Ведущий серьезных программ Zapraszamydo Trójki и Trzystronyświata на Польском радио начинал свою карьеру как ведущий детских программ. За двадцать пять лет Эрнест Зозунь попробовал все: антикоррупционные расследования, репортажи с войны, даже работу собкора в Москве. Чтобы работать на радио, он дополнил свое базовое образование психолога курсами звукорежиссуры в консерватории. Скромно признается, что открыл полякам Верку Сердючку. Мы разговариваем с Эрнестом после мастер-класса в Украинском католическом университете во Львове, где он рассказывал об искусстве создания образов в радиопрограммах. Начинаем с воспоминаний о работе в детских программах.

— Это было самое интересное время в моей работе, и в то же время самое трудное. Вы знаете, как это трудно — заинтересовать детей? Ребенку очень быстро становится скучно. Невероятно сложно рассказывать что-то полчаса, чтоб он не отвлекался: нужно постоянно придумывать какие-то увлекательные вещи. Мы много экспериментировали, искали новые приемы. Когда молодые журналисты спрашивают меня, с чего лучше начинать работу на радио или телевидении, чтобы получить как можно больше практических навыков и опыта, я советую детские программы. Дети — самая требовательная аудитория. Если научишься быть интересным для детей, то взрослых точно сможешь заинтересовать.

— Нестандартный совет, ведь большинство журналистов уверено, что начинать нужно с новостной журналистики. А вам не хотелось вернуться к работе для детской аудитории?

— Конечно, хотелось! Это была очень приятная работа. Но не складывалось как-то — я занялся взрослой журналистикой: работал в новостях, обозревателем, корреспондентом.

— Во второй половине девяностых кроме новостей вы занимались антикоррупционными программами. В то время Польша была в шаге от вступления в Европейский Союз. Удалось ли Польше справиться с толерантностью к коррупции в обществе? Что для этого сделала журналистика?

— Я думаю, что удалось. Это было время, когда коррупция у нас была просто везде. Я впоследствии лишь однажды сталкивался с таким количеством коррупции — когда три года работал в Москве. Там ничего нельзя было сделать без взятки. То же самое происходило в Польше в середине девяностых. Все понимали, что это плохо и с этим нужно что-то делать, власть принимала нужные законы, но они не могли поменять то, что у людей было в головах. Такова была ментальность — все проблемы решались только с помощью взятки.

Мы объясняли, что взятки нелегальны и уголовно наказуемы, рассказывали, куда нужно обратиться, если чиновник вымогает у вас взятку. Понемногу это начало работать. Появились антикоррупционные организации — Transparency International, фонд имени Стефана Батория. И если правительство вводило строгий контроль над сотрудниками дорожно-патрульной службы — им запрещалось иметь при себе деньги во время дежурства, проверяли карманы, — то, с другой стороны, нужно было объяснять водителям, что у них не будут брать взятки, если они не будут предлагать. Это и стало задачей журналистов.

— В 2003 году вы поехали работать военным корреспондентом в Ирак…

— Каждый раз, когда меня называют военным корреспондентом, я это отрицаю. Я работал корреспондентом на войне. В Польше нет профессии военного корреспондента. Журналисты работают в редакции, потом едут на войну, возвращаются и снова работают в редакции. Например, я поехал в Чечню, вернулся, работал в новостях, потом поехал в Югославию, вернулся, делал программы о коррупции, а потом поехал в Ирак…

— Каково это было — работать корреспондентом на войне? Как вам удавалось сочетать свой художественный стиль с объективностью?

— Объективность — это не проблема. Я же не гражданин Ирака, поэтому могу увидеть и услышать все стороны конфликта. Я — поляк, человек из другого мира. Конечно, сначала нужно выучить, кто такие шииты, а кто сунниты, выучить фамилии. А дальше все сводится к аналитической работе. Конечно, я говорил с людьми на улице, спрашивал, как они видят происходящее, как политические процессы влияют на жизнь в их городе, где ни дня не проходит без террористического акта. Тут, естественно, включаются эмоции. Эти люди хотят просто жить, чувствовать себя дома в безопасности, посылать детей в школу, отпускать жену за покупками на рынок и знать, что там ничего не взорвется. Начинаешь думать: а как бы я жил в таких условиях? Ведь дома в Варшаве мои проблемы — что приготовить на обед, в котором часу у меня работа, как не попасть в пробку и чем удивить сегодня слушателей…

— Вы передавали свои эмоции слушателям?

— Да, приходилось. Когда записываешь человека, потерявшего всех близких, тяжело пройти мимо совсем без эмоций, невозможно не сочувствовать, рассказывать об этом сухо. Когда я готовил материал к годовщине Майдана, было тяжело говорить с женщиной, стоявшей перед фотографией сына или мужа на Институтской. К тому же я сам все это видел своими глазами — как стреляли, как гибли люди. Никто не может без эмоций смотреть, как стреляют по людям. Это невозможно забыть — все остается в голове. Я держу в руке микрофон — электронику, кусок металла, который ничего не чувствует и не думает, а только записывает. Но ведь я тоже слышу и вижу! То, что я записываю, мне нужно передать человеку, который тоже думает и чувствует, пусть не так ярко, как очевидец. Он пытается представить: что было бы, если бы у нас в Варшаве тоже была своя Институтская?

— Вы упоминали о работе в Москве. Были ли какие-либо ограничения в вашей работе, цензура?

— Мне угрожали депортацией, но так и не депортировали. Хотя корреспондента Gazety Wyborczej Вацлава Радзивиновича в прошлом году лишили аккредитации. Но работать, конечно, было тяжело. Нас не контролировали, но ограничивали негостеприимностью. Когда я хотел сделать программу об Университете Ломоносова, мне пришлось заполнить, наверное, сто килограммов бумаг, чтобы меня просто пустили туда с микрофоном. Чтобы записать сюжет, приходилось готовиться, заполнять бумаги за два дня. Единственное, что с карточкой министерства иностранных дел у меня был круглосуточный доступ в Государственную Думу. Но не в Кремль. Чтобы попасть в Кремль, даже на пресс-конференцию Путина, нужно было пройти кучу формальностей.

— Вы три года были погружены в российскую действительность. Были ли у вас предчувствия относительно того, что происходит в России сейчас?

— Это был 2006–2008 год, второй срок Путина. И это было начало той России, которую мы наблюдаем сегодня, вернувшейся во времена Советского Союза. Возможно, в еще не настолько суровые времена, как сталинские, а скорее в гнилые времена застоя, когда все думают, что живут хорошо. Ведь плохо было раньше — у нас появились цветные телевизоры, машины хорошие, жигули — почти что Fiat. Теперь у них все по-другому называется: президент, а не генсек, «Единая Россия» вместо КПСС. Зато есть программа «Время» почти с той же самой заставкой.

Все иностранные корреспонденты жили в домах, которыми владеет Главное производственно-коммерческое управление по обслуживанию дипломатического корпуса при Министерстве иностранных дел Российской Федерации: нигде больше снять квартиру они не могли, да и до сих пор не могут. Мы все жили в одном доме и смотрели на все это с ужасом.

На самом деле стало хуже, чем при Советском Союзе. Тогда люди смотрели цветную картинку по телевизору, но потом выключали его, шли на кухню и говорили о том, как все обстоит на самом деле. Теперь телевизор рассказывает о том, какая Россия великая, могущественная, прекрасная страна, как все остальные страны ее боятся и уважают, а люди на кухнях вторят телевизору. Они уже не просто повторяют то, что говорят по телевизору — они думают так, как говорят по телевизору.

Это пугает больше всего. Я не знаю, как им это удалось. Русские, которые еще думают, не зря называют телевизор зомбоящиком. Иногда мне кажется, что они действительно используют какие-то методы психологического воздействия, вроде двадцать пятого кадра. Жалко просто людей.

Фото Анны Чудановой и Екатерины Москалюк