Сегодня человечество делает переход от информационного общества к обществу знаний. Точно так, как до этого был сделан переход передовых стран от индустриального общества к информационному. Постсоветское пространство пока не сделало этого последнего перехода, «застряв» на индустриальной стадии, что выражается в том, что ВВП здесь вырабатывается индустриальными механизмами. Другой статус знания в этом новом обществе заставляет нас пристальнее взглянуть на более традиционные способы хранения и передачи знаний, которые также сохранились в этом новом обществе интернета.

В отсутствие СМИ слухи функционировали в роли основного информационного потока. Есть фиксированный здравый смысл, который записан в голове каждого. И есть здравый смысл, который передается путем народной молвы. В этом случае достоверность обеспечивается тем, что это все говорят. То есть два типа социально значимых информационных объектов, получающих обоснование из социального функционирования. Это знания и коммуникация:

• здравый смысл: все знают,
• слухи: все говорят.

Элементом, стоящим между ними, являются анекдоты, фиксирующие такой аспект знания, формулировка которого из-за его юмористического акцента способна передаваться в устных сетях.

Анекдоты создают неофициальную историю своей страны, именно акцент на своем и на неофициальном создает их энергетику, необходимую для устной циркуляции. Тем более что «антисоветский» анекдот в советское время мог распространяться исключительно по социальной сети с высоким уровнем доверия к тому, кому он пересказывается, поскольку за рассказывание таких анекдотов полагалось уголовное наказание.

Политические анекдоты всегда являются контркультурой, они невозможны в официальных контекстах, поскольку противоречат тому, что тиражирует власть. Удивительно, что эта устная культура сохраняется во времени и пространстве (см. современные исследования политического анекдота, в том числе о Путине и Сталине тут, тут, тут, тут, тут, тут, тут и тут  ).

Знания, кроме тайной формы, например, оккультных, все же стремятся к открытости. Сегодня даже крупные университеты выставляют в сети циклы своих лекций.

Знания тоталитарных государств строились на собственной идеологической матрице, очень четкой. И только такие знания признавались единственно истинными. Например, «кванты» знаний, которые им противоречили, могли в советское время существовать только в виде анекдотов. Брежнев, читающий по бумажке, становится героем анекдотов, в то время как Брежнев-оратор был героем советских СМИ. Сводки НКВД фиксируют анекдоты о Сталине уже с 1925 г. И это понятно, в 1924 году умирает Ленин, и начинается новая эпоха, в которой появились новые точки активности, как позитивной, так и негативной. 

Перетекание из сферы контркоммуникации в сферу официальной коммуникации очень осложнено, если невозможно, особенно в условиях тоталитарного государства, которое как раз призвано удерживать одну точку зрения. СССР в этом плане как раз был коммуникативным государством, где значительная часть усилий была направлена на удержание единой точки зрения на все события.

Плампер в своей статье «Запрет на двусмысленность» пишет: «В 1930-е годы на советскую цензуру была возложена дополнительная обязанность — борьба с двусмысленностью. Между тем, в течение всего советского периода цензурная практика была направлена на ликвидацию инакомыслия».

На цензуру можно посмотреть как на вариант антиплагиата. Если борьба с плагиатом ведет к множеству разных текстов, то цензура, наоборот, занята тем, что пытается вывести все тексты из одного, наказывая остальных за отступления от канонического текста.

Знания при этом представляют собой также круговую передачу в случае образования, поскольку образование достаточно консервативно и допускает к себе только устоявшиеся типы информации / знаний.

Если в античности были люди устного типа, создавшие все в устном виде и хранившие все это в памяти учеников или рабов, поскольку тексты еще не умели фиксировать в более долговечном виде, то в советское время тоже были люди устного типа, уходившие в такое функционирование, поскольку или их направления, или их идеи не совпадали с идеологическим мейнстримом, а то и противоречили ему.

Советская система порождала не диалог, а монолог. А это не является плодотворной средой для порождения нового. Если посмотреть на новые акценты в информационной политике разных развитых государств, то в них лидируют иные акценты. С одной стороны, повторяется старый тезис важности свободы слова, только теперь речь идет об экономической выгодности этой свободы. С другой — возник новый тезис, особенно при обсуждении обратной практики интернет-поиска, о важности получения разнообразной информации, подаваемой в том числе с разных политических событий, чего требует интенсификация креативности. А акцент именно на креативности и креативном классе стал весьма значимым после фиксации этого положения в книге Флориды [Florida R. The rise of a creative class. — New York, 2002]. В новом исследовании продемонстрировано разное расселение в городах креативного класса, обслуживающего класса и класса рабочего [см. тут и тут].

Практически те же акценты на важности многообразия можно увидеть в современных исследованиях по историко-антропологическим анализам возникновения первых городов, идущих даже из такого института, как Санта-Фе, где города рассматриваются с точки зрения теории сложных систем [см. тут, тут, тут, тут, тут, тут и тут]. Именно в городах имеет место мультипликация произведенного результата, гораздо большего, чем число добавленных жителей.

Беттанкур пишет: «Города всегда были первичными создателями и пользователями информационных и коммуникативных технологий: от ежедневной газеты к почтовой службе, к телеграфу и мобильному телефону. Поэтому не должно удивлять то, что новые информационно-коммуникативные технологии будут первично усиливать города, а не конкурировать с ними». Беттанкур назвал города социальными реакторами. Правда, там растет не только позитив, но и негатив, например, преступность. Но город все равно является источником разнообразия, что и позволяет именно ему совершать прорывы в будущее.

Япония хочет раскрыть свое образование для привлечения иностранных профессоров и отправки своих студентов за рубеж на учебу, видя в таком создании многообразия залог своего успеха. Япония уже имела успешный опыт такого раскрытия в эпоху Мэйдзи, который позволил ей произвести модернизацию [см. тут, тут и Мещеряков А.Н. Император Мэйдзи и его Япония. — М., 2009]. Интересно, что в предыдущую эпоху — в эпоху Токугава, которая характеризовалась закрытием от внешнего мира, морю в той системе ценностей приписывались положительные смыслы, поскольку именно оно отделяло «культуру» от «варварства».

У массового сознания совершенно иная чувствительность к негативу. Индивид действует точно так же. Известно, что первой реакцией на хруст ветки в лесу за спиной будет реагирование на приближающуюся опасность, хотя потом это может оказаться просто естественным событием.

Слухи — это дестабилизатор, в то время как ритуалы, вплоть до первомайской советской демонстрации, призваны быть стабилизаторами социосистем. Слухи несли негатив о советской системе, поскольку о позитиве она могла рассказать и сама.

Санстейн, известный своей книгой «Подталкивание» (Nudge), написанной в соавторстве с Талером, пишет о слухах [Sunstein C.R. On rumors. How falsehoods spread, why we believe them, what can be done. — New York, 2009]: «В последние годы многие американцы верили, что Барак Обама был мусульманином, что он не родился в Соединенных Штатах, что он "дружит с террористами". Слухи широко распространяются о якобы ужасных актах, представлениях и мотивациях официальных лиц и о якобы скандальной частной жизни не только этих лиц, но и многих известных людей. Слухи также могут повредить экономике. Если возникают слухи, что компания может упасть, акционеры могут испугаться и могут продать акции. Из-за слухов компании могут падать. Слухи могут и влияют на сам фондовый рынок, даже если они безосновательны».

Он подчеркивает, что люди принимают слухи, поскольку те базируются на их страхах или их надеждах. Тогда одновременно нам придется признать, что и слухи, и анекдоты активно управляют нами, поскольку в них есть полное соответствие того, что люди хотят услышать, и того, что они получают.

Санстейн, кстати, в своей новой книге «Зачем подталкивать?» [Sunstein C. R. Why nudge? The Politics of Libertarian Paternalism — New Haven — London, 2014] пишет о методологии государственного подталкивания населения к правильному поведению: «Учитывая то, что в некоторых контекстах люди склонны к ошибкам, поэтому патерналистские интервенции сделают их жизнь лучшей». Поэтому и подзаголовок книги звучит как «политика либертарианского патернализма».

В книге о слухах он перечисляет ряд слухов, которые дают почву для конспирологических теорий. Это причастность ЦРУ к убийству Кеннеди, что СПИД создан сознательно докторами, что изменение климата — это преднамеренное мошенничество, что Мартин Лютер Кинг был убит федеральными агентами, что высадка на Луну — инсценировка, а Великая депрессия была придумана богачами, чтобы уменьшить зарплаты рабочим.

В СССР слухами пользовалось ведомство Андропова, чтобы расчистить путь наверх своему шефу. Эти слухи рассказывали о неправедной жизни его конкурентов в борьбе за пост генсека: Романове и Гришине. Одной рукой Советский Союз боролся со слухами и анекдотами, а другой, как видим, сам же их и распускал, когда это требовалось.

Следует подчеркнуть, что наибольшим недостатком подхода Санстейна, который задает во многом направление его интересов и соответствующей критики, является заранее принятая и необсуждаемая гипотеза о том, что слухи порождаются со злым умыслом. Но такого большого числа коммуникативных «злоумышленников», в принципе, быть не может.

Это видно уже в самом выборе слова для распространителей слухов — «пропагандисты». И первым же типом таких пропагандистов для него становятся те, кто хотят навредить конкретнму лицу или группе. Представителей этого типа он задает как имеющих узкую самозаинтересованность. Следующие имеют широкую самозаинтересованность. Этот типаж не имеет целью навредить другому, а хочет привлечь к себе внимание. Именно он характерен, с точки зрения Санстейна, для интернета. Третьих он считает альтруистами. Когда они распространяют фальшивые слухи, то делают это ради общего блага. Они чаще всего проявляются в области политики, присутствуя в интернете и на ток-шоу.

Санстейн продолжает свой рассказ в книге о слухах, связывая их с понятием каскада: «Каскад имеет место, когда группа первых передающих говорит или делает нечто, а другие люди повторяют этот сигнал. В экономике слухи могут питать спекулятивные пузыри, существенно раздувая цены, и реально спекулятивные пузыри несут ответственность за финансовый кризис 2008 г. Слухи также ответственны за многие варианты паники, когда страх быстро распространяется от одного человека к другому, создавая пророчества, которые могут накликать беду. Если соответствующие слухи могут вызывать сильные эмоции типа страха или отвращения, они будут распространяться с большей вероятностью».

И в книге, и в статье он говорит, что групповая поляризация имеет место, когда одинаково мыслящие люди начинают спорить и все завершается более экстремальной версией того, о чем они думали до начала разговора. Сюда можно добавить, что, вероятно, это является причиной столь мощных «драк» на телевизионных ток-шоу.

Санстейн видит два источника поляризации. Один касается социального влияния в поведении, другой лежит в области ограниченного набора аргументов, которыми могут пользоваться члены группы. Все это ведет к тому, что обсуждение может ухудшать, а не улучшать ситуацию.

Он пишет: «Результатом является то, что группы часто принимают более экстремальные решения, чем это было бы в случае типичного или среднего индивида в группе ("экстремальный" понимается внутренне, исходя из отсылки на исходную позицию группы). Есть прямое отношение между групповой поляризацией и каскадными эффектами: поляризация и каскад имеют дело с информационными и репутационными влияниями. Но ключевое различие лежит в том, что каскадный эффект строится на повторении имеющейся тенденции, в то время как поляризация - на переходе к более экстремальной точке в том же направлении».

От слухов Санстейн переходит к конспирологическим теориям, приходя к выводу о необходимости «когнитивной инфильтрации» в группы, которые распространяют подобную информацию, чтобы помешать им делать это путем введения информационного разнообразия. То есть делать нечто вроде партизанской когнитивной войны. Естественно, это вызвало бурную протестную реакцию. Причем обе стороны имеют разумные аргументы.

Санстейн дает определение конспирологической теории, понимая ее как «попытку объяснить некоторое событие или практику с помощью отсылки на махинации могущественных людей, которым удается скрывать свою роль в этом».

Характерной чертой конспирологических теорий он считает то, что они слабо поддаются коррекции, особенно если это делают официальные лица. Кстати, как раз это очень понятно, поскольку опровержение со стороны «обвиняемых» по определению не должно пользоваться доверием.

Санстейн видит следующий возможный набор действий правительства в ответ:

• запретить заниматься конспиративными теориями,
• правительство должно обложить налогом распространителей таких теорий,
• правительство должно включиться в контркоммуникацию, распространня аргументы для дискредитации конспирологических теорий,
• правительство может нанять частных участников, пользующихся доверием, чтобы они включились в контркоммуникацию,
• правительство может предоставлять информационную помощь таким участникам,
• правительство должно заняться когнитивной инфильтрацией в такие группы, порождающие конспирологические теории.

Читая эти предложения, понимаешь позицию тех, кто возмутился. Но, кстати, это ничем не отличается от представлений Санстейна относительно оправдания методологии подталкивания, описанной им и Талером. В своей книге «Зачем подталкивать?» [Sunstein C.R. Why nudge? —  New Haven — London, 2014] он пишет по этому поводу: «Правительство не верит, что выбор людей будет продвигать их благополучие, поэтому делает шаги по влиянию или изменению выбора людей для их собственной пользы».

В любом случае желающие могут обратиться либо к книге Санстейна «Конспирологические теории и другие опасные идеи» [Sunstein C.S. Conspiracy theories and other dangerous ideas. — New York, 2014], либо к книге его противника Гриффина «Когнитивная инфильтрация. План назначенца Обамы по подрыву конспирологической теории 11 сентября» [Griffin D.R. Cognitive infiltration. An Obama appointtee's plan to undermine 9/11 conspiracy theory. — Northampton, 2011]. Причем книга Гриффина издана еще до книги Санстейна, являясь реакцией на его статьи. Предложения же Санстейна полностью лежат в русле работы США по поддержке умеренных взглядов в мусульманской среде, когда голосу противников радикализации помогают усилиться.

Более развернутое высказывание Санстейна по поводу когнитивной инфильтрации звучит следующим образом: «Во-первых, отвечая многому, а не малому числу конспирологических теорий имеет синергетический эффект: происходит уменьшение легитимизирующего эффекта с помощью ответа на любую из них, поскольку ослабляет противопоставление с неопровержимыми теориями. Во-вторых, мы предлагаем другую тактику для разрушения экстремистского ядра, поставляющего конспирологические теории: когнитивную инфильтрацию в экстремистские группы, когда правительственные агенты или их союзники, действуя или виртуально, или в реальном пространстве, открыто или анонимно будут разрушать искривленную эпистемологию тех, кто подвержен данным теориям. Они сделают это, сея сомнения в этих теориях и стилизированных фактах, которые циркулируют внутри таких групп, внося благоприятное когнитивное разнообразие».

Возможно, для нас покажется странным, что высокий чиновник администрации Белого дома (а таким он был на тот момент), уделяет столь пристальное внимание проблеме распространения конспирологических фактов. Но факт остается фактом. Тем более что проблема есть. Например, Санстейн приводит в  книге социологические данные, что 49 % ньюйоркцев верят в то, что правительство США знало заранее об атаках 11 сентября. 22 % канадцев считают, что Усама бен Ладен не имел отношения к этим атакам, а они были заговором влиятельных американцев. 37 % американцев думают, что климатические изменения — это обман, а 21 % — что американское правительство скрывают доказательства существования инопланетян. Все это достаточно большие цифры, чтобы ими можно было пренебречь. По крайней мере, сфера государственного управления должна видеть такие цифры.

Сегодняшний интернет открыл большие возможности для распространения слухов и, что не менее важно, облегчение доступа к радикальной информации является сегодня одним из факторов распространения терроризма.

Сегодняшние исследователи интернета пишут: «Слухи, домыслы, вырывание из контекста, предубеждения, фактические ошибки — дезинформация — существуют с тех пор, как человечество начало общаться. В сети дезинформация просто взорвалась». Фраза Санстейна почти такая же: «С появлением интернета фальшивые слухи стали вездесущими».

Еще один исследователь конспирологических теорий заявляет: «Интернет особо значим. Он создал глобальную сеть, связанных между собой конспирологических мыслителей. Кликните на вебсайт и войдете в конспирологическую вселенную, где будут ссылки на подтверждающие сайты и близкие конспирологические теории. В этом параллельном мире конспирология заменила историю и управляет миром. В блогах посвященные личности отделяются, чтобы искать не информацию, а подтверждение».

Все эти высказывания говорят об одном: интернет облегчил как порождение, так и распространение слухов. Это хорошо заметно в ситуации выборов или другого типа политической борьбы на постсоветском пространстве. Здесь за это время сформировалась тактика выдачи негативной информации через интернет. А на следующем этапе эту информацию начинают распространять печатные издания или телевидение, уже имея возможность сослаться на интернет, чтобы самим не нести ответственности за неправду.

Интернет парадоксальным образом объединил в себе функции передачи и хранения, то есть он одновременно работает на коммуникацию и на знания. Однако массово распространяемая коммуникация, несомненно, повлияла на уровень «знаниевости» этих знаний. Как считал русский мистик Гурджиев, знание материально, поэтому его нельзя раздать всем.

СССР прятал знание об авторах брежневской эпопеи за семью печатями, но правда все равно постепенно проявилась (см. тут и тут). Соответственно, нельзя было изучать того, чего «не было», например, политических анекдотов. Это сегодня можно изучать протестные акции, как социологам, к чему все давно привыкли, так и антропологам, что является совершенно новым (см., например, тут).

Мы имеем дело с открытыми и закрытыми знаниями, со знаниями, которые усиленно пропагандируются, и знаниями, которые прячутся поглубже, чтобы затруднить к ним доступ.

Однако это еще не все: есть знания явные и неявные, которые могут быть невербализованными и тогда они станут явными. Японский профессор Нонака, разрабатывая проблемы менеджмента знаний, предложил модель модель СЭКИ (Социализация, Экстернализация, Комбинация, Интернализация), которая отразила переходы между этими разными видами знаний [см. тут, тут, тут, тут и Nonaka I. a.o. The knowledge-creating company. How Japanese companies create the dynamics of innovation. — Oxford, 1995].

Эти переходы между явными и неявными знаниями принимают следующий вид: Социализация (от неявного к неявному), Экстернализация (от неявному к явному), Комбинация (от явного к явному), Интернализация (от явного к неявному).

Для описания процессов создания знаний Нонака использует даже понятие диалога: «Синтез в создании знаний достигается с помощью диалога. Можно достичь сути кажущихся противоречивыми вещей и принять взгляды других с помощью диалога. Это позволяет откидывать предположения и находить новые решения для противоречий. Диалог является методом изучения взглядов других, которые отличаются от ваших, чтобы принять и синтезировать их. Для этого надо открыть свои мысли  самоутверждению и сдержанности. В диалогах важны значения, которые создаются, а не то, в какой форме логики это происходит».

И последнее. Есть также скрытые знания (например, оккультные, гностические), которые принципиально не выходят на поверхность. Есть скрытые смыслы, которые доступны только в результате специального изучения. Дайс ищет гностические мотивы в современной литературе, включая Стругацких, Пелевина и даже «Старика Хоттабыча» Лагина (см. тут, тут, тут, тут, тут и тут, см. также выступление Вячеслава Всеволодовича Иванова на тему гностицизма в России).

Другой интересный и недавний пример — это проявление элементов нацистской пропаганды в известном французском послевоенном фильме, который снимался во время войны «Дети райка». Профессор Морали утверждает о фильме Марселя Карне следующее: «Ход событий вынудил Карне расставить акценты по-иному. В 1942 году, когда начиналась работа над “Детьми райка”, Германия казалась безоговорочным победителем, но уже в 1943 это было не так однозначно. А в 1944, в канун высадки союзников в Нормандии, очень многие французы, ранее охотно сотрудничавшие с немцами, стали искать себе алиби и пытаться помочь каким-то своим знакомым евреям. Так и Карне привлек к работе над фильмом Косма и Траунера, переделал сценарий и смонтировал уже снятые сцены таким образом, что силы зла ассоциировались не с евреями, а с немецкими оккупантами. Но полностью замести следы ему не удалось».

Скрытое и тайное, как и финансы, любят тишину. Интернет не любит тишины, поэтому он и становится главным врагом скрытого и тайного. Именно интернет создал атмосферу открытости для современной бюрократии.

Интернет резко увеличил скорости и объемы переходов от информации закрытой к открытой, от информации скрываемой или личной к информации публичной. Объем негатива в этом мире резко вырос. Но удивительным образом исчезло разумное реагирование на него, поскольку иными стали пороги восприятия негатива. Слухи и анекдоты перестали быть «запретным плодом», специально для них даже появились отдельные сайты.