Национальная идентичность будет выстраиваться по-разному в ситуациях стабильного и нестабильного информационного пространства. Ситуация дестабилизации даже может сознательно строиться так, чтобы разрушать именно национальную идентичность прошлого периода.

Информационное поле даже в норме подвержено постоянным интервенциям с разных сторон. Сильное информационное поле не видит опасности в таких интервенциях, поскольку сообщения о контрсобытиях попадут в него со своей интерпретацией, которая будет отражать картину мира данного сообщества. Несформированное постсоциалистическое пространство получает большое число сообщений чужих информационных агентств, которые приходят уже с готовыми интерпретациями, несущими иную картину мира.

Смысловая война является войной интерпретаций (смотрите тут, тут и тут). Набор физических составляющих события может сохраняться, но каждая интерпретация задает свой «сюжет», свои мотивировки действующих лиц. В каждой картине мира «друзья/враги» уже определены, мотивировка их действий заранее вытекает из этого.

Сегодняшняя картина мира, по сути, ушла от кардинального разделения на полюсы добра и зла, поэтому действующие лица могут «накапливать» свои мотивации из прошлых историй. И, как утверждают психологи, эмоциональная привязанность к политическому деятелю может быть сильнее его программ, поскольку они рациональны.

Теоретические основания для моделирования смены картины мира может дать менеджмент восприятия (perception management). П. Сигель определяет эту сферу информационного воздействия исходя из того, что военные операции по сути являются теми же операциями влияния, призванными заставить противника делать то, что требуется, либо под угрозой, либо с помощью применения силы (Siegel P.C. Perception management: IO's stepchild//Information warfare. Separating hype from reality. Ed. by L. Armistead. - Washington, Potomac Books, 2007). Кстати, такое расширение объекта, когда под него подводятся ранее не включенные составляющие, достаточно часто ведет к новым результатам.

Сам менеджмент восприятия задается cледующим образом (Siegel, 2007, p. 28): «Способность формировать широко распространенное восприятие с целью создания подчинения и облегчения выполнения миссии». Несомненно, что, как и каждое определение, это слишком широко, чтобы реально ощутить параметры, с которыми приходится работать в этом случае.

Перестройка создавалась на принципе разрушения базовой информации, которая лежала в основании существования СССР. Тут работали как западная программа по раскрытию закрытых обществ, так и предложение разведки Ватикана о включении в Хельсинкское соглашение четвертой корзины по поводу свободного перемещения людей и идей, о продвижении которой поведал К. Мельник.

В своей книге «Современная разведка и шпионаж» автор говорит о последствиях этого проекта (Мельник К. «Современная разведка и шпионаж». - М., Рипол, 2009, с. 330): «Подписание Хельсинкских соглашений повлекло за собой взрыв инакомыслия, а всякий взрыв бывает разрушительным». От разведки Ватикана действовал адвокат Ж. Виоле, чей проект Мельник и передал в ЦРУ. Этот адвокат упоминается как основатель тайной организации «Круг» (Cercle), сам он входил в Opus Dei (Le Cercle). После войны арестовывался как коллаборационист, но был отпущен по приказу сверху.

На карьеру Мельника существенно повлияло то, что он предсказал появление Хрущева во главе СССР после смерти Сталина. Сам Мельник объяснял свое «прозрение» следующим образом («Мы – Боткины»): «Я поступил просто: взял подшивку за последние месяцы газеты “Правда” и начал считать, сколько раз упоминался каждый из советских руководителей. Берия, Маленков, Молотов, Булганин... Странная вещь получается: чаще всех фигурирует Никита Хрущев, никому не известный на Западе. Иду к маршалу: “Это Хрущев. Без вариантов!” Жуэн сообщил о моем прогнозе и в Елисейский дворец, и коллегам из ведущих западных служб. Когда же все произошло по моему сценарию, я превратился в героя. Особенно это впечатлило американцев, и они пригласили меня работать в RAND Corporation. В качестве аналитика по СССР». Так что победил контент-анализ, если говорить сегодняшним языком.

Схему смены модели мира можно представить себе как образец расширения содержания с последующим сужением его уже на базе новых объектов. В случае СССР расширение было возможным по линии культуры, а не идеологии, поскольку последняя находилась под неусыпным контролем. К. Мельник, например, видел возможное направление удара по СССР по линии улучшения потребления граждан, а не борьбы идеологий.

СССР можно сравнить с американским республиканцем, Запад - с демократом. Главная разница - в отношении к разнообразию, к новому, которое поддерживается демократами и отвергается республиканцами. Именно поэтому модель смены картины мира СССР должна была строиться на искусственном продвижении разнообразия, перейдя в конечном итоге от области культуры к области политики. Известно, например, что выставки американского абстрактного искусства за пределами США спонсировались из фондов ЦРУ. Вероятной причиной этого может быть как раз создание и увеличение разнообразия хотя бы в образе США.

Можно построить три основных направления, которые призваны трансформировать картину мира целевой аудитории:

- полная смена в качестве конечной цели, примером чего явилась перестройка,

- маятниковая интервенция, которая время от времени уничтожает возникающую картину мира,

- хаотическая смена, более типичная для постсоциалистического пространства, поскольку в нем оказались стертыми все основные структурные линии картины мира.

В свою очередь защита в последнем варианте бесконечного числа смысловых войн, которые не дают сформировать ни «свою», ни «чужую» модель мира, может быть представлена как естественная или искусственная. Естественная защита таких мини-центров роста своей картины мира состоит в удержании и помощи тем центрам, которые оказываются слабо затронутыми чужими смысловыми войнами. Это, например, региональная картина мира и региональная идентичность, поскольку она может сосуществовать одновременно с другими типами идентичности, включая глобальную.

Сегодня недостаточно проведен анализ того, как разрушалась картина мира в прошлые периоды. Например, А. Кудинова подчеркивает неслучайность возврата на авансцену М. Бахтина с его диалогизмом. Этой же гипотезы придерживается и С. Кургинян (Кургинян С. «Качели. Конфликт элит - или развал России?» - М., Международный общественный фонд «Экспериментальный творческий центр», 2008). Они трактуют это как сознательную модель разрушения монологизма, свойственного советскому времени.

Хотя все это гипотезы, следует признать, что Советский Союз, несомненно, был разрушен и с помощью воздействия смеховой культуры. Роль анекдота была достаточно существенной в реинтерпретации происходящего. Брежнев, например, всегда присутствовал вроде как в двух ипостасях: Брежнев-1 выступал со страниц «Правды», а Брежнев-2 был героем анекдота. Если чтение по бумажке генсека могло вызывать несистемное отрицание, то уже с помощью анекдота это отрицание переводилось в разряд не случайного, а системного. Смех разрушал советский официоз, он может рассматриваться как инструментарий по размываемой идентичности, которая интенсивно насаждалась официальным путем.

Разрушению подвергались также ключевые понятия советского времени: кого должны были любить и кого ненавидеть советские люди. А. Кудинова также подчеркивает конкретные направления таких информационно-виртуальных ударов. Например, акцент на том, что не было массового энтузиазма, а только руки репрессированных, что не было реального соцсоревнования и подобное. При этом реклама по поднятию потребительских аппетитов полностью совпадает с концепцией К. Мельника. Важным моментом стало лишение советских граждан образа будущего (см. тут). Будущее оказалось возможным только в западном варианте.

Сегодняшнее состояние постсоциалистического информационного и виртуального пространства демонстрирует, что при отсутствии идеологического стержня здесь дуют все виды ветров. Кстати, возрождается интересная идея Г. Бейтсона, что будущая история формируется точками массовых обид. Евреи сделали это с Холокостом, армяне - с геноцидом армян. Украина или Прибалтика выписывают свое прошлое с точки зрения обид по отношению к России.

Россия во многом «перехватила» на себя модель мира СССР, в рамках которой остальные игроки постсоветского пространства не являются полноценными вне РФ. Как, например, пишет В. Ерофеев (приведем достаточно длинную цитату из его интервью, чтобы снять недомолвки): «Этот врожденный, подкожный, совершенно бессознательный империализм наших людей с особой страстью проявился в деле возврата к нам Украины. Мы все убеждены, что Украина — это наша краина, и что ее отделение от нас было великим недоразумением и нуждается в коррекции. При этом мы даже не скрываем наше чувство превосходства перед нашим младшим братом, украинцем, или, скорее сказать, хохлом. Мы его зовем к себе, как заблудшую овцу, и, когда эта овца к нам вернется, эту овцу нужно будет как следует взгреть. Эта веселая убежденность в том, что независимая Украина — только временное недоразумение, пронизывает практически все наше общество, и никто не задумывается над тем, что хохлам такое может быть не по душе. Мы не думаем про чужие души. Мы не думаем про души Кавказа, Средней Азии и Украины. Мы не думаем про души народов Балтии, потому что они тоже по странной случайности оказались бесхозными. Мы приберем всех к рукам. Наш имперский микроб остается с нами на долгие годы. Если не навсегда».

Однако однотипно Ерофеев не видит и в случае самой России переход к иной модели мира без применения насильственных методов: «Российский народ не пропитан либеральными концепциями, а обладает своими сложными представлениями о добре и зле. И привнести европейскую концепцию невозможно - без определенного насилия. То есть без Петра I ничего не получится».

Странным образом СССР сам воспитывал и удерживал своих основных критиков. И Высоцкий, и Окуджава, и Любимов, как и множество других шестидесятников, пользовались несомненной любовью власти. И хоть Б. Стругацкий жалуется, например, на притеснения цензуры (Стругацкий Б. Комментарии к пройденному. - СПб., Амфора, 2003), братья Стругацкие были одновременно самыми читаемыми фантастами, которых издавали самыми большими тиражами. В любом случае тут есть какая-то необъяснимая любовь власти, то ли Ю. Андропов создавал таким образом модель выпускания пара, то ли еще какие-то соображения руководили им, но власть относилась ко всем вышеперечисленным отнюдь не как к врагам народа.

Советская модель мира в сильной степени строилась на выделении образа «врага», на наделении его конкретными узнаваемыми чертами. «Враг» есть и в западной модели. Например, Умберто Эко показывает, что у Яна Флеминга враг Бонда всегда несет приметы иноэтничности, например, он может иметь азиатские или славянские характеристики (Эко У. Роль читателя. - М., Симпозиум, 2007). СССР в довоенное время активировал образ врага путем массовых репрессий, в послевоенное время враг «сместился» за границы СССР, то есть принял четкую форму «чужого».

Одной из моделей создания врага является привязка его к заведомо отрицательным действиям и событиям. Например, англичане привязывали Советский Союз к ирландским террористам, причем понимая несуразность этой идеи (Lashmar P., Oliver J. Britain's secret propaganda war 1948 - 1977. - Phoenix Mill, Sutton, 1998), американцы стирали из записей переговоров советского пилота, сбившего южнокорейский лайнер, выражение им сомнений, перед тем как представить эту запись в Совете Безопасности ООН (Snyder A.A. Warriors of disinformation. American propaganda, Soviet lies, and the winning of the cold war. - New York, Arcade, 1995).

Россия также изменила расстановку своего виртуального пространства. Э. Паин отмечает, например, следующее: «…в 80-е и в начале 90-х годов в России преобладала идея: «Мы такие же, как Запад», «Нужно вернуться в Европу, откуда нас вырвал Октябрьский переворот». Но ситуация изменилась – поиск национального самосознания в настоящее время идет по принципу негативной консолидации: «Мы – не они». Не Запад и не Восток. В перестройку господствовали космополитические представления, тогда говорили об общечеловеческих ценностях, о примате международного права над национальным. Сегодня практически все элиты говорят с позиций национального эгоизма: «У нас свои особые интересы, мы конкуренты».

Происходит замена одной интерпретации другой, что свойственно смысловым войнам, которые, сохраняя «физическую» расстановку ситуации, находят иные мотивации и интерпретации, что в результате придает всем действиям другой смысл.

А. Архангельский отмечает обратный эффект от эксплуатации тридцатых годов в кино: «30-40-е на экране вызывают уже тошноту, и если была такая задача — сделать людей равнодушными к теме репрессий, то вот ее наши сериалы выполнили успешно. Много чего уже было перепробовано: ГУЛАГ — да, ГУЛАГ — нет; но сегодняшние авторы уже и сами не относятся к истории всерьез. 1930-е — это теперь пространство игры, и поэтому нелепо предъявлять авторам претензии по поводу исторических несуразностей. Эстетика 30-х давно уже превратилась в антураж, в дизайн мебели и авто; уровень погружения в эпоху тут такой же примерно, как у парикмахера, когда он вам делает прическу ”в стиле тридцатых”».

Все это вновь трансформации виртуального пространства, которые являются результатом смысловых войн. Кстати, именно поэтому проблематика операций влияния и войны идей появились в эпицентре обсуждения последнего времени (Ideas as weapons. Influence and persuasion in modern warfare. Ed. by G.J. David Jr., T.R. McKeldin III. - Washington, Potomac Books, 2009; Influence warfare. Ed. by J.J.F. Forest. - Westport, Praeger Security International, 2009), что переводит пропаганду как вариант воздействия на второстепенное место (см. прошлые акценты государств на пропаганде - Taylor P.M. Munitions of the mind. A history of propaganda from the ancient world to the present day. - Manchester - New York, Manchester University Press, 1995).

Постоянная смена картины мира, в котором находится постсоциалистический мир, можно охарактеризовать как движение по кругу (механизм, который можно обозначить как «колесо»), когда ни одна картина мира уже не может надолго закрепиться в сознании, поскольку постоянно подвергается разрушению. Интервенции в имеющуюся картину мира производят более значимые, чем обычно коммуникативные субъекты и объекты:

- личности, которые оказываются сильнее коммуникативно, чем привычные лидеры мнений,

- ситуации, которые конфликтуют с имеющейся картиной мира,

- резонансные явления, то есть те события, которые подтверждают уже имеющиеся в массовом сознании предпочтения.

Смысловые войны порождают тот тип действий, которые первые основатели информационной войны называли knowledge warfare - войной знаний. Сегодня классическую фразу Клаузевица под новый тип войны переделывают следующим образом: «Эпистемологическая война является актом эпистемологического насилия, направленного на принуждение противника подчиниться нашей воле». И это справедливо, поскольку в таких действиях происходит смена картины мира. Именно такой, к примеру, была конечная цель перестройки.

К. Копп акцентирует на том, что война знаний не получила должного внимания. Он подчеркивает, что игроки со знаниями получат лучшие результаты, обладая той же информацией, что и игроки с меньшими знаниями.

Сегодняшние военные рассуждают на темы, которые трудно было представить раньше. К примеру, следующее высказывание: «Понимая важность информации и ее использование в создании знаний, мы должны более пристально посмотреть на возникновение самого знания - эпистемологические элементы, основанные на наших наблюдениях и представлениях, которые позволяют нам интерпретировать информацию, правильно или ошибочно» (Ashley M. KWar. Cyber and epistemological warfare - winning the knowledge war by rethinking Command and Control//Air & Power Journal. - 2012. - July-August).

Акцент на знаниях у военных совпал с таким же акцентом на знаниях в менеджменте. Это позволяет как строить общие теории, так и черпать инструментарий друг у друга (ср., например, тут). Это также может служить подтверждением правильности избранной стратегии.

Смысловые войны как войны интерпретаций более страшны тем, у кого отсутствует базовая матрица знаний. Именно в этом положении оказалось сегодня постсоциалистическое пространство. Старая матрица ушла, а новая не появилась.

Мы не будем говорить «СССР пал, да здравствует СССР!». Прошлое никогда не возвращается. Но опыт работы со своей собственной сегодняшней картиной мира необходим всему постсоциалистическому миру. Тем более что все эти страны находятся под воздействием постоянных смысловых интервенций, не обладая эффективными вариантами защиты от них.