Если для информационной войны характерной является атака информации на информацию, то теперь целью становится атака на мыслительные структуры человека, их трансформация, что особенно явно видно в случае, например, интервенций во время выборов, методов подталкивания (nudge), психотерапии, например, когнитивной.

Человек очень сильно зависит от другого человека не только из-за потребности в получении информации, но и из-за необходимости получать интерпретацию происходящего, то есть интерпретацию тех же информационных потоков

Сегодня мир резко усложнился и мы получаем намного больше информации, чем раньше. Мы и забываем гораздо больше, чем раньше, поскольку хранить в памяти такие объемы невозможно. Тут действует принцип: чем больше получаешь, тем больше забываешь.

Однако население не получает должного объема интерпретаций, который должен быть при таком вале информации. Нельзя сказать, что на экране не хватает «телеполитологов», их даже много, поскольку для информационных каналов они оказались самым «дешевым» способом заполнения эфиров. Их было бы, возможно, и достаточно, если бы в физическом пространстве Украины не было нестабильности и непредсказуемости. Такая нестабильность не может быть понята массовым сознанием.

Если сравнить данную ситуацию с советским временем, то даже стабильность физического пространства того времени все равно имела своих интерпретаторов, которых все знали поименно. То есть в норме работает известная двухступенчатая модель коммуникации, когда СМИ дают информацию, а лидеры мнений ее интерпретируют.

Кстати, эта же ошибка, по сути, повторилась в современных социальных платформах, когда, условно говоря, голос получили все. И это привело к такому же варианту разнообразных искажений, например, в Фейсбуке с одной стороны, а также изменению статуса фейковой новости с позиции исключения из правил на вполне стандартное существование. В результате чего фейк стал одним из обычных информационных продуктов сегодняшнего дня, а Фейсбук признается инструментом вмешательства в выборы (в качестве нового объекта для вмешательства называют выборы в Мексике). Интересно, что с 1991 года насчитали уже 27 таких российских интервенций, которые разделили на два периода: с 1991-го по 2014-й — на постсоветские республики, а с 2014-го и по настоящее время — на западные демократии. Цукерберг ставит себе задачу все изменить в 2018 году. В ответ также появляются новые способы борьбы с фейками: как на уровне исследований, так и просто школьного обучения.

Одновременно политики и журналисты обратили внимание на роль фирмы Cambridge Analytica и big data в выборах Трампа. Большие данные предоставляли возможность штабу Трампа даже планировать в реальном времени его выступления. Если статья об иммиграции в Пенсильвании или Висконсине давала скачок кликов, Трамп отправлялся туда, чтобы выступить на эту тему. При этом особенности подхода были софрмулированы таким образом: «Cambridge стремится идти дальше типичного таргетинга избирателя, создавая картинку его ментального состояния». «Раскачивание» ситуации в сторону хаоса как раз и стало не просто картинкой, а настоящим формированием ментального состояния избирателя.

Реально мы видим все новые и новые виды интерпретаций больших данных, которые могут помочь в достижении прикладных целей. Большие данные могут оказаться у всех, но надо найти новые методы работы с ними. Сегодня все ищут новые алгоритмы  работы с большими данными: от политтехнологов до Нетфликса.

Все это относится к работе со структурами более высокого уровня — стратегическими, а не тактическими. Стратегический выбор предопределяет тактические реализации. Их может быть много, но все они должны соответствовать стратегическим требованиям. Стратегический нарратив будет проявляться по-разному в новостях, в романе и сериале, но все они все равно будут реализациями того или иного стратегического нарратива.

Владимир Рубанов, например, акцентирует то, что можно обозначить как интерпретирующий аспект информационной войны. Он пишет: «Изменение парадигмы информационной войны в направлении "войны знаний" связано с интеллектуализацией информационных процессов и изменением ценностей тех или иных потенциалов ИКТ. При такой войне стратегическое преимущество зависит не только и не столько от объемов и скоростей передачи информации, сколько от возможностей извлечения из них знаний и от взаимно дополняющего ума тех, кто их интерпретирует. Происходит формирование своего рода коллективного разума. В 2010 году в научный оборот введен новый термин — "эпистемологическая война". Возникает вопрос: когда мы везде и всюду педалируем тему "информационной войны" – не готовимся ли мы к прошлой войне?».

Тут следует добавить, что Рубанов ошибся в отношении сроков, поскольку американцы заговорили о войне знаний сразу же в середине девяностых, когда создавалась парадигма информационных войн. Они тогда уже видели перед собой треугольник, где на вершине была мудрость, за ней — знания, а потом информация и факт. При этом Рубанов цитирует интересную фразу Зиновьева: «Америку нам не пересилить. Нам остается только одно — ее переумнить».

Об эпистемологической войне в контексте 2010 года мы писали в своей работе «Информационные войны — тенденции и пути развития». Тогда это были работы ряда американских полковников из Авиационного университета. Но точно так видел войну и Джон Аркилла [Arquilla J. a.o. Looking ahead: preparing for information-age conflict // In Athena's camp. Preparing for conflict in the information age. Ed. by J. Arquilla a.o. — Santa Monica, 1997]. Если «полковники» задали первый этап развития теории информационных войн, то Аркилла со своим коллегой Ронфельдтом практически уже сами создали весь второй этап этого развития.

Сам автор термина «эпистемологическая война» Нильсен подчеркивает следующее: «Если относиться к идее информационной войны серьезно, мы должны понимать, что это в конечном счете эпистемологическая работа, и если мы не можем войну знаний на базе знаний, мы не поймем ее вовсе. Мы можем пользоваться поверхностным пониманием знания для того, чтобы понять, что значит идти войной против ресурсов знаний противника, но без знания того, что представляют собой знания и как противник использует это, чтобы "заставить других подчиниться нашей воле", как это писал Клаузевиц, у нас будет только видимость войны знаний, а не реальная война знаний».

В российских условиях в те же девяностые о подобного типа войне говорил Юрий Громыко. Правда, он говорил о таких целях, как самоидентификация, разрушение архетипа, атака на сознание, называя этот подход «консциентальной войной», то есть войной, направленной на сознание.

Однако Громыко занимает защитную позицию, когда главным врагом являются, например, Чубайс и США. Он пишет: «Psy-war группы Америки давно занимаются методиками трансформации и слома  идентичностей разных этнических групп и разных вероисповеданий. Сломай идентичность — и захватывать территории не надо: люди присягнут сами супостату». Эта идея во многом остается чисто теоретической, живущей лишь в среде ученых-гуманитариев [см. тут и тут].

Советское массовое сознание в свое время подверглось такому удару во времена перестройки. Вероятно, нам всем придется еще изучать, как и какими средствами эта трансформация происходила. По крайней мере, остаточное советское сознание еще присутствует, и только окончательная смена поколений сможет его убрать.

Можно выделить и такой тип войны, как войны без противника. Они скорее направлены на все человечество сразу, а не какую-то конкретную страну или цивилизацию. Это не конспирология, а такой тип развития цивилизации, куда ее привели последние ее технические изменения.

Можно увидеть такое развитие в уничтожении старых артефактов и создания новых. На наших глазах уничтожается вербально-печатная цивилизация с заменой ее на визуально-экранную, что происходит с серьезными интеллектуальными потерями среди населения. Или Комлева, например, говорит об археологической войне, когда во время военных действий уничтожаются музеи и памятники культуры.

Странным образом и отмеченная археологическая война, и информационные вторжения в избирательные процессы в США или Германии строились на психологическом ощущении увеличения уровня хаоса в стране и соответствующем страхе со стороны массового сознания. Как результат избиратели выбирают Трампа или правых в Германии как «спасителей» от наступающего хаоса.

Сергей Переслегин отмечает определенную неадекватность в российском противопоставлении себя Западу, когда он пишет: «Россия в настоящее время находится в очень странном положении: мы как страна (и наши элиты, и большая часть населения) воспринимаем себя как противники Запада. Но встает вопрос: на каком основании? У Советского Союза это основание было: другая модель мира и другая модель будущего. У старой Российской империи это основание тоже было — в серьезном конфликте православия и католичества. А на каком основании мы сейчас говорим, что противостоим Западу? Мы же, по сути, официально все время заявляем, что исповедуем ту же самую общественно-политическую модель, что и западная цивилизация».

Однако сегодня на постсоветском пространстве уходит и знание российских медийных фигур, сохраняющееся только у старшего поколения, что говорит и об уходе эффективности пропаганды, «привязанной» к этим фигурам. Вот данные социологических опросов русскоязычных казахстанцев: «76% респондентов на вопрос: "Знаете ли Вы, кто такие Владимир Соловьев, Владимир Познер, Дмитрий Киселев, Маргарита Симоньян?" ответили, что знают их или слышали о них (о ком-то из них). Лишь 24% ответивших сказали, что никогда не слышали эти имена. В некоторой степени это логично: эти фигуры на ведущих федеральных каналах выражают целостную позицию по ряду вопросов вокруг России, а Маргарита Симоньян была на слуху в связи со скандалом, связанным с телеканалом RussiaToday в Соединенных Штатах Америки, что во многом могло повлиять, на факт знания её фамилии. В разрезе возрастных групп видна тенденция, согласно которой молодое поколение в большинстве не знакомо с указанными персонами, а старшее поколение – наоборот, оказалось знакомым с данными фигурами».

Сегодняшние процессы коммуникации настолько ускорились, что человек уже не в состоянии самостоятельно ни проверять получаемую информацию на достоверность, ни интерпретировать ее. Он все берет готовым: и факт, и его интерпретацию. Отсюда же вытекает и достаточно массовый отказ от телевидения и телевизоров среди молодого поколения. Телевидение в эпоху интернета уже не может просто выдавать на-гора факты, оно должно давать интерпретации, однако оно оказалось неспособным активно выступать в этой функции, тем самым оставив потребителя на раздорожье.