Медиакоммуникации задаются как со стороны гуманитарной, так и со стороны технической. Это связано с тем, что каждая новая технология, примерами которой может быть и книга, и письменность, и интернет, несет с собой существенные социальные изменения. Они начинают рушить старую социальную структуру, воздвигая на ее месте новую.

Технологии трансформируются, а содержание зачастую остается тем же. И физиологически, и поведенчески мы остаемся теми же, какими были тысячи лет назад. Мы обладаем теми же базовыми инстинктами, теми же реакциями.

Причем мы не видим принципиальной разницы (которая есть) между книгой и интернетом, приветствуя в них все новые и новые информационные технологии. Книга является не только средством передачи, но и средством аккумуляции знаний, в то же время для интернета базовой остается функция передачи.

Будучи сильным средством для передачи, интернет одновременно не вытягивает того же уровня в сфере создания знаний. Как средство передачи интернет сразу же «заиграл» в политических технологиях, направленных на создание и удержание протестности. Но повышение интеллектуальности населения, которое десятилетиями делала книга, осталось за бортом его быстрого движения.

Интересно, что Льюис Мамфорд трактует авторитарные техники как более недавние, хотя и относящиеся к четвертому тысячелетию до нашей эры, чем техники демократические. Но именно с ними связано возникновение цивилизаций. Он считал, что авторитарные техники сегодня вернулись в новой, более совершенной форме.

Если раньше медиа описывали реальность, то сегодняшние медиа стали сильнее реальности, они способны ее создавать в нашем сознании. Они настолько окружили нас, отформатировали наше восприятие, задавая все параметры нашего окружения, что видя мир, мы все равно видим его картинку, пришедшую из медиа. Мы видим то, что должны увидеть, а не то, что есть на самом деле.

В качестве подтверждения можно привести мнение режиссера Терри Гильяма: «Что такое реальность, спрашивал я себя, почему я хочу того или этого, правда ли я хочу этого, или же меня запрограммировали это хотеть. Перед отъездом из Америки я гулял на пляже в Санта-Монике. Волны накатывали на берег, песок шуршал под ногами, по вечернему небу парили птицы. Я был с девушкой, я был влюблен, но был ли я влюблен, и где я был — не в рекламе ли какого-то шампуня, не в конце ли какого-нибудь фильма, где уже наползают титры? Правда, в конце концов я понял, что эти клишированные образы счастья никто особенно не контролирует. Их продуцирует сама "система", и люди  соглашаются на них — ведь так "устроен" наш мир. Вот только художники не так легко соглашаются».

Встраиваемая структура начинает функционировать как данность, как закон природы, хотя, по сути, она является искусственной. К примеру, в конце войны американцы конструировали послевоенную Японию. И тогда по решению генерала Макартура и по подсказке антропологов император Хирохито не был обезглавлен символически или реально [Koschmann J.V. Revolution and subjectivity in postwar Japan. — Chicago, 1996]. Он был восстановлен в правах «символа государства и единства народа». То есть было принято политически неправильное, но антропологически правильное решение, которое позволило сохранить системность Японии как нации.

Сегодняшний человек странным образом не в состоянии обеспечить себя сам ни в сфере коммуникации, ни в сфере мышления. Ему все время нужен помощник (источник) в виде компьютера, телевизора, телефона, он не может сидеть сам, пребывать в определенном одиночестве, как это было свойственно людям прошлого, ему все время нужна подпитка извне. Это семиотический человек, «питающийся» семиотическими продуктами. Без них он уже не может жить, как и без продуктов физического толка.

Стало другим и чтение. Юрий Лотман как-то заметил, что в прошлом человек мог читать одну книгу, например, Библию, которая выводила его на размышление. Сегодняшний человек читает много книг, но он не думает, а просто складирует их в голове. Причем складируются сюжетные линии, а не мысли. И это очень схоже с мыслительным поведением подростка.

Это изменение мы можем отобразить в следующем виде, учитывая разные контексты производства и потребления информации. В этой динамике сначала разорвалась связь единства места производства и потребления информации («что вижу, то пою»). Потом разорвалось и время, когда возникли новые способы хранения и передачи информации.

Человек раньше потреблял информацию, созданную другим человеком (1 + 1). Это было спокойное время, когда информации было мало, ее хотелось иметь больше. Каждый новый источник информации, например, путешественник из других краев, пользовался повышенным вниманием и уважением. Однако ограниченные возможности индивидуального хранения информации не позволяли накапливать больших ее массивов.

Далее пошло нарастание информации, что привело уже не к нехватке информации, а к феномену нехватки внимания, который мы имеем сегодня. Теперь человек «откусывает по кусочку, а не ест целиком», поскольку хочет охватить как можно больше.

Постепенно, особенно после Гутенберга, возникла ситуация массового производства информационных продуктов, хотя их потребление все равно остается и сегодня одиночным (много + 1). Много экземпляров, но одной книги — сразу же стали инструментарием разрушительной силы, даже при отсутствии одномоментного потребления этой информации.

Сегодня, находясь в иллюзии одиночного потребления, то есть персонализированного, мы все равно потребляем массово, поскольку это происходит одновременно. Как видим, массовое производство становится параллельным массовому потреблению (много + много). И вот в этой точке возникли все феномены современного мира: и звезды, и массовая культура, и массовая литература.

Визуальный инструментарий прошлого, например, письмо на камне, давал вечный результат, который был слабо подвержен внешним воздействиям. И это имело свои плюсы и минусы. Характеристикой неизменности он затруднял накопление новой информации, ведь она не только была неизменной, но и трудной для фиксации. Сегодня тоже было бы мало писателей, если бы слова романа надо было вырубать на скале. Когда ее было мало, это не представляло никакой трудности. Когда же информации становится много, такие жесткие методы хранения терпят провал. Одновременно записи становятся все более легко уничтожаемыми. Книга не вечна, а библиотеки горят даже сегодня (см. об истории пожаров в библиотеках).

Кстати, люди прошлого «технологически» читали по-другому — вслух. Монахов сознательно обучали чтению про себя.

Марков в статье «Образ книги в классической и современной живописи» описывает такой процесс чтения времен св. Августина: «Августин водит пальцем по тексту. Чтение про себя, вероятно, существовало, но это было чтение в дороге, чтение писем, личных документов; но тексты, имеющие официальный характер, имеющие значение для многих, читать про себя было не принято. Потому что смысл чтения этих текстов был не в том, чтобы что-то узнать, а что-то вместе прочувствовать и обсудить. Когда человек читает — он совершает публичное действие; иногда обсуждение и споры вокруг книг назывались театрами. Такие театры существовали и в античности, и в Византии, и в ренессансной Италии. Часто выигрывал спор тот, кто мог отстаивать свои тезисы, не заглядывая в книги, убедительно сказав речь, ни на кого не сославшись».

Исходно человек прошлого имел дело исключительно с тактическими коммуникациями, он оперировал объектами, которые находились в поле его зрения. Вероятно, после неолитической революции, когда люди из охотников превратились в землепашцев, им пришлось раздвинуть горизонты своего мышления, поскольку сажая зерно, они должны были оперировать понятием будущего урожая. На следующем этапе возникает оперирование объектами более высокого уровня — конструктами, которые напрямую не вытекают из действительности.

Большие массы людей, выросших в городах, перестали быть однородными: и по своему поведению, и по своим политическим и религиозным предпочтениям. Постоянной приметой городов стала протестность тех или иных групп населения. Город из-за разнообразия его групп стал обладать правом на протестность.

Что касается роли сопротивления/ протестности, то, например, Зелински считает, что сегодня нет сильных фигур типа Фуко, Барта, Делеза, Виттгенштейна, поскольку некому сопротивляться — власть стала диффузной. Французский философ Лаццарато считает, что сегодня мы имеем другой тип власти, поэтому борьба 70-х не годится для 90-х. Опыт создания и исчезновения политических движений во Франции показывает, какой мобильной стала власть, как меняются формы субъективации, как трудно определять коллективного субъекта. 

Лаццарато видит в качестве правительственной техники производство и контроль субъективности. Долги в финансовой области он также рассматривает как правительственную технику. Например, вместо увеличения зарплаты человек получает кредит, вместо нормальной пенсии — страховку, вместо права на жилье — право на ипотеку. Он называет это техниками индивидуализации.

Особое внимание он уделяет феномену того, что обозначил как «нематериальный труд» (есть русский перевод). Его гипотеза такова: процесс производства коммуникации переходит непосредственно в процесс валоризации. Валоризация — это процесс увеличения капитала. Он считает, что сегодня коммуникация вошла внутрь промышленного производства, она репродуцируется средствами специфических технологических схем (знания, мысли, образа, звука и технологий воспроизводства языка).

Лаццарато разъясняет, что есть коллективное устройство, от которого и исходят высказывания: «Каким образом телевидение порождает подчинение? Какую роль в этом процессе играют язык и коммуникация? Функция субъекта в коммуникации и языке отнюдь не есть нечто естественное; её надлежит построить и навязать. Согласно Делёзу и Гваттари, субъект не является ни предпосылкой языка, ни причиной высказывания. Делёз доказывает, что мы как субъекты не есть то, что производит высказывания в каждом из нас; высказывания производятся чем-то совершенно иным, "множественностями, массами и стаями, народами и племенами: всеми коллективными устройствами, которые находятся внутри нас, и для которых мы служим транспортным средством, не зная в точности, что это за устройства". Они-то и заставляют нас говорить, именно они — подлинные двигатели наших высказываний. Субъекта нет, есть лишь коллективные устройства, производящие высказывания». Лаццарато ищет семиотические основы всех этих процессов (см. подробнее здесь и здесь).

Перед нами новый вид множественности источника коммуникации. Это процесс, произведенный машинами. Не только распространение информации стало результатом коллективным, но и ее создание. Этого следовало ожидать, поскольку коммуникация постепенно превращалась в нечто независимое от человека. Она не только создает новую реальность, но и нового человека. За этого человека начинают не только работать, но говорить и даже думать машины.

Интересно, что многие технические идеи были придуманы и продуманы задолго до того, как были реализованы на практике. Как оказалось, это касается и интернета (см. здесь и здесь). В 1893 г. один бельгийский юрист обеспокоился быстрым ростом книг и периодики, считая, что следует думать о качестве, а не о количестве. А в 1945 г. советник президента Рузвельта во время войны предложил идею машины Мемекс, которая бы позволяла совершать поиск в больших объемах документов, перенесенных на пленку, создавая связи между ними.

Разрушительная сила новых медиатехнологий видна в революционных изменениях, которые они несли. Книгопечатание разрушает монополию католической церкви, выпустив реформаторов. Книга же создала и институт науки. Более того, книги на национальных языках построили карту мира, поскольку разбудили национализм. То есть книгопечатание, которое было задумано как тиражирование только одного текста —  Библии, получив право на разнообразие контента, полностью изменило мир.

Подобным образом и интернет, придуманный военными исключительно на случай ядерной атаки со стороны СССР, чтобы обеспечить безопасную передачи команд, выйдя за пределы военной сферы, вновь принципиально изменил мир. Когда к нему получили доступ все, мир тоже радикально изменился.

Множительная техника во многом способствовала смене режима в Польше. Это связано с тем, что репрессивная система как в Польше, так и в СССР была ориентирована на малое число враждебных ей экземпляров, которые можно было производить на пишущей машинке. Когда же в действие вступили множительные аппараты, а в Польшу они поступали с помощью церкви, вероятно, был перейден критический предел по охвату населения, который могли удерживать спецслужбы. То есть снова новые медиатехнологии послужили делу слома старой системы власти.

Аятолла Хомейни с помощью магнитофонных записей своих проповедей из Франции способствует революции в Иране. Арабская весна последнего времени в сильной степени была сформирована и поддержана социальными сетями.

Все это говорит о том, что технологии имеют свои сильные стороны, которые отнюдь не являются чем-то второстепенным. Они столь же важны, как и передаваемое ими содержание. А периоды «прорывов» технологии даже оказываются сильнее.

Но повсюду в веках мы имеем одну и ту же модель. Новое информационное средство обладает разрушительной силой, пока против него власть не находит такого же нового противоядия. Интернет, например, государства сегодня пытаются «одомашнить» по двум направлениям. С одной стороны, они выдвигают юридические требования по закрытию сайтов или снятию информации. С другой — создают собственные команды, которые моделируют индивидуальное поведение, размещая провластные сообщения в сети(см. также статью в журнале Atlantic о методах цензуры современных государств, а также статью этих же авторов в Columbia Journalism Review). В обеих статьях есть одна интересная таблица, которую мы и приведем (по горизонтали она делится на прямую/ непрямую цензуры, а по вертикали на видимую и невидимую):

МАТРИЦА ЦЕНЗУРЫ XXI СТОЛЕТИЯ

            прямая                                                                     непрямая

Все эти средства хорошо знакомы и постсоветскому пространству. Но при этом интересно, что информация все равно распространяется. Что бы мы ни говорили, но с приходом интернета удерживать информацию в тайне стало намного сложнее. Правда, когда-то СССР тратил больше энергии на глушение «голосов», чем они тратили на свои передачи. Так что вопрос затрат для государства не является основным. Происходит также размещение шпионских программ на жестких дисках [см. здесь и здесь]. Тогда они становятся недоступными в случае поиска вирусов, а информацию все равно передают.

Одновременно разворачиваются программы противодействия чужим коммуникациям в интернет-пространстве. Газета New York Times рассказала о работе Центра контртеррористических коммуникаций (см. информацию о Центре). Он призван противодействовать 90 тысячам твитов и других сообщений в социальных сетях, которые порождают сторонники Исламского государства. Заместитель госсекретаря по вопросам публичной дипломатии Стенгел оговорит: «Нас побеждают объемами, поэтому единственным конкурентным вариантом является собирание, курирование и усиление имеющегося контента».

Фернандез, координатор этого Центра, говорит о медиавойне и видит в ней три задачи:

- конкурировать в электронном пространстве,

- перевести разговор на негативы противника, быть нападением, а не защитой,

- нервировать противника, входя в его головы.

Фернандез (см. его биографию, в которой, в частности, отмечено его свободное владение испанским и арабским) говорит в интервью корреспонденту BBC о цифровом поле боя, в том числе и на английском языке: «То, что мы делаем на английском — в открытом, состязательном, контртеррористическом столкновении американского правительства —  никогда не делалось до этого. [...] Мы все еще рассматриваем это как пилотный проект и эксперимент: мы учимсся управлять самолетом, в то время как еще строим этот самолет».

Есть и частные вмешательства в интернет-коммуникации. Журнал New Yorker рассказал о таком типе отслеживания опасных сообщений по террористическим сайтам. И это оказалось достаточно эффективным способом слежения и реагирования. Разоблачения Сноудена продемонстрировали колоссальные объемы слежения за гражданами. Они оказались намного большими, чем все предполагали, хотя и понимали, что такое слежение существует.

Сегодняшний мир получил скорости изменений, не сопоставимые с прошлым. Однако столь неуловимыми стали и средства слежения за человеком. Современные коммуникации стали одновременно антикоммуникациями, способными рассказать и то, о чем никто не хотел сообщать.