Есть решения, принятие которых зависит от человека, и они связаны с определенными размышлениями. А есть другие решения, которые автоматически приходят в голову. Большую часть своих решений человек принимает именно так.

Дениэл Канеман выделил в нашем принятии решений две системы [Kahneman D. Thinking, fast and slow. — New York, 2011]. Первая носит автоматический характер, вторая — требует нашего внимания, поскольку тут появляется выбор и требуется рациональное сравнение вариантов.

Ричард Талер выстроил свою теорию подталкивания как раз на том, чтобы окружить человека контекстами, которые будут вести его в рамках автоматических решений. То есть поставив здоровую пищу раньше «вредной» в кафетерии, можно добиться увеличения ее потребления [Thaler R.H., Sunstein C.R. Nudge. Improving decisions about health, wealth and happiness. — New York etc., 2009]. Его соавтор по первой книге Касс Санстейн также выпустил отдельную работу, посвященную подобному принятию решений по умолчанию [Санстейн К. Иллюзия выбора. Кто принимает решения за нас и почему это не всегда плохо. — М., 2016].

Эдвард Бернейс строил такого рода контексты задолго до нынешнего теоретического их обоснования. Он считал, что не надо идти на прямую атаку и сопротивление, а следует попытаться непрямыми методами избавиться от него. Кстати, Бернейс подчеркивал, что надо самостоятельно формировать группы влияния, для чего следует определить точки совпадения интересов коммуникатора и группы [Bernays E. Propaganda. — Brooklyn, 2005].

Теория информационных каскадов строится на том наблюдении, что человек принимает решение не на основании своей информации, а на основании того, что такие действия делают другие [Bickhchandani S. a.o. A theory of fads, fashion, custom and cultural change as informational cascades // The Journal of Political Economy. — 1992. — Vol. 100. — N 5]. И чем больше людей вокруг поступают именно так, тем скорее и данный человек повторит этот тип поведения.

Все это типы ментальных конструкций, которые как бы решают за нас. Часто мы даже не обращаем на них внимания. К их числу можно отнести и мифы. Ментальные конструкции, стоящие за мифами и сказками, плодотворно изучали Джозеф Кэмпбелл и Владимир Пропп [Кэмпбелл Дж. Тысячеликий герой. — Киев, 1997; Пропп В.Я. Морфология сказки. — М., 1969]. При этом мифология «Звездных войн» — это мифология, пришедшая из бесед режиссера Джорджа Лукаса с ученым Джозефом Кэмпбеллом [см. тут, тут, тут, тут и тут].

Лукас оценивал Кэмпбелла как лектора еще выше, чем как писателя. В одной из книг Кэмпбелла есть такое определение Бога: «Термин и понятие "Бога" являются не чем иным, как метафорой неизвестного разума, коннотативной, не только за пределами себя, но и за пределами мысли».

Не только мифы, но и нынешняя авторская художественная литература строится по определенным заранее установленным сюжетам. Понятно, что они призваны задать множество возможностей для героя, что герой должен быть не только понятным, но и непредсказуемым, чтобы удерживать внимание читателя. То есть сюжет Золушки всегда будет интересен.

Сегодняшние методы big data также дали возможность выделить шесть таких эмоциональных сюжетов, характерных для литературы [см. тут, тут, тут и тут]. Вот они:

• из грязи в князи (взлет),
• трагедия, или «из князей в грязь» (падение),
• человек в яме (падение — взлет),
• Икар (взлет — падение),
• Золушка (взлет — падение — взлет),
• Эдип (падение — взлет — падение).

Можно вспомнить при этом, что США имеют в качестве своего мифа первый вариант — self-made man, или из сапожника в миллионеры. Практически все революции построены на мифе взлета, который обещают народным массам.

Пропаганда также оперирует мифами. Пропаганда предлагает мифы, опираясь на те ментальные структуры, которые наперед записаны в человеческом мозге. Она действует в рамках тех базовых представлений, которые управляют здравым смыслом. Например, опирается на базовое деление «друг — враг». Враг — это всегда незнакомец, чужой. Даже сказка о Красной Шапочке строится на опасности «чужого», с которым нельзя разговаривать. Причем сказки, по Проппу, строятся как раз на нарушениях запрета, то есть это самый эффективный опыт обучения, поскольку он акцентирует негативный опыт. Сталинская разветвленная система внутренних и внешних врагов удерживала в мобилизационной активности целую страну.

Человек социален, поэтому его привязанность к тем или иным медиа будет сохраняться всегда. Любое медиа обладает своим «обманным» аппаратом, визуальные, например, создают иллюзию того, что они наиболее достоверны, поскольку мы как бы все видим своими глазами. Но при этом потребитель забывает, что он видит только то, что было отобрано из миллиона других событий. Ему никто не рассказывает о том, что осталось за бортом.

Все медиа управляют информационной повесткой дня, заставляя нас обсуждать малый круг событий. Любое сообщение может быть усилено разнообразным его повторением (например, новости, эксперты, ток-шоу). При этом сам факт часто отодвигается на задний план, а на первое место выходит интерпретация. Причем достаточно часто и сам факт подается уже в форме той или иной интерпретации, о чем говорит теория фреймов Джорджа Лакоффа [Lakoff G. The political mind. A cognitive scientist's guide to your brain and its politics. — New York etc., 2009; Lakoff G. Don't think of an elephant. Know your values and frame the debate. — White River Junction, 2004; Lakoff G. Thinking points. Communicating our American values and vision. — New York, 2006]. А Дрю Уэстен, подчеркивая, что в политике работает только эмоциональное, тем самым подтверждая доминирование говорящего над слушающим, которого можно убедить эмоционально окрашенными сообщениями [Westen D. The political brain. The role of emotion in deciding the fate of the nation. — New York, 2008].

Мы лишь частично живем в физическом мире, основной мир скрыт в наших головах. И именно он определяет, что мы увидим в нашем физическом мире. Эти два мира взаимодействуют друг с другом достаточно интенсивно и часто без нашего осознавания.

Мы принимаем решения по подсказке своего мозга, даже не осознавая почему. Все массовые порывы строятся именно так. Любой митинг строится на массовой внушаемости, поскольку человек в нем уже не принадлежит себе. Он становится частью толпы.

Ловушкой сознания является и вера человека тому, что вещает пропаганда, поскольку подлинная реальность и пропагандистская для него слабо различимы. Только со временем человек начинает понимать, что пропаганда была не столько правдой, сколько выполняла ритуальную функцию.

Этот путь прошли многие, имея перед собой, например, советскую и постсоветскую реальность. Или те, кто имел сопоставление досоветского и советского времени, именно против них усиленно боролись советские спецслужбы, поскольку их индивидуальная память не соответствовала коллективной.

Григорий Померанц, например, в своих воспоминаниях «Записки гадкого утенка» приводит много примеров столкновения пропагандистской реальности и жизни. Приведем несколько цитат [Померанц Г. Записки гадкого утенка. — М., 2003]:

• о студенческой жизни: «Кадры могли уцелеть, только уничтожая друг друга, и они это поняли. Каждая ошибка на семинаре разоблачалась как троцкистская вылазка. В каждом номере стенгазеты кого-то съедали живьем»,
• о том, что пропаганда была сильнее любых классиков: «Логика пропагандистской машины была сильнее, чем любые высказывания Маркса и Ленина»,
• о борьбе с теми, кто вышел из-под влияния пропаганды в послевоенное время: «Уже изучалось постановление о Зощенко и Ахматовой. Готовилась борьба с космополитизмом. Миллионным потоком шли в лагеря военнопленные. Во всем этом был один смысл, один государственный разум: людям, потерявшим страх на войне, надо было снова внушать страх. Пленные отвыкли от советских штампов, начали думать своей головой — они стали социально опасны. Ленинградцы почувствовали себя героями — они стали социально опасны».

Следует также отметить, что особенность советской системы состояла также и в том, что с «отклонениями» боролись не только спецслужбы: сами граждане также были вовлечены в этот процесс. Они написали большой объем доносов. Кто-то мог писать их, чтобы получить во владение комнату соседа, но наверняка большую часть составляла идеологическая борьба с другим мнением. Именно это неприятие другого и уверенность в правоте того, что говорила пропаганда, и стало базой (информационной) репрессий. Индивидуальное сознание превратилось в игрушку, управляемую извне. Нас легко обмануть, что легко использует любая государственная машина.

Главный советским фильтром был идеологический, но постепенно он ритуализировался (см., например, тут). Ритуал может сохранять ключевые точки, а там, где нет пересечения с ними, могут возникать отклонения. Правила и наказания исходили из идеологии.

Жиль Делез вслед за Мишелем Фуко говорит о переходе от дисциплинарного общества (по Фуко — это общества XVIII — XIX веков) к обществу контроля [смотри тут и Deleuze G. Postscript on the societies of control // October. — 1992. — Vol. 59. — Winter]. Первый тип базировался на пространствах изоляции. Это тюрьмы, больницы, заводы, школы, семьи, которые пришли к кризису. Второй тип иной: «Завоевание рынков происходит теперь через захват контроля, а не через создание дисциплинарных пространств, через фиксацию обменных ставок, а не понижение стоимости товаров, через видоизменение продукции, а не специализацию производства. Коррупция повсюду возрастает с новой силой. Маркетинг становится центром или “душой” корпорации. Нас учат, что у корпораций есть душа, и это является самой страшной мировой новостью. Маркетинг отныне является инструментом социального контроля, именно он формирует бесстыдную расу наших хозяев. Контроль осуществляется через краткосрочные операции и молниеносные прибыли, но вместе с тем он непрерывен и безграничен. Дисциплинарные общества были, напротив, нацелены на долгосрочные проекты, действовавшие периодически. Человек отныне не человек-заключенный, но человек-должник».

Вынесение на первое место маркетинга говорит о том, что эпоха принуждения замещена на эпоху влияния, когда нужное поведение становится естественным желанием человека, как ему самому это представляется, а не достигается принуждением.

Маурицио Лаззарато подчеркивает мысль Фуко, что производство большей свободы сопровождается параллельным увеличением и контроля: «В обществе контроля функция либеральной политики управления поведением состоит в том, чтобы "производить, стимулировать и совершенствовать свободы", но только при условии, что это "производство избытка свободы" будет сопровождаться "избыточным контролем и вмешательством"». То есть получается, что если раньше стабилизация поведения достигалась на уровне, приближенном к индивиду, то теперь она находится на порядок выше.

Гражданское общество, которое мы все строим и никак не можем построить, также несет в себе подвох: «Эта концепция в странах бывшего социалистического блока (особенно в Венгрии) превратилась в журналистский штамп, утративший какую-либо терминологическую ясность. Предполагалось, что развитие гражданского общества приведет в этих странах к освобождению от авторитарного режима. [...] Нечто несуществующее (гражданское общество как институционализированная правовая сфера отношений граждан) приводит к собственному освобождению. [...] Проблема заключается в том, что под гражданским обществом часто понимаются любые общественные организации. Одна из основных характеристик гражданского общества — демократичность и равенство его членов — вступает в противоречие с функционированием таких организаций, в частности в науке, искусстве, религии, юриспруденции и др., где коммуникация осуществляется по особым законам».

Это концепция Эндрю Арато, из которой становится понятной последнее ограничение о «коммуникации по по особым законам»: «На методологическом уровне анализа понятий концепцию граждан­ского общества по-прежнему преследуют смысловые неопределенности. Даже после отграничения его от политического и от экономического общества — операций, остающихся спорными, — все еще неясно, что именно в первую очередь несет с собой измерение гражданского общества. Мы сами часто говорили о том, что ассоциациям, а также сообществам публичной сферы придают стабильность основные права [и свободы ] (объединения, собраний, слова, печати и частной жизни) и что они осуще­ствляют свою деятельность в рамках нормативной логики коммуникативной коор­динации действий в хабермасовском смысле. Следуя давней мысли Хабермаса, мы подчеркиваем множественность сообществ публичной сферы. В связи с этим, однако, возникает проблема, заключающаяся в том, что своя общественность имеется в тех — дифференцированных сферах общества: в науке, искусстве, юриспруденции, рели­гии и т. д., — допуск в которые не может быть демократическим. Между тем во многом именно здесь осуществляется последовательная во времени (consequential) обще­ственная коммуникация».

То есть речь идет о решении коммуникационной задачи — создание свободной коммуникации как равноправного конкурента коммуникации, контролируемой государством. Под это понимание очень серьезно подходят именно социальные медиа. Правда, их легко закрывают в чрезвычайной ситуации путем отключения интернета, как это было, например, в Турции. Это большой минус, поскольку отключение как технология лежит в руках государства.

Создание мифологии также является государственно управляемым механизмом. Государство, управляя информационной повесткой дня, имеет бесконечное количество возможностей делать так, чтобы тактическая информация стала стратегической, то есть стала мифом. Даже простое повторение дает для этого благоприятные возможности.

Ольга Малинова говорит о теперешних попытках создавать мифы: «Память о жизни страны, народа — это не только нечто такое, что существует у нас в головах. Она всегда опирается на определенную инфраструктуру. Чтобы ее поддерживать, нужны правильно названные улицы, соответствующие музеи, достопримечательности, организованный календарь праздников, наконец. Поэтому перестройка инфраструктуры памяти — это прежде всего колоссальная системная работа, требующая помимо творческой энергии сил, времени и средств».

Имеет место определенное взаимопроникновение мифа и идеологии. Ольга Малинова предлагает разграничивать миф и идеологию, хотя и видит их взаимопересечение. Она пишет: «Их можно представить как разные (хотя и взаимодополняющие) виды политических текстов, использующих различные механизмы воздействия на адресата: рационально-логическую аргументацию, призванную убедить, — в случае идеологии и хронологическоеизложение, позволяющее представить нечто как очевидное — в случае мифа. Однако на практике эти механизмы воздействия нередко сочетаются друг с другом, что в любом случае делает эмпирическое различение "идеологии" и "мифа" непростой задачей». [Малинова О. Ю. Миф как категория символической политики // Символическая политика: Сб. науч. тр. — Вып. 3: Политические функции мифов. — М., 2015].

Подобным образом имеем непростую судьбу понятия «патриот», что актуализирует возможные взаимозависимости идеологии и риторики, идущие от идей Кэмпбелла (см. тут, тут, тут, см. также риторический анализ посланий Усамы бен Ладена). Кстати, Кэмпбелл даже отсутствует в списке литературы по этой проблематике.

Все это является достаточно серьезной проблемой, например, модель пропаганды времен Рейгана, которую рассматривают как продвижение противопоставления русского и советского [см. тут, тут, тут, тут]. Советское в этом случае было неправильным, что и доказывалось пропагандой.

Кевин Платт объясняет ситуацию с Крымом не столько патриотизмом, сколько компенсаторной функцией в связи с теми психотравмами, которые население России испытало в постсоветский период: «Как и президент Путин, я убежден, что Крым принципиальным образом связан с российской коллективной идентичностью. Но, в отличие от Путина, провозглашающего глубокие исторические корни этой связи, я считаю, что эти отношения основаны на менее давней истории. Крым является центральным элементом фетишистской фантазии, компенсирующей утраты (жизни, благополучия, безопасности), которые на протяжении 1990–2000-х годов болезненно переживались российскими гражданами. История с Крымом поддерживает грезу о восстановлении целостности и единства, рационально и эффективно трансформируя действительно существующие и актуальные травмы, на протяжении двух с половиной десятилетий накладывающие отпечаток на характер политической мобилизации в России и легитимации ее нынешнего политического режима».

Украина и Россия, получив на вооружение разные мифологические системы вместо единой советской, теперь легко могут отсеивать чужие новости как недостоверные, поскольку новости всегда соответствуют именно собственной модели мира, собственному мифу. Если это не так, массовое сознание отвергает их как недостоверные.