Человек живет и действует в рамках трех основных пространств: физического, информационного и виртуального. К последнему отнесем религию, идеологию, литературу, искусство и другие «нереальности», которые зарождаются в мозгу человека.

Ювал Харари отнес оперирование подобными виртуальностями к определяющей характеристике человека, отличающего его от других видов. Он подчеркивает: «Действительно уникальной характеристикой человека как вида является его способность создавать и верить фикциям. Все другие животные используют свои коммуникативные системы, чтобы описывать реальность. Мы используем наши  коммуникативные системы, чтобы создавать новые реальности. Конечно, не все фикции разделяются всеми людьми, но по крайней мере одна стала универсальной в нашем мире, и это деньги. Долларовая банкнота абсолютно не имеет ценности нигде, кроме нашего воображения, но все в нее верят» (см. также Харари Ю. Н Sapiens. Краткая история человечества. — М., 2016).

Харари также констатирует еще одну парадоксальную странность человеческого мышления — роль когнитивного диссонанса: «Люди имеют удивительную способность верить в противоречивые вещи. Например, верить во всемогущего и доброжелательного Бога, но каким-то образом извиняя его за все страдания мира. Или наша способность верить с точки зрения закона, что все люди равны и имеют свободную волю, а с точки зрения биологии, что все люди просто органические машины. Наша медицинская система или наша юридическая система строятся на противоречивых основаниях. И мы в то же самое время живем с этими противоречиями».

Мы живем в период очередного технологического перехода, который призван изменить многое из того, что казалось незыблемым. Роботы будут заменять людей, которые будут получать ежемесячные пособия, становясь вечно безработными. Визуальная коммуникация идет на смену вербальной, романы уступают место телесериалам. И даже правда потеснилась, чтобы пропустить вперед постправду.

Резкие переходы между разными физическими состояниями сопровождаются такими же резкими изменениями в информационных и виртуальных состояниях. Революция 1917 г. или революционные изменения 1991 г. полностью поменяли богов, героев и врагов, с которыми жило население. В период перестройки возникали фамилии, которых не было до нее. Например, неизвестный Бухарин становился весьма значимым, а Троцкий, который зафиксирован в массовом сознании ленинской фразой о политической проститутке, был важной фигурой революции, все заслуги которого Сталин присвоил себе. Да и фразы такой Ленин не говорил, точнее сказал, но не наяву, а в фильме. Вот реальная, а не мифическая история: «“Политической проституткой” он был назван гораздо позже, в журнале “Под знаменем марксизма” за 1934 г. В народ это выражение пошло еще позже — после выхода на экран фильма “Ленин в Октябре” (1937). Здесь Ленин, прочитав “предательскую” статью Каменева и Зиновьева накануне октябрьского выступления большевиков, тычет пальцем в газету: “Вот полюбуйтесь, товарищ Василий, как эти святоши, эти политические проститутки нас предали. Предали партию, выдали планы ЦК!”».

И это еще один пример того, как виртуальность в наших мозгах, в нашей памяти подменяет реальность. В принципе, вся недавняя история создана из виртуальностей. Именно поэтому идут столь ожесточенные споры и о Зое Космодемьянской, и о 28 панфиловцах, и о Павлике Морозове...

Подвиг Александра Матросова также оказался под прицелом: «Наряду с привычной нам официальной версией есть и другие. В одной из них историки подвергают сомнению рациональность такого поступка — при наличии других способов закрыть амбразуру подобные действия кажутся действительно странными. Многие утверждают, что человеческое тело никак не могло служить препятствием для вражеского пулемета. По мнению уцелевших бойцов, Александр пытался закрыть от огня солдат, находившихся позади, но никак не пулемет. Есть и совсем экзотические гипотезы: якобы Александр оступился (возможно, был ранен) и случайным образом закрыл амбразуру».

И все это иллюстрирует важное правило — нестандартные физические действия возможны только при отклоняющемся информационном и виртуальном пространстве. Война — это одна из самых нестандартных для человека физических ситуаций, когда он все время находится между жизнью и смертью. Отсюда необходимость пропаганды, способной мотивировать людей на действия в такого рода физическом пространстве. Оно управляется из двух центров, и для движения вперед надо «сломать» чужое управление.

Или пример из современности. Чтобы оправдать свои действия на украинской территории, России пришлось «сломать» традиционное понимание «братских славянских народов», объявив, что на Украине действуют «фашисты» и «каратели». Только в этом случае возникла возможность того, что произошло. Резкое физическое изменение потребовало столь же резких изменений в информационном и виртуальном пространствах.

Наблюдателями все это также интерпретировалось проявлением геополитического мышления империи, которая мыслит пространством. Однако и геополитика, и империя скорее живут в виртуальном пространстве, поскольку их уже давно нет в пространстве реальности.

Например, Переслегин говорит о замене пространственной экспансии негеографической: «Теперь в моде "технологическая сингулярность": быстрое развитие технологий позволит создать новые рынки "негеографического типа". Экспансия технологий — вместо пространственной экспансии».

И если говорить об экспансии, то она сегодня осуществляется скорее в информационном и виртуальном пространстве. Например, о Голливуде говорят, что он выполняет функции министерства мечты для всего мира. Это виртуальное пространство. Но США сделали то же самое и для информационного пространства.

Объемы захвата потребителей Гуглом и Фейсбуком впечатляют: «У Google 90 % рынка поиска, а Facebook проник к 89 % интернет-пользователям. Экономисты используют необычное имя для этого феномена "сетевые внешние факторы". В случае традиционных рынков выбор одного из потребителей, например, конкретного типа шин, прямо не влияет на предпочтения других индивидов в этом типе продукта, а конкуренция обычно обеспечивает то, чтобы потребители получали лучшие продукты по самой низкой из возможных цене. В рынке социальных медиа все не так. Когда один потребитель выбирает Facebook, а не Myspace, это имеет прямое (и положительное) влияние на предпочтения других пользователей в сторону той же социальной сети, поскольку каждый хочет быть в той сети, где находятся его друзья. Эти рынки естественным образом тяготеют к монополии».

Все это можно понять и как то, что сильный игрок забирает себе весь рынок. И чем раньше он вступает в игру, тем больше у него возможностей для этого. Социальные медиа дали пример совершенно новой бизнес-модели.

Facebook, возникший 13 лет назад, достиг величины в два миллиарда пользователей, что составляет более четверти населения Земли. Он уступает только христианству среди числа верующих всех религий и больше самого распространенного языка мира — 1,2 миллиарда имеет китайский в своем мандаринском варианте.

Все это варианты экспансии нового типа, для которой не требуется оружие и захват чужих земель. Однотипные ситуации происходят и с контентом — фильмы и книги тоже покоряют мир, что приводит к покорению его другими героями.

Нестандартные люди — боги, герои, цари, генсеки — описываются (информационно и виртуально) как способные на «нечеловеческие» действия, то есть нарушающие привычные физические действия. Живые люди попадают в такой список, только если они отдают свою индивидуальную биологическую жизнь для спасения жизни коллективной (социальной).

Чужие герои достаточно часто встречают сопротивление. Например, Иран не пускает в страну ни чужую анимацию, ни чужих кукол, видя в них опасность своему образу жизни. В этом случае физическое пространство видит опасность в экспансии чужого информационного или виртуального пространства [см. тут,тут, тут, тут,тут, тут и тут]. Причем это касается как продукции для детей, так и для взрослых.

И это поддается пониманию, поскольку разрушение Советского Союза пришло именно из массовой культуры, ведь идеология и политика охранялись хорошо. В случае же Ирана мы имеем не сочетание «идеология + государство», как это было в случае СССР, а сочетание «религия + государство», как это имеет место в мусульманских странах. И Иран пытается вместо западных кукол и анимации производить свои.

Харари рассказывает, что в Силиконовой долине, где он выступал, людей интересуют политические, социальные, религиозные и философские последствия технологического развития. Сам он прогнозирует появление новой религии, идущей от технологий, объясняя это следующим образом: «В средние века считалось, что Бог лучше всех нас знает, и мы должны следовать его указаниям и его представителям — слушать римского папу, священников, мулл и раввинов. В наше время нам говорят, что никто не понимает нас лучше, чем мы сами, поэтому не следует слушать никаких внешних авторитетов. Мы наблюдаем сейчас идеологический сдвиг, религиозный сдвиг, но реально это смещение авторитетности. Люди теряют влияние, и влияние смещается к алгоритмам и внешним системам обработки данных, которые, как предполагается, знают нас лучше, чем мы знаем сами себя».

В результате мы попадаем в ситуацию, когда алгоритмы становятся более умными, чем люди. Люди не могут предсказать своих действий, а алгоритмы могут.

Информационное пространство сегодняшнего дня претерпевает существенные изменения, равным которым не было никогда. И это также отражает те изменения физического мира, пришедшие с новыми технологиями.

Pew Research Center утверждает, что мы предпочитаем новости с экрана. При этом экран может быть разным. Телевидение остается доминирующим — так ответили 57 % американцев. 39 % получают новости в онлайне, для 25 % — это радио, а на долю газет приходится 20 %. Причем в последнем случае есть интересная возрастная дифференциация. Только 5 % американцев в возрасте от 18 до 29 лет получают новости из газет, но так делают 48 % в возрасте 65 лет и более.

Странно, но социальным медиа доверяют очень мало людей. Только четыре процента верят информации из социальных медиа. И тут возникает закономерный вопрос, откуда же берется эффективность фейков?

Есть одна из теорий, которой можно воспользоваться для объяснения этого, хотя она предложена для объяснения отсутствия консенсуса по поводу климатических изменений. Исходное положение таково, что люди не хотят верить фактам, поэтому среди решений есть и такое: следует передавать им не факты, а эмоции.

По поводу собственно восприятия климатических изменений Кехен предложил теорию культурной когниции (см. тут,тут,тутитути Kahan D.M. a.o. Cultural cognition of scientific consensus // Journal of Risk Research. — 2011. — Vol. 14. — N 2). Она состоит в том, что мы опираемся в своих оценках на имеющуюся у нас культурную модель мира. Люди более зависят от принимаемой ими политики и идеологии, чем от фактов, и поэтому они откидывают информацию, которая может отодвинуть их от своей группы.

Мы живем в достаточно насыщенном научной информацией мире, но сложность возникает тогда, когда в этот мир проникают политические значения, в результате чего возникает и действует правило — «если ты один из нас, верь этому; в противном случае, мы будем знать, что ты один из них».

Все это говорит о более сложных моделях понимания и восприятия информации, чем те, с которыми имеет дело журналистика.

И эта модель, кстати, дает понимание и объяснение тем жестким спорам, которые возникают по поводу российско-украинского конфликта, ведь исходя из нее факты не так важны, как принадлежность к той или иной группе.

Мир, становясь технологически сильнее, несет в будущее слабое звено — самого человека, который начинает отставать от имеющих место изменений. Технологии готовы изменить все, трансформировать, удешевить и даже уничтожить. Но тем самым они вырываются за пределы того мира, который существует в наших головах и к которому мы привыкли.