернетику, поскольку они тоже были признаны буржуазными. Но если гуманитарные науки легко поддаются такому изгнанию, то естественные науки нужны самой власти, чтобы ее удержать в своих руках, поэтому их постигла другая судьба. Еще позднее семиотика выжила, потому что спряталась под крыло кибернетики, встав в какой-то степени защищенной от «церберов» от власти. То есть в этих процессах были и объективные, и субъективные моменты.

Эткинд задумался над вопросом, почему Лотман и его единомышленники не любили психоанализ: «Глубокая причина этого в том, что в данном движении мысли, спорном, как любое подобное движение, есть контрструктурный заряд, разрушающий семиотические схемы. Фрейд строил свои топологии с тем, чтобы показать, как человеческое развитие их перемешивает. “Где было Оно, там должно быть Я”, – писал он. Это высказывание, одновременно динамичное и нормативное, немыслимо для “настоящего ученого”, каким представляла его фигуру семиотическая интеллигенция. Дело не только в снятии бинарной оппозиции, но и в нормативности, свойственной многим практическим делам от терапии до политики и запрещенной в сакральном пространстве структурных схем. Мне кажется, что особый интерес аполитичных семиотиков к апокалиптическим темам, характерный для конца 1980-х и начала 1990-х, выражал их политические сожаления и страхи: чувство конца, связанное и с саморазрушением советского мира, и с уходом структурализма в историю». Интересно, что биографии некоторых исторических действующих лиц времени первого входа педологии и психоанализа (правда, периферийных) сегодня трактуются несколько иначе (см.тут и тут).

Одни модели воздействия и коррекции могли сменить другие, но никто не отказывался от идеи управления сознанием. Если школа дает на выходе человека со стратегической матрицей, раскрывающей, что такое хорошо и что такое плохо, то взрослые люди получали ежедневную тактическую коррекцию происходящего, производимую с помощью СМИ. Советская эпоха, когда все читали газеты и длинные очереди выстраивались у газетных киосков, ныне призабыта. Более того, эта же модель была использована при перестройке. Только теперь СМИ давали стратегическую матрицу, так как другого пути передать ее населению не было. Это объясняет феномен того времени, когда газеты и журналы заменили библиотеки, печатая книги из прошлого.

И Запад, и Восток требовали иного человека по разным причинам. Запад разворачивал общество потребления, поэтому его интересовали люди, одинаково потребляющие и для этого одинаково мыслящие. СССР, с одной стороны, пытался оторваться от типажа человека дореволюционного, заменяя, к примеру, профессоров красными профессорами, а студентов — рабфаковцами. С другой — следовало «сбить» революционный накал, перейдя в фазу «стабилизации», поэтому население также должно было думать одинаково. Если Запад имел причины экономического свойства и лишь затем политические, то для СССР первичной была политика.

Рубцов написал по поводу сегодняшнего дня: «Это только казалось, что в СССР заводы производили изделия, наука и школа — знание, медицина — здоровье, а армия —  безопасность. Вся эта машинерия в первую очередь производила правильного советского человека. И сейчас главной целью организованного социума становится производство нормализованного россиянина — терпеливого, доверчивого, по сигналу ликующего, но зато страшного врагам и безопасного для власти».

Советский Союз строил с нуля все: от фабрик и заводов до человека. Кстати, индустриализация также требовала другого типажа: крестьянин должен был превратиться в рабочего. Америка столкнулась с такой же проблемой во время своего атомного проекта, потребовавшего рабочих с другими мозгами и руками. Чтобы достичь этого жилые поселки, к примеру, оборудовались современными библиотеками.

Яковенко считает, что вызовом для России оказывается необходимость отойти от традиционной патерналистской парадигмы: «Наука среди прочего требует мужества признавать некоторые крайне неприятные вещи. К примеру, российская цивилизация обладает устойчивой неспособностью к исторической динамике. Поэтому если Россия как-то меняется, то лишь преодолевая и размывая цивилизационную традицию, которая характеризуется последовательным стремлением к жесткой патерналистской власти. Главный вопрос в том, насколько традиционные характеристики нашей цивилизации адекватны сегодняшней исторической ситуации, целям, задачам и историческим вызовам».

То есть строительство нового и успешного оказывается невозможным без разрушения традиционного. Успешность в новом мире XXI века требует совершенно новых навыков и для верхов, и для низов. Если же не сделать этого, то добиться успеха будет очень трудно, если это вообще возможно.

Пелипенко видит, что эта проблема подавления личностного начала постоянно возникает в истории: «По мере удаления от средневековья, роль личности, как ментально-культурного типа, неуклонно возрастает, что делает Русскую Систему всё более неадекватной историческому мейнстриму. В отдельных секторах социальной жизни Русская Система идёт на вынужденные уступки, но стоит ей хотя бы немного тактически укрепить свои позиции, как она моментально откатывается на рубеж максимально приемлемого для соответствующего исторической ситуации уровню подавления личностного начала. [...] Рудименты мироощущения, основанного на неприятии чужого, ненависти к своему "неправильному" двойнику — общеантропологическая константа, восходящая ещё, по меньшей мере, к архантропам. И тот, кто держит палец на этой кнопке, получает почти универсальные возможности манипулирования массовым сознанием, всякий раз "переводя стрелку" на чужака» (см. некоторые другие его работы на тему русской матрицы тут и тут).

Кстати, в обсуждении, отвечая на вопросы, Пелипенко дал разъяснение, что речь идет не об этничности, а о ментальности. Но он ошибается, считая, что эта проблема стоит только перед Россией. Серьезно к проблеме изменения отношения к «чужому» относится, например, Япония [см. тут, тут, тут и тут ]. Здесь поставлены проблемы увеличения числа иностранцев в составе рабочей силы, изучение иностранных языков японцами, расширение университетских обменов и даже изменение отношения японцев к иностранцам вообще.

При резких социальных сменах на роль «чужого» могут переходить «свои», с которыми начинают бороться с целью превратить их в «наших». Именно по этой причине СССР начинал конструировать своего собственного советского человека. Время этого перехода четко фиксируют в своих воспоминаниях современники. К примеру, Бергер пишет: «В начальных фазах революции от людей требовали, главным образом, жертв и борьбы с трудностями. Однако по прошествии 15 лет руководство почувствовало, что от него ожидают указания о том, что период подготовки миновал. Тогда был выдвинут лозунг "создание нового человека". И вот в процессе "создания нового человека" понадобились специалисты, профессионалы. Ведь политики заняты были общественными делами, экономисты, плановики — различными планами, цифрами, мобилизацией ресурсов для промышленного развития и т. д. Но могли ли их совместные усилия механически помочь созданию "нового человека"? Коммунистическая партия решила, что этого недостаточно и что дело это следует поручить экспертам. Назначались люди, специально ответственные за "рождение", воспитание и получение образования "нового человека"».

Отсюда вытекает внимание главного «конструктора» Сталина к писателям и режиссерам, чей труд создавал нужный тип инструментария для создания советского человека. И, вероятно, речь о более тонкой работе, чем это представляется сегодня.

Конструирование человека опасно, но неизбежно. Оно происходит вне зависимости от того, прилагает ли кто-нибудь к этому усилия или нет. В более мягких или в более жестких формах это происходило всю историю человечества. По этой причине мы все меньше будем понимать людей прошлого.