Ги Дебор (1931–1994) был достаточно яркой личностью, которая активно проявила себя в общественной жизни Франции. Его книга «Общество спектакля», достаточно известная, увидела свет в 1967 г. (см. здесь два русских перевода). А в далеком 1957 г. Дебор был лидером марксистской группы Международные ситуационисты. Книга «Общество спектакля» имела очень большое влияние на студенческие протесты 1968 г., даже цитаты из этого текста в виде граффити появились на стенах протестующего Парижа. Наверняка там была и такая цитата: «Если мир перевернуть с ног на голову, истина в нём станет ложью».

Минусом общества спектакля Ги Дебор считает ориентацию на визуальность. Спектакль — это хвалебный монолог по поводу существующего порядка. И очень важное: «Спектакль — это не совокупность образов, но общественные отношения между людьми, опосредованные образами». И есть такая же фраза о том, что общество подчинено спектаклю.

1988 г. датированы его комментарии к этой книге, которые, как он пишет, были известны до этого 50‒60 людям. И здесь он пользуется не только термином «медиа», но и термином «медиатический». То есть его общество спектакля реально является обществом медиа. Спектакль задается им как преобладание медиатического.

Спектакль он рассматривает как мировоззрение общества. Это также элемент его унификации. Но этот взгляд на мир, способ его существования становится в результате материальным. Именно в таком виде мир начинает и существовать.

В 1967 г. он выделял два типа власти спектакля: концентрированный и диффузный. Тоталитарные СССР и Германия создали первый, а США — второй. В первом случае идеология объединилась с личностью диктатора, во втором — рабочие с зарплатой имеют более широкий выбор товаров, что в переносе на весь мир исследователь назвал американизацией мира. В 1988 г. он добавил еще третий тип — интегральный, куда, по его мнению, подпадают Франция и Италия. Здесь одновременно присутствует концентрированность и диффузия. Причем центр контроля полностью ушел в тень, там нет ни известного лидера, ни четкой идеологии.

Это напоминает деление на два типа пропаганды, предложенные Жаком Элюллем [см. Elull J. Propaganda. The formation of men’s attitudes. — New York, 1973]. Он говорит о политической и социальной пропаганде, которые отличаются как бы вертикальными и горизонтальными потоками. Для нас более привычна вертикальная пропаганда, идущая сверху, имевшая место в СССР. А примером горизонтальной пропаганды он считал США.

Вот еще одна ситуация из 30-го параграфа первой главы русского перевода книги Дебора «Общество спектакля»: «Отчуждение зрителя и подчинение его созерцаемому объекту (который является продуктом собственной бессознательной деятельности зрителя) выражается следующим образом: чем больше он созерцает, тем меньше он живет; чем с большей готовностью он узнает свои собственные потребности в тех образах, которые предлагает ему господствующая система, тем меньше он осознаёт своё собственное существование и свои собственные желания».

Это переход зрителя в создаваемый для него виртуальный мир, который и понятнее ему, и ближе, чем мир реальный. Поэтому ему там комфортнее «жить». Телеэкраны и киноэкраны заменили ему реальность.

В параграфе 60 Дебор говорит о знаменитостях, которых он никак не мог обойти в книге об обществе спектакля. Цитирую по русскому переводу: «Знаменитость является не живым человеком, но его ряженым образом, репрезентацией в рамках спектакля. Его имидж целиком зависит от текущей роли, тем самым, собой он выражает исключительно банальность. Удел звезды — мнимое проживание жизни; люди ассоциируют себя со звездой, чтобы хоть как-то компенсировать этим убогость окружающего мира, своей жизни; хоть на миг, пока идёт кино, отвлечься от монотонного конвейерного труда. Знаменитости для того и созданы, чтобы обладать своим стилем жизни, они могут свободно выражать свой взгляд на мир — всего этого лишены те, кто может лишь ассоциировать себя со звездой. Знаменитости воплощают результат общественного труда, к которому не может прикоснуться рабочий. Звёзды имитируют побочные продукты этого труда: они правят и развлекаются, принимают решения и потребляют — всё это представляет собой одностороннюю коммуникацию, глумление над трудящимся, который может лишь издалека наблюдать за пиршеством на звёздном Олимпе. Бывает, что государственная власть персонифицируется в виде псевдо-звезды, а иногда и звезда потребления через плебисцит наделяется псевдо-властью. Но все действия и поступки знаменитостей являются лишь ролевыми, они не свободны, а значит, банальны».

Параграф 68 объясняет как бы неконкурентность реальной жизни и жизни, навязанной медиа: «Аутентичная потребность не сможет соперничать с псевдо-потребностями, навязанными современным обществом; ни одно подлинное желание, не сфабрикованное обществом и его историей, не может возникнуть в умах обывателей. Избыточность товара выступает как абсолютный разрыв в органическом развитии общественных потребностей».

Эти два примера четко говорят о том, что между полюсами реальности и виртуальности современное общество отдает предпочтение виртуальности. И это можно объяснить хотя бы тем, что виртуальность легче поддается управлению, чем реальность, для того, кто управляет, и комфортнее для того, кто ее потребляет.

Кстати, М. Трофименков подчеркивает, что у Дебора просто не было в арсенале слова виртуальность: «“Зрелищность” (Дебор не знал слова “виртуальность”, хотя описал именно грядущую виртуальную реальность) достигла крайней степени в общественно-политической жизни России, особенно — с приходом к власти самого кичевого вождя страны в ХХ веке, Владимира Путина».

Как писатель всю жизнь пишет одну книгу, так Дебор находится в системе тех же ценностей, с которых начинал. Так, в работе 1957 г., а скорее воззвании 1957 г. он говорит, например, о сюрреализме следующее: «Противопоставляя явно иррациональному обществу, где столкновение между реальностью и активно провозглашаемыми ценностями дошло до точки абсурда, сюрреализм использовал иррациональное, чтобы разрушить поверхностные логические ценности общества».

Практически любое общество до и после этих слов имеет разрыв между реальностью и провозглашаемыми ценностями, между словами и делами. Современные общества и их лидеры научились хорошо говорить, но это не снимает того разрыва с реальностью, который существует.

В этом же тексте 1957 г. Дебор говорит, что революционное действие в культуре должно расширять жизнь, а не объяснять ее, что надо задавать новые желания. Принадлежа в 1957 г. к движению международных конструкционистов, он раскрывает суть возможных и необходимых действий: «Нашей центральной идеей является конструирование ситуаций, то есть конкретное конструирование мгновенных контекстов жизни и их трансформации в высшую эмоциональную ценность. Мы должны развивать системные интервенции, основанные на комплексных факторах двух компонентов, находящих в постоянном взаимодействии: материальной среды жизни и типов поведения, которые она порождает и которые могут радикально ее изменить». Предложенная идея не просто правильная, но и красивая по своей простоте. Однако следует признать и то, что Дебор закрыл движение международных ситуационистов, когда они стали насчитывать только двоих участников. В продолжение этих рассуждений возникает понятие о психогеографии как реализации влияния контекста на поведение. У Дебора это влияние городского ландшафта, а сама идея состоит во влиянии географической среды на эмоции и поведение индивидов.

В 169-м параграфе книги «Общество влияния» он говорит: «Общество, способное самостоятельно воссоздать всё, что его будет окружать, выработало особую технологию для изменения самого рельефа своей территории, т. е. основную базу для поставленной задачи. Урбанизм — это захват капитализмом в собственность человеческой и природной среды; отныне сам капитализм, по мере логического развития к своему абсолютному господству, может и должен перестраивать всё свое пространство как собственную декорацию».

Дебор видит в современной урбанистике средство для сохранения классовой структуры власти. В условиях производства люди сплочены в единую массу. В условиях проживания они разобщены и атомизированы. В 172-м параграфе книги он рассказывает о манипуляции изолированностью людей.

В своем «Введении в критику урбанистической географии» (это текст 1955 г.) Дебор приводит такой пример, что Париж получил широкие улицы, чтобы иметь возможность быстрого передвижения войск и использования артиллерии против повстанцев.  Заполненность современных улиц бесконечными автомобилями для него является результатом убеждения масс, что наличие автомобиля является привилегией, которое общество дает наиболее привилегированным своим членам. Соответственно, мы получили тот городской пейзаж, который сегодня имеем, когда автомобили взгромоздились даже на тротуары.

Как конструционист он писал, что истинным принципом спектакля является неинтервенция. Революционные эксперименты в культуре, наоборот, разрушали психологическую идентификацию с героем, чтобы провоцировать зрителей на революционизацию их собственной жизни. Пассивность публики здесь снята.

Психогеография стала одним из направлений, которые получили серьезное развитие после его работ. Сюда теперь подпадает даже простое искусство прогулки. Дебор писал об этом, используя слово дрейф: «Если даже случай и играет важную роль при дрейфе, так это только потому, что методология психогеографического наблюдения по-прежнему находится в стадии становления. Действие случая по своей природе консервативно и в новом значении сводит все до привычки или чередования конечного числа возможных вариантов. Прорыв сквозь области, где случай приобретает власть путем создания новых, более подходящих нам условий, считается успехом. Можно сказать, что случайность в дрейфе, по существу, отлична от случайности в прогулке. Обнаруженная дрейфующими психогеографическая привлекательность некоторых мест может стать центром притяжения, куда они будут постоянно возвращаться» (см. также здесь).

Как мы уже говорили, к психогеографии Дебор обращается в попытке обвинить капитализм в создании типов урбанистики, которая помогает бороться с протестными настроениями масс. Но психогеография получила необычное продолжение в художественной литературе. Вот мнение патриарха жанров комиксов Алана Мура: «В самом простом виде я понимаю психогеографию как прямое признание того, что мы как люди вводим аспекты наших психо...воспоминаний, ассоциаций, мифа и фольклора в ландшафт, который нас окружает. На глубинном уровне, учитывая, что мы не имеем прямого доступа к объективной реальности, а скорее имеем доступ к нашему восприятию, мне кажется, что психогеография является единственным видом географии, в которой мы живем». В этом и другом интервью он говорит о влиянии на его прозу Яна Синклера как его предшественника в сфере психогеографии. Яна Синклера же представляют в одном из интервью как писателя, для которого местность имеет наибольшее значение, чем у кого-нибудь другого пишущего.

Это направление оказалось «работающим» и в науке на постсоветском пространстве, где география также получило пересечение с культурой и политикой. Владимир Каганский и Дмитрий Замятин занимаются во многом сходными с психогеографией Ги Дебора направлениями. Это культурный ландшафт у Владимира Каганского, который часто принимает вид пересечения политики и географии. См., например, следующее высказывание из его интервью: «Советское пространство, в котором все мы жили и понимали, что оно как-то устроено, что это не хаос, а строгая система, — описано не было, тем более в категориях морфологии культурного ландшафта: как его особый тип, анти-ландшафт. Путешествие как феномен, которому предаются многие, — тоже описано не было. И более того, все эти явления по-своему парадоксальны. Почему парадоксально советское пространство? В одной оптике — это действительно хаос, но в другой, дополнительной, — это жёстко регламентированная структура».

Это гуманитарная география у Дмитрия Замятина: «на Западе шла смена стилей. В 70-е — когда возник интерес к человеку, к психогеографии, к ментальным картам (изобретенным психологами ещё в 1913 году) — сложилась гуманистическая география. Потом возникла новая культурная география: она занимается знаково-символическим конструированием территорий — в основном используя термин “символические ландшафты”». (см. также здесь). Надежда Замятина предложила еще направление — когнитивной географии, где выстраивается следующая триада «языковой образ пространства — пространственное мышление — пространственное поведение».

Ги Дебор очень хорошо укладывается в такое медийное проявление, как современные социальные сети. Вот что пишет исследовательница Вавина: «Медиа представляют собой ещё одну площадку для разыгрывания “спектакля”.Общение в социальных сетях, как правило, не приводит к глубинному, полноценному знакомству с собеседником, это общение с неким сконструированным образом, на который, помимо прочего, мы проецируем собственные представления о желаемом, о собеседнике, которого ищем. Даже если в Сети происходит общение между уже близкими и хорошо знакомыми людьми, оно зачастую превращается в формальный обмен стандартными фразами. Это общение не ради получения информации или эмоционального сопереживания собеседнику, а символическое обозначение собственного присутствия, игра, ежедневный спектакль по заданному сценарию».

Западные критики прямо говорят, что написанное Дебором сегодня менее похоже на философию, а выглядит как прямое описание доминирующей роли, которую играют медиазрелища в коммуникативных потоках, приводя в качестве примера королевскую свадьбу в Великобритании и ряд других событий (см. также рецензию на переиздание книги Дебора).

Дебор очень четко уловил тенденцию доминирования виртуальности, которая только усилилась с момента написания его работ. Есть еще одно удивительное угадывание будущего. В книге комментариев он как бы предвосхищает мир, в который мы попали, где главную и определяющую роль развития стал играть… терроризм. Он пишет: «Эта совершенная демократия фабрикует своего собственного непонятного врага — терроризм. Она хочет на самом деле, чтобы ее судили по ее врагам, а не по ее результатам. История терроризма написана государством и поэтому поучительна. Население, состоящее из зрителей, никогда не может знать все о терроризме, но они должны знать достаточно, чтобы убедить их в том, что все остальное, если его сравнивать с терроризмом, кажется достаточно подходящим, по крайней мере более рациональным и демократическим».

Сходной идеи придерживается и Глеб Павловский, считая, что государство сознательно торгует страхами через кино и телевидение, чтобы потом выступить в роли защитника, поскольку остальные свои функции (медицина, образование, наука) оно выполнять не может [см. Павловский Г. Гениальная власть! Словарь абстракций Кремля. — М., 2011].

Наверное, можно сказать и так: мы попали в мир, где реальность понемногу потеряла свое значение. Современный человек вполне может без нее обойтись. Она появляется и проявляется только тогда, когда это нужно государству.

В современном мире отсутствует доминирование реальности, скорее можно говорить о доминировании виртуальности. Более того, важность военно-промышленного комплекса прошлого теперь взяли на себя медийно-политические комплексы современных государств, которые создают новую реальность, в которой становятся неразличимыми реальные и виртуальные объекты. Человек живет в системе, созданной реальными и виртуальными объектами вперемешку.

Ритуалы являются яркими примерами превращения реальных объектов в виртуальные. Вспомним демонстрацию трудящихся 7 ноября, которая маркировала приход Октябрьской революции из 1917 г. в современное время. Любые сегодняшние политические выборы сопровождаются вбросом большого числа виртуальных объектов, на которые избиратель должен реагировать как на реальные объекты.

Интересным представляется замечание Некрасовой по поводу творчества Дебора: «Главное качество Дебора заключалось в том, что как художник он начался уже после момента слияния искусства и политики. Если художник-авангардист жил в мире, где действительность и искусство еще разведены и их непохожесть, неслиянность рождает конфликт и как результат этого конфликта — самостоятельное художественное высказывание, то Дебор существовал в мире, где это слияние уже стало нормой и искусство превратилось в один из инструментов критического анализа действительности и борьбы с ней, а значит, перестало существовать».

Для полноты картины следует упомянуть еще одного ситуациониста, судьба которого менее известна. Это Рауль Ванегейм с его книгой «Революция обыденной жизни» (см. русск. Перевод).

К примеру, он пишет: «У нас нет ничего общего кроме той иллюзии, что мы вместе. Конечно, предпосылки истинной коллективной жизни существуют в дремлющем состоянии в лоне самой иллюзии — нет иллюзий без поддержки реальностью — но настоящую общность всё ещё предстоит создать. Бывает, что сила лжи стирает из сознания людей грубую реальность их одиночества. Бывает, что на оживлённой улице мы забываем о существовании страдания и отчуждения. И, поскольку мы забываем об этом только благодаря силе лжи, страдание и отчуждение усиливаются; и ложь также выпускает из рук бразды правления из-за такого краеугольного камня своей поддержки. Иллюзии уходят по мере нашего страдания».

Или такая фраза: «Существует некое понимание, дозволенное властью, поскольку служит её планам. Занимать свет у фонаря власти значит освещать тьму отчаяния, кормить истину ложью».

Ванегейм пишет метафорически, отдаляясь в этом плане от языка науки. Но объекты, которые подпадают под его анализ, вполне научны. Это, например, стереотипы, о которых он говорит в главе 15 «Роль»: «Существует жизнь и смерть стереотипов. Некий образ соблазняет, служит моделью для тысяч индивидуальных ролей, затем распадается и исчезает в соответствии с законом потребления, устаревания и обновления. Где общество зрелища находит новые стереотипы? В той сфере созидательности, которая не позволяет некоторым ролям соответствовать стареющему стереотипу (также, как обновляется язык в контакте с народными формами), в той сфере игры, которая преобразовывает роли».

Ванегейм трактует миф как унитарный абсолют, где противоречия мира находят  свое фиктивное разрешение. При этом возникают даже такие интересные наблюдения: «Модели богов и героев, хозяина, владельца являются подлинной реальностью Прометея, Христа, чьи зрелищные жертвы создали возможность для «подавляющего большинства людей» продолжать свои жертвы во имя чрезвычайного меньшинства — хозяев».

Дебор также занимался изучением обыденной жизни. Выступая в 1961 г. на заседании группы по изучению обыденной жизни, Дебор говорил следующее: «Революция современной жизни, разрывающая сегодняшнее сопротивление историческим и любым другим изменениям, создаст условия, при которых настоящее будет доминировать над прошлым, а креативные аспекты жизни всегда будут доминировать над повторяющимися».

Дебор принципиально системен. У него даже есть такая фраза: «Мнения нас не интересуют, только системы. Определенные всеобъемлющие системы накладывают анафему на индивидов, вооруженных своими фрагментарными теориями, психоаналитическими или просто литературными» [см. Debord G. The great sleep and its clients // Guy Debord and Situationist international. Texts and documents. Ed. by  T. Donough. — Cambridge — London, 2002].

У Дебора есть хорошее пояснение того, как общество спектакля борется со своими оппонентами: «Этот тип дискурса явно может заставить замолчать все, что считает неудобным. Он изолирует то, что показывает, от его контекста, его прошлого, его намерений и последствий. Все это полностью алогично. Поскольку никто не может  ему противоречить, спектакль имеет право противоречить сам себе, корректировать свое собственное прошлое. Бесцеремонное отношение его служащих, когда они хотят сделать известной новую и, возможно, еще более нечестную версию некоторых фактов, состоит в крутой коррекции незнания и неправильных интерпретаций, которые они приписывают своей аудитории, в то время как сами еще день назад были заняты напряженным распространением ошибки с их обычной уверенностью. Поэтому инструкции спектакля и незнание спектакля неправильно рассматривать как противоречащие друг другу, фактически они порождают друг друга».

Интенсив интеллектуальной жизни ситуационистов может передать существование целых семи томов их переписки друг с другом (см. рецензию на перевод первого тома на английский). Они боролись за радикальные варианты искусства и политики. Дебор был также режиссером кино и даже создателем стратегической игры [см. здесь, здесь и здесь] вместе со своей второй женой Бекер-Хо, которая родилась в Шанхае от матери китаянки (см. ее биографию).

В 1994 г. Дебор покончил с собой выстрелом в сердце (см. некоторые мысли о нем тех, кто его хорошо знал, включая и такую, что он постоянно пил, удерживая себя в таком состоянии опьянения, чтобы почувствовать «подлинное движение времени»).

Клаузевица называют одним из часто цитируемых ситуационистами авторов. И это понятно, поскольку они хотели изменить наш мир. А один из журналистов даже назвал «Общество спектакля» «Капиталом»нового поколения. Есть и такое четко выраженное мнение: проигрыш в мае 1968-го не означает конца Ситуационистского проекта (см. McKenzie Wark. The spectacle of disintegration. Situationist passages out of the 20th century. — London etc., 2013).

Психологически Дебор боролся с миром повторений, наступление которого он увидел после войны, именно с этим связан его интерес к разного рода интервенциям, способным разрушить сложившуюся естественно или искусственно матрицу обыденной жизни. С миром повторов сегодня борется и миллиардер и инноватор Питер Тиль (см. изложение его первой лекции в Стенфорде Masters B. Peter Thiel’s CS183: Startup — Class 1 notes essay // Creative entrepreneurship. — New York, 2012).

Медиа — это посредник (или переводчик) между внутренним и внешним, а также внешним и внутренним, поскольку человек воспринимает мир сквозь медиа. Но иногда (даже достаточно часто) этот посредник выходит на главные роли, заменяя собой реальный мир. Довоенный советский фильм, например, был более правильной реальностью, чем действительность, и он определял для человека, что есть правда, а не мир за его окном, который мог рассматриваться как временное отклонение от правды.

Дебор не смог изменить этот мир. Но он хотя бы попытался это сделать, в отличие от большинства из нас. Ситуационисты работали над разрывами шаблонов в искусстве, политике и даже обыденной жизни. В то же время все массовое искусство, окружающее нас, живет именно такими шаблонами. И это не позволяет современным обществам перейти от спящего к бодрствующему состоянию.

Одной из причин проигрыша в 1968 г. считают столкновение новых и старых левых, что новые ценности не были переведены в структуры действия и институциональную базу, как это было у старых левых. Именно по этой причине «власть воображению» смогла мобилизовать индивидов, но не смогла получить власть. То есть, например, используемый в 1968 г. лозунг из Че Гевары «Будьте реалистами: требуйте невозможного» был красив и ярок, чтобы мобилизовать, но недостаточно практичен, чтобы забрать власть.

При этом интересно, как Францию после 1968 г. удалось вернуть в исходное состояние, имея такую левую элиту, как Дебор, и такую протестующую студенческую молодежь и присоединившихся к ним рабочих, которые была в то время. Если СССР применил в Праге в 1968 г. танки, то есть жесткую силу, то в Париже могла работать только мягкая сила. Ответ, вероятно, надо искать в том внимании и соответствующем финансировании, которые западные правительства уделяли в тот период социальным наукам, что привело к их бурному росту [см. Cohen-Cole J. The open mind. Cold war politics and the sciences of human nature. — Chicago, 2014, а также  Martin- Nielsen J. ‘This war for men’s minds’: the birth of a human science in cold war America // History of Human science. — 2010. — Vol. 23. — N 5]. Даже лингвистику Хомского готово было финансировать ВВС США, а не только определенно нужные для этих целей пропаганду, коммуникацию и психологию (см. также библиографию на тему антропология в военном деле и сайт статей Прайса «Антропология холодной войны»).