Диффузная война направлена на создание хаоса / кризиса внутри атакуемого общества, причем она пытается сделать это руками самого общества, подталкивая его в точку бифуркации, где оно должно изменить свое движение по одной траектории, чтобы перейти на другую. Ярким примером этого является перестройка.

Сегодня активно изучается нелинейная политика, естественно, начиная с Института Санта-Фе, который и призван заниматься такими проблемами, как хаос и нелинейность. Понятие бифуркации должно представлять интерес для исследователей цветных революций, ведь оно хорошо отражает данный революционный феномен. Бифуркация задается как «внезапные (иногда драматические) изменения в поведении системы в ответ на малые изменения контрольных параметров». То есть, как и в ситуации диффузного воздействия, результат есть, но причины не были просчитаны.

Другое понятие — детерминированного хаоса — не может проявляться в линейных системах. Здесь хоть переходы между состояниями системы детерминированы, поведение ее за длительный период может быть непредсказуемым, а ее случайное поведение противоречит нашей интуиции.

Питер Померанцев подчеркивает, что с нелинейной войной надо бороться нелинейными методами: фактически это переформулировка старого рецепта, что с сетевой войной следует бороться сетевым инструментарием. Кстати, западных читателей он отсылает к небольшому рассказу Владислава Суркова, напечатанному под псевдонимом Н. Дубовицкого. Здесь нелинейная война действительно предстает в полном объеме: «Это была первая нелинейная война. В примитивных войнах девятнадцатого, двадцатого и других средних веков дрались обычно две стороны. Две нации или два временных союза. Теперь столкнулись четыре коалиции. И не то, что двое на двое. Или трое против одного. Нет. Все против всех. И что это были за коалиции! Не такие, как раньше. Редкие государства входили в них целиком. Случалось, несколько провинций выступали на одной стороне, несколько на другой, а какой-нибудь город или поколение, или пол, или профессиональное сообщество того же государства — на третьей. Потом они могли переменить положение. Перейти в какой угодно лагерь. Иногда прямо в бою. Задачи конфликтующих были очень разные. У кого что, как говорится. Захват спорных участков шельфа. Насильственная презентация свежей религии. Повышение рейтингов и котировок. Испытание новых боевых лучей и самолетов. Окончательный запрет деления людей на мужчин и женщин, так как половая разобщенность подрывает единство нации. И так далее.

Простодушные полководцы прошлого стремились к победе. Теперь поступали не так глупо. То есть, некоторые, конечно, держались старых обычаев. И пытались вытащить из архивов туманные заклинания. Типа победа будет за нами. Местами срабатывало. Но в основном понимали войну как процесс. Точнее, часть процесса, острую его фазу. Не самую, может быть, важную. Некоторые народы присоединились к войне специально, чтобы потерпеть поражение. Их вдохновлял расцвет Германии и Франции после разгрома во второй мировой. Оказалось, добиться такого поражения ничуть не проще, чем победы. Для этого нужны и решимость, и жертвенность, и чрезвычайное напряжение всех сил. А вместе с тем изворотливость, хладнокровие, умение выгодно распорядиться собственными трусостью и тупостью».

Сурков — разумный, сильный, знающий современные направления в философии и политике, легкий в общении, что можно обозначить простым словосочетанием «современный человек». На его счету определенный инструментарий создания современного состояния России. Он легко находит нужные идеи, позволяющие неправильное назвать красивыми словами и двигаться под этими красивыми словами вперед. Это у него от прошлого опыта пиара и политтехнологий. Поэтому о нем вполне можно сказать, что «нелинейность» — его второе имя. Он все время даже не на вторых, а на третьих ролях. Однако это можно легко понять, потому что на первых-вторых ролях нужны управленцы, а не мозги. Но именно на его совести лежит активное участие России в событиях на Украине.

Англичане хорошо описали источник его креативности: «Сурков является одним из советников президента Путина, помогающий ему пятнадцать лет удерживать власть, но он делает это достаточно новым способом. Он пришел из мира авангардного искусства, и изучавшие его карьеру говорят, что Сурков импортирует идеи из концептуального искусства в самое сердце политики. Его целью является подрыв восприятия мира людьми, чтобы они никогда не знали, что происходит в реальности. Сурков превратил российскую политику в сбивающий с толку, постоянно меняющийся театр. Он спонсировал все виды групп: от неонацистских скинхедов до либеральных борцов за права человека. Он даже стоял за партиями, оппозиционными президенту Путину. Но ключевым является то из сделанного Сурковым, что никто не может быть уверен, является это реальностью или фейком. Как сформулировал один из журналистов: "Стратегия власти состоит в удержании оппозиции в постоянном непонимании". Непрестанное изменение невозможно остановить, поскольку его нельзя определить. Именно в этом обвиняют Суркова за то, что имело место в Украине. В типичной манере, когда война началась, Сурков опубликовал рассказ о том, что он назвал нелинейной войной. Война, в которой вы никогда не знаете, на что пойдет противник, даже вообще, кто он. Основной целью, как говорит Сурков, является не выиграть войну, но использовать конфликт для создания постоянного ощущения дестабилизированного восприятия, что позволяет управлять и контролировать».

Сурков не только политтехнолог, но он и читающий, и пишущий политтехнолог, который интересуется не только узким кругом профессиональной литературы. Это также позволяет ему быть на шаг впереди. Он был автором концепта «суверенной демократии», которая позволяет интерпретировать демократию так, как это выгодно власти (см. нашу работу о российских аналитических контекстах гибридной войны).

Одну его личностную характеристику, высказанную Чеснаковым, можно привести: «Владислав Юрьевич мало с кем дружит. По-моему, вообще ни с кем. Я с ним знаком много лет, знаю практически всех, с кем он общается. Он при мне другом ни разу никого не назвал, даже ближайших и самых доверенных людей». Так что это тоже определенная характеристика.

Ричардс в своем предисловии к книге о политической нелинейности подчеркивает разницу в понимании нелинейности в естественных и социальных науках [Richards D. Nonlinear modeling: all things suffer change // Political complexity. Nonlinear models in politics. Ed. by D. Richards. — Ann Arbor, 2000]. Нелинейные отношения предполагают, что независимая переменная не имеет постоянного влияния на зависимую переменную. В линейном представлении мы видим только постоянное, чем обедняем свое видение. Но поскольку мир носит нелинейный характер, то исключительно линейное видение его не очень адекватно.

Другое популярное объяснение выглядит следующим образом [Harrison N.E.Thinking about the world we make // Complexity in World Politics: Concepts and Methods of a New Paradigm. Ed. by N. E. Harrison. — Albany, 2006]. Реализм видит политическое поведение в системе фиксированных структур, теория сложности рассматривает политику как взаимодействие между независимыми акторами в рамках развивающихся институтов. В результате макросвойства возникают из микровзаимодействия, они не вечны и все время меняются.

Все это взгляды математиков, формулы которых остались в тексте. Политологи более близки к стандарту: «Нелинейные подходы предполагают, что современное либеральное рассмотрение государства как монолитного или гомогенного актора, управляющего плюрализированной общественностью граждан, более не работает как на уровне онтологического описания, так и на уровне нормативной легитимации в современной политике» [Chandler D. Democracy unbound? Non-linear politics and the politicization of everyday life // European Journal of Social Theory. — 2014. — Vol. 17. — I. 1].

Практически о том, но без слов о нелинейности рассуждает и Латур, вводя свое понятие медиатора, отличающееся от посредника: «Его вход никогда не является хорошим прогнозом того, что будет на выходе; его особый характер следует каждый раз принимать во внимание. Медиаторы трансформируют, переводят, разрушают и модифицируют значение или элементы, которые они должны переносить. Каким бы сложным ни был посредник, его можно рассматривать как простой переход, даже нулевой, поскольку о нем можно легко забыть. Каким бы простым ни выглядел медиатор, он может стать сложным; он может ввести во множестве направлений, которые будут модифицировать все противоречия, приписываемые его роли» [Latour B. Reassembling the Social. An introduction to actor-network-theory. — Oxford etc., 2005]. В качестве примера посредника Латур рассматривает хорошо работающий компьютер, в то же самое время примером медиатора для него является банальный разговор, поскольку там при любом повороте может произойти бифуркация.

Главной тенденцией во всем этом является непредсказуемость. Как следствие возникает потребность в изменении инструментария, который бы каким-то образом объяснял эту непредсказуемость нелинейности.

Современная война также поменяла места военных и гражданских. Теперь даже непонятно, от кого из них исходит большая опасность, ведь современные теракты пришли на площади и метро. В этом плане Неклесса говорит: «Популярная сегодня гибридная метаморфоза может рассматриваться в том числе как коррекция стереотипа летального, кинетического насилия за счет переосмысления феномена и сопутствующей имплантации нетривиальных сценариев / активов в ткань повседневности. Будущие битвы становятся более сложными, характер угроз — неопределенным, состав союзов — непостоянным. [...] В постсовременной среде меняется сам язык войны, растет значение социальных взаимодействий, общественного резонанса, информационных и коммуникационных технологий, дипластии и суггестии, скорости ориентации в сложном мире, мастерства в создании ситуаций "превосходящих возможности анализа, прогнозирования, выработки правильных решений и их реализации" противником».

Новой особенностью современной войны стала новая роль гражданского населения. Гражданские лица воюют как с гражданскими, так и с военными. Плюс к этому у военных есть еще и фронт за спиной — это общественное мнение и СМИ своей страны и общественное мнение и СМИ страны, с которой идет война. Все время идет постоянное повышение статуса гражданского населения в современных конфликтах.

Кстати, Килкаллен давно выдвинул идею, что борьба с повстанцами совершенно иная, чем стандартный вооруженный конфликт, поскольку в ней население принципиально находится в центре [см. тут и тут]. Армия же привыкла к модели, ориентированной не на население, а на противника. Килкаллен же исходил из того, что никакие повстанцы невозможны без поддержки населения, поэтому усилия следует приложить к разрыву этой связи.

Сегодня также возникла идея связать анархию и сложность: «Анархия возникает как понятие и практика особенно во времена и контексты кризиса, особенно когда постоянный порядок разрушается, а турбулентность и нестабильность появляются; другими словами, она появляется, когда институты и учреждения не могут справиться со сложностью. Тем не менее, следует четко указать на то, что анархия не связана с порождением беспорядка — шумом, произволом. С технической точки зрения анархия является радикальной критикой алгоритмических систем и типов поведения».

Мир проходит сегодня серьезную трансформация понимания современной войны, и здесь гибридные и диффузные войны оказались ярким примером таких изменений (см. концептуальные изменения моделей войны в представлениях Килкаллена).

Военные видят три варианта нелинейной войны, реализованные в истории: война маневра, повстанческая война и специальные операции, а также «роение» [Edwards S.J.A. Swarming and the future of warfare. — Santa Monica, 2005]. Под нелинейной войной здесь понимается одновременная атака по множеству направлений. И роение тогда является вариантом, наиболее близким к данному пониманию.

Вторая мировая война породила не только немецкий блицкриг, но и оперативно-маневренные группы советских танков, которые действовали в такой же манере с 1943 по 1945 годы. Истоки этого подхода западные аналитики нашли в XIX веке в рейдах русских казаков, которые прерывали вражеские коммуникации в тылу врага. Здесь снова присутствует тот же эффект неожиданности, что является характерным для нелинейной модели войны.

Нелинейная модель мира получила следующие характеристики (кстати, автор находит нелинейность у Липпман, Дьюи и Хайека) [Zweibelson B. Linear and Non-Linear Thinking: Beyond Reverse-Engineering // Canadian Military Journal — 2016. — Vol. 16. — N 2]:

- признание множественности моделей мира,

- нарративы трансформируют время и действия в сюжеты и рассказы,

- парадоксы являются нормой,

- сложность зависит от наблюдателя и от контекста,

- сложность нельзя разбить на составляющие без потери понимания.

Последний момент, хоть часто повторяется у многих, но одновременно очень сложен для наших мозгов. Мы интуитивно все время разбираем на части стоящую перед нами проблему, решаем какие-то ее составляющие, рассчитывая, что на этом проблема будет исчерпана. Однако этого не происходит — и проблема переходит на еще более высокий уровень сложности.

Социальные науки, как нам представляется, обратились к феномену нелинейности, поскольку они не могут адекватно описать, а тем более предсказать разрушение системы, то есть ее кризис или коллапс. А есть общая тенденция и в управлении, и в разных академических дисциплинах выходить сегодня не только на описание, но и на прогноз. Исследование кризиса всегда должно давать рецепты выхода из него.

Зиновьев, например, видит такие факторы кризиса:

- механизм потенциального кризиса;

- условия, в которых возможность кризиса превращается в действительность;

- толчок к кризису.

Он говорит о кризисе системы коммунизма следующее: «Условия кризиса суть нечто внешнее для сущности коммунизма как такового. Они способствуют созреванию кризиса и его наступлению, но сами по себе они не порождают его. Кризис мог произойти при других условиях, даже — противоположных. Он мог не произойти и при данных условиях. Условия кризиса не обязательно суть нечто неблагоприятное для общества и неудачи. Это могут быть и успехи, и благоприятные обстоятельства. Среди условий рассматриваемого кризиса следует назвать то, что в послевоенные годы, особенно — в годы брежневского правления, в стране произошел колоссальный прогресс сравнительно со сталинским периодом. Это не были годы "черного провала" и "застоя". Среди условий кризиса следует упомянуть прирост населения. Население увеличилось более чем на сто миллионов человек. Никакая западная страна не выдержала бы такую нагрузку, не впав в кризисное состояние из-за одной этой причины. Прирост населения сопровождался возрастанием доли непроизводительного населения и непомерным ростом его аппетитов в отношении материальных благ».

Горбачев, по его мнению, включил кризис, поскольку процесс вышел из-под контроля власти. Полученный результат, по его мнению, выглядит следующим образом: «На Западе таких явлений как "олигархи" или "новые русские" — не было и нет. У них капитализм складывался поэтапно, в процессе эволюции. В России же никаких предпосылок для этого не было. Никаких. Просто страну отдали на разграбление. И то, что у нас называют явлением капитализма, есть результат не производственной деятельности, а грабежа. Грабежа группой лиц того, что им не принадлежало. Это мародерство. И ошибочно ждать от этих людей дел, направленных на пользу стране, народу. Они думают только о себе, как побольше урвать».

Кризис связан не только с коммунизмом, но и со множеством других человеческих цивилизаций. Тейнтер в книге о коллапсе сложных цивилизаций приводит данные о количестве социальных типов личностей в разные периоды истории человечества, поскольку разнообразие отражает сложность цивилизации [Tainter J. A. The collapse of modern societies. — New York etc., 1988]. Общество охотников-собирателей имело несколько десятков типов разных социальных личностей, первые европейские переписи показывали от 10 до 20 тысяч разных профессиональных ролей, индустриальное общество вышло уже на миллион.

Интересно, что исследование среди акул впервые показало наличие социальных личностей и у них. В рамках этого исследования профессор Крофт дает такое определение: «Мы понимаем под личностью повторяемое поведение во времени и в разных контекстах. Интересно, что эти поведения сильно отличаются среди разных особей. Исследование впервые показывает, что у индивидуальных акул есть социальные личности».

Суть сложности в концепции Тейнтера задают два параметра: неравенство и гетерогенность. Неравенство проявляется в вертикальной дифференциации, в неравном доступе к материальным и социальным ресурсам. Гетерогенность — это различные компоненты общества и распределение населения по ним. Любое неравномерное распределение будет увеличивать сложность общества.

СССР в этом плане был не таким сложным, поскольку обладал большим равенством, чем Запад. Однако он сразу пришел к коллапсу, когда не смог перейти от плановой экономики к рыночной, то есть более сложной системе управления. Коллапс сразу отбросил его составные части — республики на «-летия» назад. Потеряв свою прошлую системную сложность, новые государства не смогли преодолеть ее последствия.

В своем интервью Тейнтер говорит о сложности, отталкиваясь от двух понятий — структурной дифференциации и организации. Дифференциация — это новые социальные роли, институты, профессии, технологии. Организация — это ограничения на их поведение, позволяющее им сформировать систему. Он говорит: «Организация ограничивает и направляет поведение в определенное русло. Тогда увеличение сложности состоит в увеличении разнообразия структур, соединяемое с увеличением организации. При коллапсе сложность падает».

В своей книге Тейнтер дает следующее определение коллапса: «Коллапс — это политический процесс. Он может, как это часто бывает, иметь последствия в таких областях, как экономика, искусство, литература, но фундаментально это проблема социополитической сферы. Общество попадает в коллапс, когда оно проявляет быструю, значительную потерю установленного уровня социополитической сложности. Термин "установленный уровень" важен. Чтобы признать ситуация коллапсом общество должно находиться или двигаться к уровню сложности более одного или двух поколений» [Tainter J. A. The collapse of modern societies. — New York etc., 1988].

Существует еще и экологическая модель коллапса, предлагаемая Гриром. Кстати, как экологические катастрофы видел гибель обществ и Даймонд [Даймонд Дж. Коллапс. — М., 2008]. Описав конец Рима и многих других древних цивилизаций, Тейнтер красочно живописует гибель нынешней цивилизации, которую уже давно попытались отобразить режиссеры и писатели (см. тут).

Кстати, британские военные, прогнозируя будущие конфликты, видят среди их источников и такой: «Идеологические движения, основанные на религии и идентичности, будут оставаться существенным фактором, а люди будут продолжать бороться за свои убеждения, при этом идеология не будет привязана к географии».

Для сложных систем важны отношения между элементами, а не только сами элементы. Отсюда понимание того, что система несет в себе больше, чем просто сумма ее частей. Еще одной составляющей сложных систем является их нелинейность, так называемый эффект бабочки, когда минимальное воздействие в нужной точке приводит к максимальным последствиям. По этой причине ньютоновская механика здесь уже не работает, там причина и следствие более явные и понятные. Британские военные ставят в качестве своих целей предсказание нелинейных угроз и раннее действие, подчеркивая, что прогноз без действий не имеет смысла. Главной сложностью такой работы они называют необходимость межведомственной работы. И это понятно, поскольку бюрократические организации «привязаны» к сфере своей деятельности, не обращая внимания на то, что происходит вне этой зоны.

В своей докторской диссертации и последующей монографии «Научное ведение войны: порядок и хаос в битвах современности» Буске рассматривает разные типы войн: от механической, термодинамической и кибернетической до информационной и «хаоплексической». В последнем термине он соединил chaos и complexity, опираясь на идеи Бойда и рассматривая там нелинейные способы войны (вот его статья на эту тему Bousquet A. Chaoplexic warfare or the future of military organization // International Affairs. — 2008. — Vol. 84. — I. 5).

Буске говорит о роли метафор для его подхода: «Я буду обсуждать четыре конкретных машинных метафоры: часов, мотора, компьютера и сети, которые являются центральными для соответствующих технонаучных дискурсов механизма, термодинамики, кибернетики и теории хаоса / теории сложных систем. Каждая метафора имела особое влияние, когда она была окутана сетью теорий и практик, подержанная доминирующей технологией своего времени».

Элкус критикует его подход следующим образом: «Самое большое последствие технонаучного мышления лежит в языковой бедности. В технонаучном подходе отсутствует базовый словарь для описания и понимания конфликта, поскольку он принципиально отрицает и активно минимизирует политику, которую технонаучные мыслители часто рассматривают как беспорядочную и иррациональную. Технологическое туннельное видение ограничено миром обороны».

Военные в США давно не являются «сапогами», ориентированными на муштру. Именно из военного ведомства появляются многие новые доктрины и представления. И особенно это касается будущих войн.

Малинецкий в своих рассуждениях об американской науке приходит к следующим выводам: «Один из важных выводов современной науки состоит в том, что будущее — не единственно. В "точках бифуркации" мы можем открывать различные двери и входить в один из вариантов будущего. Это можно делать случайно, полагаясь на "авось", либо управляя "по ситуации", либо по‑наполеоновски, считая что "война план покажет". Но можно и иначе, понимая, между чем реально делается выбор и какую цену за него придётся заплатить. Для этого и нужна наука. Оружием против одной технологии должна быть другая технология, прогноз — против прогноза, один вариант будущего — против другого. К сожалению, судя по всему, именно этого "оружия знания", крайне важного для власти и всей системы государственного управления, у нас в России нет. То, что делают в США последовательно и систематически, в течение многих лет, совершенствуя методики и алгоритмы, у нас отдано на откуп группам энтузиастов [...] Однако следует отдать себе отчёт в том, что в целом, несмотря на все промахи и просчёты, начиная с 1985 года США находятся в большом геополитическом и геоэкономическом выигрыше. И результаты налицо — Россия вот уже без малого треть века идёт в то будущее, которое ей "прописали" США» [Малинецкий Г. Американская наука: взлет или падение // Изборский клуб. — 2017. — N 2].

Кстати, Тейнтер и такую характерную черту американской экономики как инновация тоже задает интересным способом как сложную систему внутри другой сложной системы [Strumsky D. a.o. Complexity and the productivity of innovation // Systems Research and Behavioural Science. — 2010. — Vol. 7. — I. 5]. Нелинейность находят также в реагировании конгресса США на новостной поток.

В будущем настоящими игроками в рамках человеческой цивилизации также останутся страны с высоким уровнем сложности. Среди них по прогнозам самих российских ученых уже нет России:«К середине века главными “действующими лицами” истории станут сообщества, численность которых превышает 400 миллионов человек, а объем валового внутреннего продукта будет превышать 20 триллионов долларов в год. Очевидными “кандидатами” на роль таких стратегических субъектов являются США+Канада+Мексика, Китай и Объединенная Европа. России, даже в союзе с государствами СНГ, не хватает населения и экономического потенциала, чтобы успешно конкурировать и отстаивать свои интересы во взаимодействии с подобными субъектами. Отсюда следует необходимость искать и находить стратегических союзников, устанавливать с ними достаточно тесные экономические, политические, военные, культурные и иные связи. Но для этого творческому меньшинству России предстоит решить проблему самоидентификации, предложить свой проект будущего, свой выбор, который российское общество захочет отстаивать. Прошедшие 20 лет новой России оказались потеряны для решения этой важнейшей цивилизационной задачи».

Россия не просто потеряла эти десятилетия, а успела войти в конфликт практически со всеми странами-соседями. В результате сегодняшний постсоветский мир перестал быть миром в старом понимании, а стал скорее «ни войной — ни миром».