Смыслы являются стратегическими линиями пространства и времени, по которым движется человечество. Общества прошлого, например, не ценили индивидуальность, поэтому в них давление коллектива было намного сильнее. Даже искусство портрета возникает тогда, когда появляется понимание индивидуального. Появляется ценность индивидуальности – и меняется человечество.

В прошлом смыслы могли нести писатели, и Толстой или Достоевский были властителями дум. СССР «одомашнил» писателей, чтобы они порождали исключительно правильные мысли. Но в эпоху телевидения роль писателей сошла на нет. Остатки этой роли подхватили журналисты. Однако нигде в мире телевидение не транслирует радикальных смыслов. Сегодняшний интернет забрал радикальные смыслы себе.

Смыслы – это вершина айсберга, за которым следуют действия. Сначала большевики запустили свои смыслы, сделав это с помощью агитаторов и пропагандистов, только потом они взяли власть. Смыслы шли впереди перестройки или майдана. Новые смыслы всегда становятся опасными для власти, поскольку они несут с собой новую модель мира. Очень часто эти новые смыслы вступают в конфликт со смыслами из картины мира власти.

В прикладном аспекте смыслы функционируют в трех сферах:

- порождение новых смыслов,

- распространение их,

- перевод смыслов в упрощенные формы.

Христианство также входит с новыми смыслами (это было принципиально другое отношение к женщине, больному, бедному). Апостол Павел создает христианство в той универсальной форме, которое начинает распространяться по миру. И смыслы христианства приносят ему доминирование.

Национальные смыслы, «разбуженные» книгопечатанием, создают национализм, а впоследствии и национальные государства с их границами. Андропов по воспоминаниям А. Вольского считал национальные образования опасностью для СССР, думая над тем, как разделить страну на штаты вне учета национальных границ. Вольский вспоминал: «У него была идея фикс — ликвидировать построение СССР по национальному принципу. Межнациональная рознь в СССР подавлялась. Не была такой злобной, как ныне. Однако тлела всегда. Как-то генсек меня вызвал: "Давайте кончать с национальным делением страны. Представьте соображения об организации в Советском Союзе штатов на основе численности населения, производственной целесообразности, и чтобы образующая нация была погашена. Нарисуйте новую карту СССР». В одном из последних вариантов предлагался 41 штат – исходя из производственных характеристик, а не национальных.

Конструктором смысловых концептов современного российского устройства является В. Сурков. Один из таких концептов – «суверенная демократия». Сурков достаточно четко видит проблемы. Например: «Устранение России из будущего, попытка спрятать ее в прошлом от "кошмара" глобальной конкуренции – главное в замыслах обеих реставраций (олигархической и бюрократической). Реванш олигархии (окончательное решение по неограниченной транснационализации российских экономических и политических активов) предписывает стране потерю субъектности, растворение в глобализации вместо участия в ней. Реконструкция бюрократического государства, чаемая почитателями советской старины, уведет нас от конкурентной борьбы в тупик политической изоляции и экономического прозябания».

Сурков – активный игрок на политическом пространстве, что позволяет даже обозначать его как «путинского Распутина». Но он в действительности оказался способен придать определенное концептуальное понимание современной российской действительности. Если Путин ее построил, то Сурков объяснил, что же такое даже не столько построено, сколько строится.

Осмысление мира очень важный процесс, поскольку без такого осмысления нет человека. Советский Союз был достаточно хорошо осмыслен, не производя впечатления хаотического движения вперед, которое есть сегодня на постсоветском пространстве. Причем в принципе непонятно, куда мы движемся: вперед или назад, поскольку по некоторым параметрам мы явно пятимся назад.

А. Мигранян выделяет параметры, которые «оправдывают» введения понятия «суверенной демократии»: «В отличие от "цветных" революций, используемых для "строительства" мира по-американски (Pax Americana), концепцию суверенной демократии могут применить лишь те страны, которые сами хотят развить демократические институты. На всякое западное вмешательство они вправе ответить: мы строим демократию, движемся в русле западных ценностей, но мы сами определяем повестку дня этого процесса. И, конечно, безоговорочным условием такого движения является реальный государственный суверенитет – ибо иначе невозможно обезопасить себя от вмешательства извне, со стороны тех сил, которыми движет соблазн определять внутреннюю и внешнюю политику других стран. При суверенной демократии сами страны, народы, политические классы без искусственного подталкивания определяют время, темпы и последовательность развития политических институтов и ценностей. Необходимо, чтобы этот процесс вытекал из внутренней логики внутриполитического развития государства, природы существующего режима».

Все эти красивые слова призваны дать политическому режиму определенную передышку, поскольку реального понимания, что именно строится, нет. Но в принципе фиксация определенного положения нужна не только в географическом пространстве, но и в пространстве смыслов. И в том и в другом случае надо четко понимать, что мое, а что чужое.

В этот же ряд можно поставить триаду «самодержавие, православие, народность» графа Уварова. Это смыслы-скрепы, которые призваны удерживать режим. «Советский народ» времен Брежнева такой же тип смысла. Под такие типы смыслов начинает подводиться реальность. Для чего используется мощный аппарат пропаганды, функции которой в современных условиях выполняют министерства образования.

Но советская модель, особенно в области смыслов, уже давно исчерпала себя. Сохраняя ее, что видно по голосованию за лидеров-победителей Сталина или Брежнева, мы вступаем в конфликт. Подобный конфликт индивидуального уровня Г. Павловский видит в Путине, когда говорит следующее: «Думаю, что у него проблемы в том, что мы все из СССР, и советская культура — это тоже сложная культура. Она давала определенные инструменты обращения с собой. Литература, советское кино и т.д. Мы знали, как работать со своими чувствами. Этого знания, которое он получил, видимо, оказалось недостаточно, он его исчерпал за два президентства, и сейчас это какой-то другой человек, хотя и узнаваемый. Ничего удивительного нет, что машина останавливается, если у нее кончился бензин. У него, думаю, кончился этот запас советских образцов, который у него был и которым он блестяще распоряжался в прошлом десятилетии. А тут другой мир, более сложный, и он в нем уже чувствует себя белой вороной, он уже не понимает, что это такое, а что хотят эти люди. Он и хочет сказать что-то доброе о демонстрантах, не знаю, насколько искренне, но все равно не удерживается, чтоб не схамить, чтобы не куснуть про эти презервативы. Это все понятно и человечно, но он президент…».

Новый смыслы начинают менять не только настоящее или будущее, но и прошлое. Каждая страна формирует свое и чужое прошлое по-новому. Для старых событий появляются новые интерпретации. Возникают новые имена, а старые внезапно уходят. Смысл выступает в роли света прожектора, который позволяет увидеть в прошлом то, что до этого было за пределами видимости.

Д. Выдрин увидел цель функционирования власти в порождении смыслов: «Чем больше смыслов создает власть, глубоких и содержательных, тем сильнее власть. Власть сильна не количеством людей, которые на нее работают, а количеством смыслов, которые работаю на власть». И его вывод таков: «Поэтому нужно искать такие формы в нашем государстве, где государство, власть, президент в конце концов имеют механизмы и для создания смыслов, и для тиражирования. Не будет этого – умрет государство».

Л. Финберг видит опасность в чужих смыслах. Он считает, что Украина имеет слишком много российских смыслов, которые следует сбалансировать путем перевода текстов других культур.

Но при этом мы забываем, что полностью погружены в чужие смыслы, поскольку сами оказались не в состоянии их вырабатывать. Если индустрией смыслов признаются think tank'и, то следует признать полную нерезультативность их на территории Украины, поскольку они существуют не на украинские деньги. Это и заставляет их видеть украинский мир чужими глазами, порождая и укрепляя чужие смыслы.

При этом все забыли, что среда смыслов – это в первую очередь библиотеки и университеты. Библиотеки как хранилища старых смыслов и университеты как генераторы новых. Они все имеют интересную историю создания и последующей трансформации, поскольку они не были такими в прошлом (см., например, – McNeely I.F., Wolverton L. Reinvnting knowledge. From Alexandria to the Internet. – New York – London, 2008; историю политических институтов у Ф. Фукуямы – Fukuyama F. The origins of political order. – New York, 2011). Все это в целом создает инфраструктуру для функционирования креативного класса, который в последнее время привлекает к себе все большее внимание (см. книгу Р. Флориды – Florida R. The rise of the creative class. – New York, 2012).

Исходя из этого, можно констатировать, что у нас в принципе не функционирует инфраструктура рефлексивности, которая могла бы фиксировать, критиковать, распространять новые идеи. Как следствие каждая книга, которая постепенно становится редкостью, словно в средние века, уходит в никуда. Каждый «игрок» на этом поле не является частью команды. Почему майдан стал майданом? Потому что там проявились качества командной игры. Только это заставляет власть смотреть в такую сторону.

Российские экономисты, например, также видят у себя такие структуры: «Не исключено, что по влиянию на политические процессы наши экономические "мозговые центры" превосходят аналогичные организации в Западной Европе, хотя и уступают по своему влиянию, "мозговым центрам" США. Главным образом в мозговых центрах сегодня в России возникают новые экономические идеи. Именно там есть люди, которые способны их использовать для выработки практических рекомендаций, чтобы преподнести политикам и обществу. Именно в этой среде фактически выковывается будущая экономическая политика России». Но это говорят сами участники процесса, а не сторонние наблюдатели. А участники всегда и везде завышают свой статус.

А. Блюминов справедливо рассуждает на тему чужих символов: «Идет паразитирование на остатках смыслов, созданных в советское время, "доедание" этих смыслов — как "доедают" сейчас остатки советской материальной базы. Но в идеологии это сродни остаточной радиации: по мере процесса полураспада радиоактивных элементов интенсивность излучения уменьшается. Так и тут — с годами все труднее объяснить смысл, который несут советские памятники на улицах восточноукраинских городов. Получается какое–то кладбище мертвых богов. [...] Советские символы в принципиально иной, несоветской реальности из факторов патриотического воспитания превращаются в артефакты ушедшей эпохи. Абсолютно безопасные для власти. Они раздражают лишь радикальных националистов, самоутверждающихся за счет войны с памятниками».

Памятники – это реализации и материализации смыслов. Смыслы имеют еще одно системное свойство, которое Дж. Лакофф обозначил как каскад. Это связывающий ряд фреймов, под которыми он имеет в виду ментальные конструкции, помогающие нам понимать окружающий мир. Каскады – это иерархические концептуальные структуры. Обращаясь к конкретной проблеме, мы автоматически активируем фреймы и ценности, которые расположены выше в иерархии. Саму иерархию он видит в следующем виде (Lakoff G., Wehling E. The little blue book. – New York, 2012, p. 29):

- моральные ценности,

- общие фреймы, реализующие эти ценности,

- конкретные фреймы, использующие эти ценности,

- конкретные проблемы.

Креативная среда требует особого внимания к себе. Писателям и художникам для профессионального роста всегда требуется творческая среда. Ученый растет среди коллег и книг.

Новые идеи часто возникают на пересечении наук и специальностей. Например, если политтехнологов отслеживают из КВН, то хороших экономистов – не из экономической среды, а, к примеру, из такой специальности, как экономическая кибернетика (см. тут): «Математическое мышление было существенно по одной причине – оно давало образование вне экономического мейнстрима тех лет. И поэтому из неортодоксальных советских специальностей в нашу группу попало гораздо больше людей, чем из ортодоксальных. У меня такое ощущение, что чуть ли не каждый третий там был экономист-кибернетик (что в Москве, что в Питере) именно потому, что это была экономическая отдушина, которая позволяла смотреть на экономические процессы не через призму политэкономии социализма. Мне кажется, в этом, собственно, и была роль математики».

А по поводу КВН прозвучала такая фраза: «Не было бы КВН — не было бы российского пиара. Лучшая школа креатива, научившая захватывать и уже не отпускать внимание зрителей, роль которых в данном случае играло все население страны. Если кто-нибудь когда-нибудь будет писать историю российского политического консалтинга, то он просто обязан внимательно изучить лучшие выступления кавээнщиков восьмидесятых: оттуда мы черпали свое вдохновение».

Правда, есть и неинтересные пересечения. Именно под таким углом зрения Г. Павловский посмотрел на деятельность А. Кудрина. Вот как у него выглядит сопоставление деятельности двух политтехнологов власти – Суркова и Кудрина, который тоже стал в этом понимании политтехнологом: «Почему Кудрин политтехнолог? Потому что экономика России не есть результат ее хозяйственного развития. Это обдуманный политический артефакт, выражающий концепцию власти и собственности. Философия Кудрина заключается в глубочайшем недоверии к человеку, и это то немногое, что объединяет его с Сурковым. Но дальше идут различия. Если Суркову ненавистна стадность, с сопутствующими ей популизмом, нигилистичной жестикуляцией и отказом от государственности, то Кудрин страшится бурь инициативы: транжирства, финансовой автономии собственности и вороватости. Даже в бизнесе он видит разрешенное мотовство».

Сегодняшние смыслы всегда будут формировать прошлое. Поэтому смена смыслов, которые мы наблюдаем, приводит к серьезной смене истории. Например, фильмы о Романовых, сделанные РТР и НТВ, делают из Николая Кровавого, которым был Николай II в советской интерпретации, совершенно другой тип человека. Оба фильма, кстати, настойчиво повторяют, что в момент кровавого воскресенья на Ходынке царя не было в Петербурге. Об этом же говорит и Д. Быков на радио «Эхо Москвы»: «Я абсолютно уверен, что сам Романов Николай Александрович никакого отношения к этому расстрелу не имел, ничего не знал. Но самодержавная пирамида России такова, что всегда за всё отвечает человек, стоящий на вершине этой пирамиды».

В. Путин встречался с авторами нового единого учебника истории, что отражает существенное внимание российских властей к трансформации истории под новые смыслы. Самая главная особенность видна по документальным фильмам, показанным по НТВ и РТР. Теперь монархия признана хорошей, а революционеры – плохими. Если до этого декабристы были правильными, поскольку боролись с царем, то теперь они стали неправильными.

Хотя возникают призывы избавиться от идеологии, но полностью деидеологизировать учебник истории вряд ли возможно. Например, А. Иконников-Галицкий справедливо говорит следующее: «Отделить от идеологии труднее всего события, которые актуальны сегодня. В принципе, всю историю приходится интерпретировать. Мы все-таки прошлое не держим в руках, мы его восстанавливаем. Поэтому максимально начинены идеологией те моменты, которые нам важны до сих пор. Если сегодня актуальна темы революции – она будет идеологизирована. Если актуальны сталинские репрессии – они будут либо вычеркнуты из учебника, либо так или иначе идеологизированы».

Смыслы освещают дорогу, по которой идет человечество. Но одновременно они же могут привести человечество в тупик. Например, сегодня мы уходим от идей социальной справедливости, поскольку строим государство, где разрыв между бедными и богатыми превышает все мыслимые размеры.