Холодная война была медиа-войной. Была очень четкая медиа-агрессия, когда советский человек слушал чужие радиоголоса, которые вступали в конфликт с тем, что он слышал вокруг себя. Но это была и семиовойна, поскольку одновременно с двух сторон неслись разные смыслы, ведущие к конкурентным картинам мира.

Причем интересно, что Запад иногда сознательно приглушал свои оценки, чтобы не раздражать СССР. Например, по поводу победы в холодной войне из лекции Пола Грегори: «Джордж Буш решил, что будет более дипломатично, если он об этом не заявит. У меня в Гувере есть коллега, который писал речи для Рейгана, он придумал эту знаменитую фразу: «Mr. Gorbachev, tear down this wall». Он мне сказал, что, если бы президентом был Рейган, он бы отпраздновал это событие. Джордж Буш решил этого не делать, но вопрос о победителе решён».

Это, кстати, полностью повторяет опыт Кеннеди в случае кубинского кризиса. И тогда тоже было запрещено кричать об американской победе, сознательно давая Хрущеву возможность заявлять о советской победе.

Перестройка взяла на вооружение чужую картину мира, заменив ею старую советскую. Основные тексты того времени, включая даже еженедельники типа «Огонька», которые должны были по определению рассказывать о дне сегодняшнем, были направлены на переписывание истории, переводя «врагов» в «друзья», а «друзей» во «враги».

Но вскоре эта информационная атака приостановила свои обороты. Евгений  Киселев вспоминает то, что мы уже успели призабыть: «К концу 1990 года стало возникать ощущение, что журналистика стала пробуксовывать, что все запретные темы исчерпаны, что все белые пятна в истории закрашены, все основные недоговоренности по отношению к общественной жизни, к недавней советской истории, сняты, а чего-то нового предложить не удавалось. Это медицинский факт: в 1990 году очереди к киоскам исчезли. Уже не нужно было в 6 утра вставать в 90м: в 87, 88м, в 89м нужно, а потом произошло обвальное падение интереса к прессе. Пресса перестала быть информационным дефицитом. Возможно, те же самые процессы стали происходить на телевидении».

Эта исчерпанность дискурса перестройки очень интересна. Этот период был не только тяжел для журналистов, но и, получается, неинтересен для читателей. Они уже все услышали. Списки «врагов/друзей» обновлены, а кроме смены истории ничего другого не предлагалось. И если тогда было «все плохо», то все решили, что теперь будет «все хорошо».

Советский Союз обладал очень мощным семиопроизводством - производством смыслов с помощью прессы, литературы, искусства, кино. Наверное, то была самая большая фабрика смыслов в мире. К тому же, она не пускала к себе конкурентов.

Она также активно осваивала новые формы воздействия, особенно в  послереволюционные годы. П. Вирилио говорит об агитпоездах того времени, которые несли лозунги во славу Ленина или Красного Октября [Virilio P. Interview with Dominique Joubert and Christiane Carlut // Virilio live. Selected interviews. Ed. by J. Armitage. - London etc., 2001]. Он сравнивает их с сегодняшними рекламными грузовиками, которые становятся на пересечении  дорог, чтобы их увидело множество людей.

О сегодняшнем мире Ф. Берарди говорит как о семиокапитализме (см. его биографию). Он говорит, что его пронизывает дух барокко: «Центральное место в семиокапитализме — современной форме капитализма, основанного на производстве и циркуляции семиотических благ, — занимает дух барокко. Протестантская этика состоит в вычитывании истины из Книги Божьей, барокко же определяется разрастанием визуальной симуляции. Протестантские реформисты запустили процесс религиозного преобразования на основе письменного текста и личностного отношения между индивидуальным сознанием и Словом Божьим, миссионеры-католики же обращали население Америки в свою веру, ярко симулируя бесконечность воображаемых миров».

Он говорит о барокко, вероятно, потому что стиль барокко характеризуется не строгостью, а излишествами, вниманием к множеству деталей, которое отсутствовало в классическом стиле (см. о барокко тут и тут). Барокко стало по сути результатом Тридентского собора, начавшего контр-реформацию, где было решено, что искусства своей коммуникацией должно нести религиозные темы, эмоционально включая паству. И акцент именно на этом аспекте понятен, если вспомнить, что протестанты запретили  визуальное искусство в церкви.

Скорость информации, темп музыки порождают иные модели жизни и мысли. Для кого-то они оказываются находкой, а кто-то хочет спрятаться от них в уголках мира с другой скоростью изменений. Отсюда, вероятно, такой феномен, как дауншифтинг. Тоффлер также писал, что надо будет создавать условные «заповедники», где жизнь не будет течь так быстро, чтобы создавать возможности для отдыха людей будущего.

Базовым для сегодняшнего дня также являются резко возросшие скорости информационных потоков, которые, вероятно, не дают возможности прикоснуться к реальности, защищают от нее. Человек живет в симуляции реальности. Он не может выйти на подлинную реальность, с одной стороны, а с другой, скорость выдачи информации такова, что нет возможности ее реально оценить и понять. Отсюда потребность в большом числе экспертов, вещающих с экрана. Кстати, получается, что советская система вещала только экспертами, которых было достаточное малое число, чтобы они могли претендовать на роль медийных авторитетов.

Но практически о таком же наборе инструментария, только выражая это современными  словами, говорят и исследователи современного западного общества. Берарди, например, пишет: «Семиокапитализм сосредоточен на создании и коммодификации техно-лингвистических аппаратов (от образов до информационных потоков, от финансовых продуктов до программного обеспечения), имеющих в сущности семиотический и детерриториализованный характер. Основной продукт семиокапиталистической экономики — это симуляция, возникающая, когда медиа и экономика стремятся к слиянию. Симулякр — это копия без оригинала, а симуляция — это проекция симулированной среды, которая стимулирует сознание и чувствительность организма. На том и основан барочный эффект цифровизации производства и коммуникации: мы живем в мире стимулированной симуляции, в мире прагматических иллюзий» (см. также его книги Berardi F. After the future. - Edinburgh etc., 2011, Berardi F. Precarious rhapsody. - London, 2009 ).

Здесь не хватает оценки того, является ли этот процесс случайным или системным. Или это просто новый метод управления, возникший тогда, когда человечество прошло процесс глобализации. Один тип социальных коммуникаций нужен для деревни, другой - для города, третий - для страны. И совсем иной для всего человечества.

Это такие отстраненные от ежедневной жизни события, как и подвиг Стаханова, ставящего рекорд по добыче угля. Рождение отпрыска королевской семьи однотипно рождению рекорда по добыче угля. Это стабилизаторы той и другой картины мира.

Берарди пишет на тему управления с помощью медиа: «Власть медиа теперь основана не на их способности производить согласие во мнениях, но на способности инфостимулов занимать и формировать пространство общественного внимания. Современная политическая теория всегда рассматривает формирование мнения как что-то существенное для стратегий власти. Но медиатизация коммуникации привела к тому, что моделирование восприятия социальной сферы перестало сводиться к одним лишь мнениям, идеологическим баталиям или формациям дискурса. Извержение потока образов, вторжение в подсознательную область коллективного желания, проектирование общих для всех повествований в гораздо большей степени зависят от эффективных техник, нежели от дискурсов. Соблазн, устрашение и террор заменяют, вовлекают и перекодируют стратегии создания идеологического консенсуса».

Французский философ Б. Стиглер, к примеру, тоже поднимает эту тему: «В настоящее время происходит трансформация дисциплинарного общества, о котором мы узнали от Фуко,в общество контроля, обусловленное современными информационными технологиями. Для общества контроля, в отличие от дисциплинарного общества, характерна замена последовательных этапов пространств заключения на единое тотальное пространство контроля, переход от многообразия законов дисциплинирования к единой структуре континуального контроля с использованием единого цифрового языка» (см. о взглядах Стиглера на медиа здесь, и  здесь).

Приведем также две цитаты из его выступления в Санкт-Петербурге в 2012 г:

- «Один из аспектов, на котором мы настаиваем, заключается в том, что невозможно разделить желание, верование и технику. Например, монотеистическая вера основана на книге, которая тоже представляет собой элемент техники. Или доверие к денежной единице, валюте – это тоже денежная техника».

- «Начало XXI века отмечено увеличением числа того, что мы назвали умственными или интеллектуальными технологиями, например, интернет или телевидение. Мы называем это когнитивными и культурными технологиями. Мы в своем манифесте отмечали, что эти технологии были поставлены на службу тому, что Жиль Делез назвал «обществом контроля»».

Системно и случайно государство и общество всегда контролировали и будут контролировать абсолютно всех, поскольку миллионы людей из-за разнообразия возможностей своего хаотического поведения всегда будут представлять опасность друг для друга. Просто из столетия в столетие меняются техники этого контроля. Религия являлась прямым типом моноконтроля, сегодня телевидение и интернет создали систему косвенного мультиконтроля, иногда даже поддерживающего диалог.

Мы можем вернуться к Стиглеру, который так ответил на вопрос по поводу влияния стандартизации, идущей от дигитальных технологий, на разнообразие культур: «Это огромная трансформация того, что я называю процессом грамматизации, это не просто процесс стандартизации: это автоматизация, когда имеет место массовый перенос психических, ментальных и социальных функций в сторону машин и промышленных приборов, что радикально меняет то, что Симондон называл психической и коллективной индивидуацией» (взгляды Симондона см. здесь, представления Стиглера об автоматической обществе см. в его видеолекции).

 Кстати, на эти же вопросы о влиянии дигитального отвечает К. Хейлес, а она известна своими взглядами на постгуманизм:

Поскольку мало кто из пользователей идет далее первой страницы дигитального поиска, все больше и больше людей знают те же самые (относительно) малое число ссылок. Есть и другие подобные примеры, как сглаживание регионального произношения (особенно заметно в Великобритании после прихода телевидения), вирусная суть тех же видео из YouTube, которые проигрываются раз за разом».

Это в качестве проблемы разнообразия в системе поиска информации в интернете, ведущей к креативности, вообще является предметом активных дебатов в среде американских интернет-теоретиков, когда практически каждый взывает к этому, а изменений все равно не наблюдается.

Советский Союз, вероятно, стремился своей громкой и всепроникающей пропагандой заглушить любые индивидуальные голоса. По сути у человека не было выбора в виде молчания, он все равно должен был участвовать в общем хоре.

С. Спикер вслед за Вирилио утверждает, что аппараты помогают медленному человеческому сознанию ускориться. Статья Спикера называется «Сталин как медиум», и он считает, что во времена Сталина медиумом стал сам советский эфир, а средства связи, почта и телеграф, тяготели тогда к дематериализации.

Возможное объяснение этого феномена может лежать в другом. Советский Союз жил в системе интенсивных коммуникаций. Мобилизационной была не только экономика, а и коммуникации. Такие мобилизизационные коммуникации несут гиперактивные сообщения, которые заслоняют собой средства их доставки. Об искусстве режиссера могут говорить кинокритики, а зрители видят только героя. Вспомним тот факт, что в довоенный период дети ходили на фильм «Чапаев» по нескольку раз, ожидая, что герой все же выплывет из реки и не погибнет.

Ю. Мурашов говорит об «одомашнивании» политики в тридцатые годы в СССР. Он пишет также о недостаточном исследовании медийных аспектов того времени: «Исследования советского общества и советской культуры до сих пор не обращались систематическим образом к коммуникативной и медиальной теории. Между тем очевидно уже то, что в основе вышеуказанного смещения границ политической и приватной сфер лежит базовый коммуникативный механизм, ориентирующий социум на определенную инсценировку, или перформанс, общественного взаимодействия. Речь идет о коммуникации, цель которой не сводится к репрезентации того или иного содержания, но состоит в осуществлении самой этой коммуникации и, соответственно, в демонстрации согласия и успешности самого коммуникативного акта. Так, именно коммуникативно-теоретический подход позволяет объяснить навязчивое присутствие термина "советское", пронизывающего все дискурсы и составные части "советской" культуры 1930-х годов, в качестве перформативного выражения общественного согласия».

Но практически те же задачи видят исследователи и немецкого общества того же времени [Birdsall C. Nazi soundscapes. Sound, technology, and urban space in Germany, 1933 - 1945. - Amsterdam, 2012]. Здесь первая глава книги так и называется «Подтверждающие резонансы в урбанистическом пространстве». Здесь, к примеру, мы встретимся со следующим наблюдением: «Есть две главные модели создания слухового присутствия. Первая включает в себя визуальные и акустические маркеры нацистской партии с их особым приветствием и маршами на улицах. Синхронизированные шаги отрядов СА, в частности, предоставляют ощутимый символ солдатской дисциплины и ритмического порядка, представляемый как противоположность хаосу Веймарской республики. Во-вторых, эти отряды поддерживают этос войны и борьбу за нацисткую модель мира, использующую звуки для маркировки территории и проведения исключающих структур идентичности в урбанистическом пространстве. Последние формы акустического конфликта могут быть определены как работающие на «ландшафты страха», поскольку нацистская политическая программа основывалась на агрессивных атаках на коммунистов и на представлениях публичного унижения и насилия против евреев. Отряды СА опирались на "акустический конфликт" в шумных формах запугиваняи и насилия».

 Еще одной формой коллективного мышления, которую мы пытаемся понять именно как коммуникацию, являются обряды различного религиозного толка. Вячеслав Иванов, изучавший эллинский культ Диониса, видит прямые переносы культурных техник того времени в христианство [Иванов Вяч. Дионис и прадионисийство. - СПб., 1994]: «Понятие „страстей“ прямо перешло из эллинской религии в христианство, во всей полноте своего содержания, как мистического и обрядового термина. Не случайны византийские попытки приспособить формы Эврипидовой трагедии к религиозно-поэтическому кругу христианских представлений о божественных страстях: само заглавие мистерии „Христос Страдающий“ (Christos paschôn) обличает взгляд на античную драму, как на поэтический канон родственного христианству в принципе „страстного действа“. Была высказана догадка, что культом мучеников церковь, при завоевании ею языческого мира, искала заменить стародавние формы культа языческих предков. Это явление может быть осмыслено до конца только при посредстве понятия „страстей“. Главнейшею твердыней язычества было родовое и племенное почитание мертвых; отказ от старой веры равнялся отречению от подземных родичей, и страшна была месть незримых заступников и покровителей за измену их священным и грозным теням. Святые мученики должны были предстать языческому сознанию в лике загробных сильных, могущих взять на себя защиту осиротелых живых и умиротворение обиженных мертвых».

Мистерии Диониса являются примером медикоммуникаций своего времени. Они стабилизировали и объединяли общество, неся свою собственную картину мира, отличную от картин других. И поскольку они несомненно несли в себе не только черты ритуала, но и черты шокового воздействия, эта картина мира вписывалась в мозги всех тех, кто проходил такой тип инициации.

Практически весь набор ментальных структур того далекого прошлого можно найти не только в христианстве, но и в матрице коммунизма. Мы имеем то же почитание «мучеников», ту же защиту от живых, идущую из прошлого, только теперь он был задан новой точкой отсчета - 1917 г.

Соответственно, перед нами возникает и тип коммуникации, которая ведет к усилению единства общества, выталкиванию из него чужих (типа «врагов народа» двадцатого века) и почитанию «мучеников». Это определенное самоочищение общества, подгонка его под единые стандарты поведения и даже мышления. Те, то мыслят одинаково, и поступают однотипно.

Ю. Мурашов пишет о дионисийстве как варианте общения: «Дионисийство является особой формой коллективного общения, которое происходит как бы вне знаково-инструментальной посредственности и которое претендует на некоторую нерукотворность коммуникации. В перспективе этой непосредственной коммуникации Иванов определяет оргию как основной вид дионисийского, "безумного" общения». (см. также его работу о роли жертвы в советском романе тридцатых).

Как советский вариант, так и немецкий вариант работали на стабилизацию общества и государства, но точно так и дионисийская коммуникация в конечном счете также очищает и стабилизирует.

Советский Союз еще раньше Запада стал семиосоциализмом, производящим семиотические продукты. Когда перестройка остановила этот поток и стала производить семиопродукты противоположной направленности, Советский Союз развалился.

Производство нужного вида семиопродукта касалось текстов, которые были важны как точка отсчета. «Малая земля» Л. Брежнева является одним из примеров такого рода (см. историю ее создания и имена ее реальных авторов). Здесь сошлись не один, а даже несколько факторов, поднимавших ее на пьедестал, откуда шла бесконечная циркуляция и виде книги, и  виде пластинок, и в виде таертальных постановок (был даже балет, поставленный в Донецке). С одной стороны, это была Великая Отечественная война, которая стала главным символом всего советского периода. С другой, фигура генсека как участника и как «автора» текста.

В этом списке может быть и «Молодая гвардия» А. Фадеева. Когда сегодня много пишут о фактических неточностях, стоявших за романом, это не имеет значения для семиопродукта. Он отвечает реалиям другой системы. Эти тексты не просто отображают картину мира, они ее создают. Редко когда выступления первых лиц достигают такого уровня социального управления. Они чаще констатируют то, что должно звучать в данный момент. Тексты первого типа сами создают контексты под себя.

Точно такую же роль только в маркировке физического пространства играют памятники. Особенно это заметно в периоды изменений модели мира. Тогда и памятники сбрасываются, и названия улиц переименовываются. Это вполне естественная реакция коллективного сознания на чужой семиопродукт.

Это интересным образом напоминает теорию английского психоаналитика и педиатра Д. Винникота [см. здесь, здесь, здесь, здесь, и здесь]. Стиглер воспользовался ею, чтобы описать отношение к технике. Теория же состоит в том, что плюшевый мишка является для ребенка переходным объектом, ведущим к его матери. Нельзя забрать мишку, чтобы ребенок не расплакался.

Советские памятники - это те же плюшевые мишки только уже для взрослого коллективного сознания. Они ведут к правильным точкам советской модели мира, как это делают, кстати, и памятники всех государств. Государства с недолгой историей наиболее болезненно относятся к чужим памятникам. 

Другой вариант в истории  тоже был: нацисты сжигали книги, борясь по сути с медиа. Это делали студенты, профессора и библиотекари им не препятствовали по понятным причинам [см. здесь, здесь и здесь]. Книги сжигались за не-немецкие высказывания в них. Под атаку тогда попали социалисты, пацифисты и евреи. То есть перед нами проходит пример «выравнивания» символического пространства под единообразные лекала.

Одновременно это говорит о слабости такой социосистемы. Сильные социосистемы могут удерживать определенный объем семиотических отклонений от своего ядра. СССР, как и Германия, давали всплески такого насилия во времена, когда проходили модернизацию. Это вновь говорит об исчерпанности сил системы,  когда у нее не хватает «энергетики» для удержания разнообразия.

Социосистема может  искусственно сужать набор разрешенного поведения, оперируя, к примеру, страхами. Об этом говорят, например, Ж. Рансьер и Г. Павловский (см. здесь, здесь и Павловский Г. Гениальная власть! Словарь абстракций Кремля. - М., 2012). Государство или олигархи запускают в общество страхи, чтобы облегчить социальное управление.

З. Зелински видит еще один тип напряжения, который существует в социосистемах: между локальным и глобальным, между локальными идентичностями и событиями и мировыми процессами и структурами. Правда, это отмечают многие. Его интересным поворотом этой темы становятся следующие слова: «У художников есть важная роль в креативном производстве этого напряжения. Локальность является контекстом их действий, поскольку без локальности субъективность не расцветет. Художники по этой причине особо предназначены и подходят для поддержки и стимуляции локального и к созданию чувствительности к его развертыванию».

Чужие символы и смыслы как притягивают, так и вызывают очень серьезное отторжение. На притяжении к чужим символам была построена перестройка. Поэтому чужие символы и вызывают опасения. Китай сегодня даже участвует в «цензурировании» американского кино. И его слушают, потому что без учета этого мнения фильм не попадет на экраны Китая, что несет серьезные финансовые потери Голливуду (см. также запреты некоторых американских телесериалов в Китае).

Человечество очень чувствительно к своему семиотическому пространству, поэтому производство символов и смыслов играет для него первоочередную роль. Человека можно даже определять как существо, порождающее символы. Без них он не может жить точно так, как не может быть воды и еды, удовлетворяющих его физиологические потребности. Человеку как биологическому существу нужен один набор поступающих ингредиентов, человеку как социально-символическому существу требуется другой набор ингредиентов.