Фейки выступают как триггеры дискуссий в соцмедиа. Ради этого их и запускают. Если вы в них не верите, то будете спорить, тем самым информационно поддерживая как свою версию, так и чужую, повторяя в споре и ее. Если же верите, то будете распространять, чтобы поддержать правильную точку зрения. В любом случае скорость распространения возрастает.

В результате дискуссии или обсуждения в соцсетях в головах участников образуется новый текст, который можно назвать суммирующим. Известен такой феномен: переубедить человека, убедив его в его же неправоте, очень сложно, так как в результате дискуссий он лишь усиливает свою предрасположенность той или иной точке зрения.

Сегодня возникла серьезная проблема: социальные медиа способствуют разрушению демократии. Джонатан Хейдт говорит, что социальные медиа представляют серьезнейшую проблему: «В связи с тем, что мы все погружены в постоянный поток невероятных оскорблений, распостраняемых другой стороной, я не вижу, как мы сможем верить друг другу и снова работать вместе. Я не знаю, что мы должны сделать с социальными медиа. Надеюсь, что будущие поколения научатся ответственности за социальные медиа и будут общаться, не демонизируя других. Мы должны признать, что мы в кризисе и что разделение на левых и правых, скорее всего, нельзя изменить. [...] Поляризация останется на многие десятилетия и, возможно, еще и ухудшится, поэтому возникает вопрос: как адаптировать нашу демократию к жизни в условиях интенсивной поляризации?».

И еще одно его важное замечание: «Политика всегда имеет дело с фракциями, это всегда соперничающие группы. Во времена отцов-основателей эти группы базировались на экономических интересах — северные промышленники против южных аграриев. Но в мире, где разделение основано на расе или этнической принадлежности, а не на экономических интересах, это наихудший вариант мира. Это наиболее непокорный мир, в котором мы можем обитать, и он может привести нас к самым ужасным последствиям».

Информация теперь равняется действию, потому с ней и ведут борьбу. Да и для того, чтобы о физическом действии стало известно, о нем нужно рассказать, и рассказать широкой аудитории. Таким образом, в центре системы теперь стоит действие не физическое, как было в прошлом, а информационное. Можно спрогнозировать, что в будущем вообще будет виртуальное действие, взятое или из телефильма, или из видеоигры.

Вот, например, куда движется трансформация игр: «В игре “Метро 2033” дан зеленый свет открытой политической пропаганде. На первый раз был небольшой эпизод, в котором персонаж-коммунист, передразнивая манеру речи Ленина, поет “Интернационал”, а затем затыкает рот подчиненному, задающему “неудобный” вопрос об отношении марксизма к двухголовым мутантам. Такое “остроумие” должно вызвать антипатию игрока к одной из группировок игры — коммунистам. И хотя в том же эпизоде коммунисты ведут бой с фашистами, антипатия все равно навязывается — на уровне эмоций.

Любопытная деталь, что данный эпизод был заимствован из книги “Метро 2033”, только забойный вопрос о мутантах герой Глуховского задавал проповеднику свидетелей Иеговы‌. Надо полагать, аналогия между религиозной сектой и светской партией построена именно на этом — нежелании обсуждать двухголовых монстров».

Опасения по поводу определенной несовместимости соцмедиа и демократии высказывают многие. Например, Фрэнсис Фукуяма, рассуждающий об интернете: «Идея была в том, что он станет средством демократии, даст людям доступ к информации и поэтому к власти. Но думается, что все редактора, “привратники”, проверяющие факты, которые были частью старых медиа, были на самом деле чрезвычайно полезны, просто замедляя распространение ложной информации и гарантируя определенный минимальный уровень качества. Все это сегодня ушло. Поэтому в основном всё, что вы видите в интернете, кажется таким же хорошим, как всё остальное».

Мы помним, что действительно интернет был инструментарием, с помощью которого пытались делать революции. Тогда в госдепартаменте появился «технический гуру» Алек Росс, пост которого официально назывался «специальный советник по инновациям». С ним связывали некоторые революционные потрясения. Однако он сам высказывался более мягко: «Росс всегда отвергал идею, что инновация касается конкретных инструментов типа Твиттера или Фейсбука. Он часто говорил, что “нет такой вещи, как твиттер-революция”, настаивая, что социальные медиа являются просто средством, которым революционеры могут воспользоваться, чтобы организоваться и распространять свои идеи и планы. “Это скорее касается того, как вести дипломатию за пределами формального взаимодействия между государствами”».

В одной из статей он сравнивал Эстонию и Беларусь как страны, которые одновременно двинулись вперед по разным направлениям. Разные результаты он выводит из того, что открытым быть лучше, чем закрытым.

Он пишет: «Подлинный успех Эстонии отражает не только статистика, но также то место, которое она занимает среди ведущих центров инновации в мире. Эстония не создала кампанию за миллиард, как Гугл, но она достигла значимых успехов, например, создав Скайп. Еще более важно то, что она запустила инновации так, что ей могут позавидовать все, включая Силиконовую долину. Делая это, она улучшила свою гражданскую и политическую жизнь способом, который делает ее такой, как другие места в мире для индустрий будущего».

В своих более ранних работах он был более оптимистичен, накрепко связывая социальные медиа и политических диссидентов. Опираясь на опыт революций, он говорит о важной роли именно технологий. При этом он акцентирует такие факторы:

• технологии ускоряют политические изменения, связывая группы одинаково мыслящих людей;
• социальные медиа усиливают слабые связи, собирая людей разных интересов в онлайне для протестов в оффлайне;
• социальные медиа обеспечивают создание безлидерных организаций, это распределенное лидерство, где нет единой главной фигуры;
• социальные медиа помогают включению в новостные циклы медиа мейнстрима.

Со многими из этих наблюдений можно согласиться, поскольку соцмедиа удалось создать микс группы и индивида. Это управляемая группа с единым поведением, что наиболее опасно для государства, а возможностей арестовать руководящее ядро как бы и нет.

И еще одно его мнение, теперь уже из далекого 2012 года. Росс говорит о власти граждан: «Для меня дигитальная революция определяется как существенный сдвиг власти, который произошел от иерархий к гражданам и сетям граждан в результате мощных дигитальных технологий. В практическом плане это означает, что обычный гражданин сегодня имеет власть, которой не было еще пять лет назад. Любой человек со смартфоном имеет возможность глобального охвата, который был когда-то только у правительств и больших медиакомпаний. Это смещение власти трансформировало бизнес, коммуникации и управление».

Росс говорит правильно, но не акцентирует, почему эта связность имеет реальную силу. Дело в том, что она спрятана не столько в связности, сколько в переходе от закрытого общества, контролирующего всю информацию, к открытому, которое не может контролировать всю информацию. Именно благодаря этому у людей открываются глаза, они видят другие картинки действительности, которые в результате хотят увидеть у себя дома. Однако люди не знают, что не достигнут западного уровня экономики, который покорил их в увиденных фильмах. И, вероятно, не достигнут никогда. И такого же уровня демократии они тоже не достигнут. Все это мы наблюдаем в странах, где прошла Арабская весна.

Марк Голанский, например, еще в прошлом веке демонстрировал, что вырваться из списка отсталых стран практически невозможно: «Вызывает удивление та легковерность, с которой авторы различных программ перехода нашей страны к рынку уповают на самозарождение новых предприятий в условиях частной собственности. Они действительно верят, что достаточно разрешить в стране существование частной собственности — и “процесс пойдет” сам собой, и повсюду начнет расцветать частное предпринимательство, и день ото дня здесь станет повышаться деловая активность в сфере производства. Столь наивные представления связаны с опытом главным образом прошлого и первой половины текущего веков. Что касается современной практики стран, только что вступивших на путь рыночных отношений, скажем, отсталых стран “третьего мира”, то она подтверждает лишь самозарождение предприятий так называемого неформального сектора в виде многочисленных торговых точек на людных улицах и в бойких местах города. Впрочем, то же самое мы уже видим и в России, и в бывших республиках Союза. На нынешнем этапе развития обосновать возможность самозарождения новых масштабных предприятий в сфере производства отсталых стран задача исключительно трудная. Каждое такое предприятие сейчас может возникнуть и существовать только как звено в мировой технологической цепи. Предприятия вне такой цепи обречены на провал. Право втиснуться в цепь завоевывается в жесточайшей конкуренции на мировом рынке. Именно мировой рынок решает, какое предприятие признать необходимым, а какое лишним для системы МКХ. Ни о каком самовключении предприятий (без согласия мирового рынка) в эту систему не может быть и речи. Поэтому надежды на самозарождение и саморазвитие предприятий на осколках экономики бывшего СССР выглядят весьма иллюзорными, а попытки укрыться за “шоковую терапию” представляются неадекватными реальности. Время спонтанного возникновения весомых предприятий безвозвратно ушло в прошлое».

Вот еще один его важный аргумент, вытекающий из необходимости быть встроенным в единую систему: «Переключение на глобальные стандарты загоняет отсталые страны, варящиеся в одном котле с развитыми, в глухой тупик. Для них планка среднемировой производительности подскакивает на недосягаемую высоту, взять которую им самим не удастся. А значит, им не удастся преодолеть экономическую отсталость и уйти от убытков. Напротив, для развитых стран такое переключение сулит дополнительные прибыли. Ведь для них оно сопряжено с понижением уровня планки».

Ему вторит Георгий Дерлугьян: «Коммунистическая модель в контексте современной миросистемы, увы, была обречена на вырождение по образцу оруэлловской “Скотофермы”. Валлерстайн давно, еще в 1969 году, заметил, что “коммунистические государства не создают отдельной “мировой системы социализма”, сколько бы эту фразу ни повторяла их собственная пропаганда. Эти идеологически антисистемные страны подобны фабрике, захваченной в ходе забастовки профсоюзом и почему-то брошенной хозяевами. Если забастовщики запустят производство на фабрике, им придется действовать по внешней логике рынка, закупать сырье и сбывать продукцию. В конце концов это приведет к образованию элиты управленцев и торговых посредников, и те со временем захотят покончить с притворством и открыто превратить себя в новых хозяев”».

Сегодня изучение фейков постепенно переходит на новый уровень. Мир неправды ничем не отличается от мира правды, поскольку соцмедиа создали мир множества правд. Опасность же этого состояния состоит в том, что в поляризованном мире каждый готов воевать за свою правду. Время спокойной жизни постепенно уходит в прошлое.

В закрытом обществе даже наука была разделена на открытую (никому не нужную) и закрытую (необходимую для обороны). Илья Кукулин акцентирует разделение советской науки: «В Советском Союзе конца 1940-х были реализованы две стратегии. Как теперь мы видим, они противоречили друг другу, но тогда так не казалось. Одно из них — разделение науки на открытую и закрытую части. Закрытая часть — анклав, который развивался по собственным законам. Это были секретные лаборатории, где работали арестованные ученые или вывезенные из Германии специалисты, которые фактически были военнопленными. Анклавная модернизация, по выражению философа Петра Сафронова. А вторая часть науки, открытая, — это невиданное в истории ХХ века насаждение всякого рода лженауки и шарлатанства: лысенковщина, теория Ольги Лепешинской об образовании клеток из неживого вещества… И сопровождалось это запретом целых направлений в науке: теории резонанса Лайнуса Полинга, кибернетики, даже пытались запретить теорию относительности. То есть компьютеры создавались в “шарашках”, а в открытой области критерии “научности” оказались тотально идеологизированы и вообще предстали как совершенно манипулируемые. Ученых зато пытались мобилизовать и воодушевить разговорами о том, что, возможно, все было изобретено в России: самолет, подводная лодка, парашют, все. Последствия этой манипуляции и инструментализации научности мы пожинаем до сих пор». Перед нами те же фейки, только подаются они как важные для всех истины.

СССР, закрываясь от мира в гуманитарной сфере, от любых западных истин, которые заранее признавались фейками, потерял людей со знанием иностранных языков. Мария Майофис говорит о специализированных школах: «Механизм возникновения таких школ был сложным. Они возникали на скрещении двух тенденций. Одна шла от государства — это поиск кадровых ресурсов. В конце 40-х годов государству понадобились кадры для обеспечения внешнеполитической пропаганды. Языковые школы появляются в тот момент, когда издательства литературы на иностранных языках, зарубежные редакции информационных агентств и другие средства пропаганды стали задыхаться от нехватки кадров. Политэмигрантов, которых раньше использовали для этих целей, уже не хватало — их почти всех истребили во времена “большого террора”. Встает вопрос о подготовке специалистов, которые “в совершенстве”, как тогда говорили, знали бы иностранные языки. В 1948 году открываются три первые языковые спецшколы — две в Москве, одна в Ленинграде. Были еще языковые интернаты в Киеве и Одессе. Таких школ требовалось гораздо больше, но ЦК не давал разрешение. Всё иностранное было на подозрении, а, следовательно, существовала опасность, что дети в таких школах впитают в себя вместе с иностранным языком что-то очень вредное. Но не проходит и двух месяцев со смерти Сталина, как министр просвещения РСФСР издает приказ о создании нового пула языковых школ и уже не только в Москве и Ленинграде».

Мир постоянно воюет с носителями другой модели мира, делая это то мирными, то военными методами. Просто соцмедиа дали для этого новый инструментарий. Именно в этом контексте появились и постправда, и фейки. Они являются результатом появления множественности источников коммуникации, приведшего к падению важности традиционных медиа, которые боролись за достоверность своей информации.

Столкновение точек зрения приводит к поляризации общества, что показало использование этого инструментария в американских президентских выборах. Сегодня мир можно разделить по расовым, этническим, гендерным границам вместо прошлых идеологических или религиозных.

Сейчас даже возник новый тип отрицания, который Кит Кан-Хэррис назвал постотрицанием. Если раньше отрицали с помощью подбора научных или псевдонаучных доказательств, то «постотрицальщики» просто утверждают то, что им хочется. Кан-Хэррис считает постотрицание важным компонентом мира постправды.

Честно говоря, в этом феномене можно увидеть еще одну составляющую: это возросшая независимость друг от друга и от государства. Независимые множественные источники могут генерировать любые фейки, которые им придут в голову. Технические платформы, тиражируя, максимально усиливают их. И если подумать, то начало эпохи постправды, наверное, можно отсчитывать с известной фразы о подлодке «Курск» — что «она утонула»...