Создание виртуальной реальности приходит в пропаганду, операции влияния и информационную войну из опыта массовой культуры. Этот переход понятен, поскольку массовая культура достигла серьезных результатов в массовости и глубине охвата населения любой страны, кстати, став самым сильным инструментом глобализации. Можно считать и исчезновение СССР также шагом в сторону глобализации, поскольку инструментарий развала (не верхушки, у которой были другие мотивы, а населения) шел по линии массовой культуры.

Массовая культура давала новые образцы поведения и ментальности и сделала это в максимально эффективной форме, например, с помощью визуализаций западного кино. Да и самым интересным материалом в телепередачах, громящих Запад, была визуальная информация об этом Западе.

Происходило два параллельных процесса, направленных на противоположные цели со стороны источника коммуникации и со стороны потребителя. В идеологическом конструировании источника Запад был «исчадием ада», в бытовом конструировании потребителя – определенного рода «счастьем».

Все это вполне можно признать определенным вариантом гибридной войны, который порождал когнитивный диссонанс в мозгах миллионов. На бытовом уровне все это поддерживалось целым набором объектов (джинсы, шариковая ручка и под.), которые оказалась неспособной производить советская промышленность. Если советский спутник повлиял на трансформацию американской системы образования, то американские джинсы, рок, кино и даже «жвачка» стали серьезным противоядием против советской пропаганды. Внешний враг всегда цементирует общество вокруг своего лидера, создавая новые защитные свойства. Когда враг официальный на бытовом уровне переставал быть врагом, то и защитные механизмы исчезали.

Гибридная война постепенно теряет на современном этапе характер «гибридности», становясь все более традиционной, что позволяет многим говорить, что в собственно гибридной войне вообще нет ничего нового. Новое есть, на что следует обратить внимание, но оно сильнее присутствует на ранних этапах.

Почему гибридная война оказывается связанной со строительством виртуальности? Можем назвать несколько факторов.

С одной стороны, это война, где гражданское население в первую очередь является целью атаки, а раз так, то и атака должна быть смещена в сторону информационного и виртуального пространства. С другой – это долговременная война, где вооруженный конфликт является завершающей ее частью. С третьей – это война, где собственно военная составляющая слабо поддается измерению, не давая возможности понять до определенного времени, на чьей стороне выигрыш. С четвертой – это война, где резко завышенной становится роль медиа, когда то, что они говорят, становится важнее того, что происходит в физической реальности. Информационный продукт в виде интерпретации оказывается сильнее любого физического продукта.

Феномен мягкой силы также является акцентированием символического в противовес физическому. Это проявляется по достаточно жесткой ориентации на аудиторию, на потребность внесения изменений в ее поведение. Мягкая сила отличается в зависимости от страны ее потребления. Например, Британия, заинтересованная в появлении иностранных студентов, акцентирует свои университеты, науку, культуру. Япония запускает свою мягкую силу в те страны, куда направляется ее бизнес.

Россия, например, все более четко проводит понимание этой войны нового типа. Генерал-полковник Картаполов (командующий Западного военного округа, родился в 1963 г.) предложил следующее понимание войн нового типа (Картаполов А.В. Уроки военных конфликтов, перспективы развития средств и способов их ведения. Прямые и непрямые действия в современных международных конфликтах // Вестник Академии военных наук. – 2015 – № 2). Он вносит, например, такие акценты:

• «в новой войне практически вся территория страны является линией фронта»,
• «войны нового типа никогда не объявляются и никогда не заканчиваются»,
• до войны страны могут находиться в дружеских отношениях, но третья сила может активировать конфликт.

Получается, что гражданский компонент является определяющим на всех этапах этой войны. Можно вспомнить инновационную идею Дэвида Килкаллена о том, что война с повстанцами должна быть ориентирована не на врага, а на население, поскольку именно от поддержки населения зависит жизнь повстанцев [см. тут, тут, тут, и тут].

Гибридная война стоит в связке с непрямыми действиями Лиддел Гарта, который видел цель стратегии в подавлении сопротивления противника, задавал непрямые действия следующим образом (Лиддел Гарт Б. Энциклопедия военного искусства. Стратегия непрямых действий. – М. – СПб., 1999; см. также Исмаилов Р., Переслегин С. Этика войны и непрямые действия): «Прямое давление всегда ведет к усилению сопротивления противника, так происходит со снегом: чем сильнее сжимается снег, тем он становится плотнее и тем медленнее тает. Как в политике, так и в стратегии, или, иначе. Как в дипломатической стратегии, так и в военной стратегии, непрямые действия являются наиболее эффективным средством нарушения психологической и физической устойчивости противника, создавая таким образом условия для его разгрома».

Непрямые действия приравниваются и Картаполовым к гибридной войне. Три типа выделены особо:

• оказание политического, экономического, информационного и психологического воздействия на противника,
• дезориентация политического и военного руководства государства-жертвы, нагнетание недовольства среди населения,
• подготовка вооруженных отрядов оппозиции и заброска их в район конфликта.

Адмирал Артур Цебровский, который являлся инициатором продвижения в жизнь понятия сетецентрической войны, в 1998 г. говорил, что сдвиг с платформы на сеть, который он продвигал в армии, уже произошел в информационных технологиях. Он также заметил: «Сетецентрическая война позволяет уйти от войны на уничтожение к более быстрому и более  эффективному варианту ведения военных действий, характеризуемого новыми концепциями скорости управления и самосинхронизации. Уничтожение является аналогом традиционной экономики, порождающим понижающийся возврат инвестиций».

Отсутствие ориентации на уничтожение противника является отражением общей «гуманизации» военного конфликта, когда в ответ стали разрабатываться некинетический инструментарий войны. Тем более и войны стали экономическими, финансовыми, культурными и... гибридными. Физические тела противника перестали интересовать планировщиков, которые увидели свою новую цель в разуме человека. Поэтому на сцену вышли цветные революции, позволяющие менять политические режимы с минимизацией жертв.

Александр Бартош разграничивает гибридные войны и цветные революции: «Временные рамки гибридной войны рассчитываются на длительный срок (иногда, десятки лет). Цветная революция осуществляется в более жестком временном регламенте, планируется и осуществляется в соответствии с логикой используемых технологий и предусматривает формы воздействия в соответствии с отдельно планируемым комплексом подрывных мероприятий. Поэтому, строго говоря, в системном плане она не является элементом гибридной войны».

Цветная революция скорее должна сравниваться с действием мягкой силы, применение которой носит вневременной характер. Однако все равно привязано к политическим и экономическим целям. Россия с моделью русского мира ставит во главу политические интересы. Отсюда большое внимание к понятию мягкой силы среди российских политологов [Алексеева Т.А. «Мягкая сила» в теории и практике международных отношений // Роль технологий "мягкой силы" в информационном, ценностно-мировззренческом и цивилизационном противоборстве. – М., 2016]. В ходе этого возникает не только понятие когнитивной безопасности и когнитивной войны [Репко С.И. Когнитивная война. – М., 2013], но даже безопасности лингвистической [см. тут и тут].

В этой же сфере когнитивных трансформаций массового сознания лежит взгляд на деятельность Владислава Суркова со стороны Чеснакова, который в последнее время выступает в роли комментатора Суркова, когда тот не хочет или не может этого сделать: «Есть  две совершенно разные стратегии. Одна – вернуться к старым архетипам. Другая – перестать ломать архетипы. Команда Суркова и те, кто разделяет ее взгляды, но не внутри бюрократической системы, всегда предлагали вторую стратегию: понять и принять архетипы нации, но включить их, при этом, в современную жизнь, обеспечив непрерывность политического развития, поскольку только такой подход может обеспечить ненасильственную модернизацию страны. Я думаю, что в целом это удалось – и конечно, роль Суркова тут была огромной».

Соцмедиа сегодня стали главным счастьем для населения, поскольку в результате их развития человек постепенно лишается необходимости в личных контактах, что показывают исследования молодого поколения. А все это ведет к тому, что в мире очень часто начинает властвовать не правда, а фейки из социальных медиа (см. о феномене соцмедиа как об опасности Trumpaganda // Mother Jones. – 2017. – July – August; тут, тут, тут, тут).

Виртуальный мир, выстроенный соцмедиа, становится для потребителей  информации реальным. Главное, что он соответствует ожиданиям потребителей, а реальность или нереальность его носит уже вторичный характер. Как в советское время человек был покорен жизнью американских миллионеров из телесериала, так сегодня перед ним открылся новый мир его фейсбучных друзей, которые выставляют напоказ все самое лучшее, что они  видят.  

Соцмедиа сегодня заняли позицию, которая сильнее позиции самой реальности. Когда-то так воспринималось кино, которое и было настоящей реальностью, а подлинная действительность не играла такой роли, поскольку в нашей памяти хранится эталон, а не отклонения от него. Кстати, этим можно объяснить и феномен «звезд», зародившийся с приходом кино.

Об этом феномене так писали Адорно и Хоркхаймер в своей «Диалектике просвещения», анализируя кино: «Весь мир становится пропущенным через фильтр культуриндустрии. Хорошо известное ощущение кинозрителя, воспринимающего улицу, на которой стоит кинотеатр, как продолжение только что закончившегося зрелища именно потому, что последнее всегда ориентировано на точное воспроизведение обыденного восприятия мира, становится путеводной нитью производственного процесса. Чем более плотным и сплошным оказывается осуществляемое его техниками удвоение эмпирической предметности, тем легче удаётся сегодня утвердиться иллюзии, что внешний мир является всего лишь непосредственным продолжением того, с которым сводят знакомство в кинотеатре. С момента произошедшего с молниеносной быстротой внедрения звукового кино механическое приумножение действительности целиком и полностью начинает обслуживать этот замысел. В соответствии с этой тенденцией реальной жизни уже более не дозволяется в чём-либо отличаться от звукового фильма».

Виртуальное всегда оказывается сильнее реального, поскольку в него отбирается то, что будет иметь наибольшее воздействие. По этой причине, например, в структуре цветных революций всегда есть роль «жертвы», поскольку ее наличие переводит протестность на новый уровень, так как тихие протесты не могут привести к смене власти.

Активно использовали виртуальность все религии и идеологии. Они всегда поражают людей до глубины души своими ритуалами и текстами. Но это некоммерческое использование виртуальности. В кино и телевидении виртуальность используется для зарабатывания денег.

Но сегодня индустрия виртуальности имеет мощнейший инструментария для привлечения внимания и для управления им, когда два миллиарде жителей планеты Земля вводят глазам вслед за приказами, правда, мягкого порядка, исходящими от Фейсбука, Гугла и Амазона. Тристан Хэррис говорит следующее: «Мне кажется, что все еще нет четкой роли для технической индустрии. Нам необходимо иметь целую группу, а не просто одного человека, целую группу людей, которые смогут проанализировать, как лучше для людей, а не для их подключения. Это потребует привлечение ресурсов, людей и философов, антропологов, социологов, которые займутся определением того, как все  это влияет на разум людей. И что это значит влиять на разум людей позитивно или этически?».

В другой своей работе он разбирает методы, которыми техническая индустрия удерживает наше внимание. Он акцентирует следующие типы таких ментальных «трюков»:

- вы контролируете выбор только тогда, когда вы контролируете меню, что понятно, поскольку вы не можете выбрать то, чего нет в меню, кстати, таким образом можно вводить новый выбор для людей,

- прерывистые изменяющиеся вознаграждения: человек смотрит в свой смартфон по 150 раз только потому, что ждет мини-вознаграждений, игровые автоматы, например, зарабатывают в Штатах больше денег, чем бейсбол, кино и тематические парки, а люди получают зависимость в три-четыре раза быстрее (см. на эту тему исследования Шуль, автора книги «Зависимость по дизайну», эти простые игровые автоматы дают 85% прибыли индустрии игр),

• страх пропустить нечто важное,
• социальное одобрение,
• социальная возвратность, когда я должен сделать нечто в ответ на сделанное мне,
• автоматическое наполнение, например, новостные ленты сделаны так, что они автоматически пополняются, лишая вас возможности остановиться и уйти, однотипно. Нетфликс включает следующее видео вместо того, чтобы дождаться вашего рационального решения,
• прерывание хорошо для бизнеса, поскольку вы уделите этому сообщению больше внимания,
• пакетирование как связывание их причин с вашими, например, когда исходя из вашей причины, вы хотите увидеть завтрашнее событие на Фейсбуке, Фейсбук не даст вам сделать этого без посещения его новостной ленты (его причина), чтобы увеличить ваше время в Фейсбуке,
• неудобный выбор: бизнес старается сделать более легким тот выбор, который он ожидает от вас, и затруднить тот, который они не хотят, чтобы вы сделали,
• стратегии «нога в двери».

Происходит, как мы видим, определенный технический удар по цивилизации. Бизнес-интересы создателей технических платформ меняют привычные правила поведения человека. И оказалось к тому же, что человек легко поддается на подчинение правилам, которые ему незаметны. Более того, как оказалось, такого рода вещи вообще не имеют контроля со стороны государства.

В другой своей работе Тристан Хэррис предлагает ряд кардинальных шагов в ответ. Приведем часть его рассуждений: «Как все это исправить? Мы должны сделать три радикальных изменения по отношению к технологии и обществу. Во-первых, нам следует признать, что мы убеждаемы. Когда вы начинаете понимать, что ваш разум можно заставить принимать небольшие мысли или небольшие временные блоки, которые вы не выбирали, не надо ли воспользоваться этим пониманием и защититься против того, как это делается? Мне кажется, мы должны посмотреть на себя фундаментально иначе. Это почти как новый период истории человечества, как Просвещение, как собственное Просвещение, что нас можно убедить, и должно быть нечто, что мы хотим защитить. Во-вторых, нам нужны новые модели и системы подотчетности, как только мир будет становиться все более и более убеждаемым, поскольку он движется именно в этом направлении, люди в комнатах управления должны быть  подотчетны и прозрачны тому, что мы хотим. Единственная форма этического убеждения, которая существует, состоит в том, что цели убеждающего выравниваются под цели убеждаемого. А это требует решения многих вопросов типа бизнес-модели рекламы». И в качестве последнего пункта он предлагает заняться новым дизайном таких систем.

Мир уходит в виртуальность. Но, к сожалению, эта виртуальность, как и переходы к ней, оказались вне контроля человечества. И бизнес-модели создателей новых социальных платформ вдруг оказываются противоречащими интересам человечества. Техники получили в руки управление мыслями миллиардов людей, как до этого в прошлые эпохи ими точно так же управляли религия и идеология. Оказалось, что массовое поведение не только хорошо предсказуемо, как об этом, например, пишет Пентленд [Pentland A. Social physics. How social networks can make us smarter. – New York, 2015], но и столь же хорошо управляемо.

Виртуальность всегда была и остается полем для управления человеческим сознанием. Все революции инициировались виртуальностью, все цели в первую очередь виртуальны, все друзья и враги имеют существенную виртуальную основу. Тот, кто владеет виртуальностью, владеет миром. Холодная война была ярким примером этого, как и ее последствия.