Главной особенностью современной пропаганды является высокий уровень ее креативности, пришедший с опытом политтехнологий, именно поэтому мы и называем ее пропагандой 2.0. Лозунг «Слава КПСС», висевший на крыше дома, ушел в прошлое. Нынешнюю пропаганду никто и не посмеет назвать пропагандой. Это квази-искусство, которое дает картину мира, привлекательную для нас во всех отношениях. При этом пропаганда может призывать нас как на мир, так и на войну. В случае призыва к войне она будет даже креативнее, поскольку ей придется преодолеть большее сопротивление, чем при движении к миру. Это как закон креативности в отношении религии: новые религии всегда креативнее, чем старые, ставшие «государственными».

Советская пропаганда также была креативной в послереволюционное время. Можно вспомнить празднование десятилетия революции в 1927 г., среди авторов которого был Сергей Эйзенштейн. Ритуализация праздников и демонстраций, которую застали все, жившие в периода развала СССР, приходит позже. Из всех праздников постепенно вымывался идеологический компонент: они всегда превращались просто в застолье.

Выбор слов, которые будут работать как можно дольше, весьма важен для пропаганды и старой, и новой. «Неправильным» словам будет трудно удержаться в памяти массового сознания, даже при условии их непрерывного повторения, являющегося механизмом тоталитарной пропаганды.

Есть такой пример с выбором надписи на памятниках погибших в воинов: «Сталину когда-то показалось, что "Вечная память" отдает чем-то церковным, молитвой по усопшим: "Вечная память, вечный покой..." Заменили на "Вечную славу". И это вполне достойная надпись о прославлении подвига в веках».

Правильно выстроенная социальная память заставляет людей думать в одном направлении. Джордж Лакофф когда-то критиковал «войну с террором» за ее алогичность, ведь поскольку террор — это способ действия, то войны с ним по определению быть не может. Но война с террором выгодна властям потому, что у нее не может быть конца.

В новом американском телесериале, название которого в переводе стало звучать как «Мир дикого Запада» [см. тут и тут], одна из сюжетных линий — о привязке памяти к порождению человеческого сознания. Действующие там андроиды меняются, когда у них появляются элементы памяти (по сюжету, в норме андроиды начинают каждое утро с чистого листа, действуя и говоря по сценарию, вложенному в них).

Создатель сериала Джонатан Нолан смотрит на проблему и с точки зрения известных экспериментов по распознаванию машинного и человеческого разума. Он говорит в одном из своих интервью: «Наше взаимодействие в онлайне становится все более и более изощренным и все труднее сказать, имеете ли вы дело с человеком, ботом или какой-то программой. Мы были восхищены этим моментом, когда поведение робота становится настолько близким к человеческому, что есть только тонкие и почти неуловимые пути понять, являются они разумными или нет, поскольку они точно кажутся разумными».

Кстати, выборы Трампа продемонстрировали большой объем новостей, автоматически порождаемых ботами [см. тут, тут, тут, тут и тут]. В Твиттере их число превосходило количество сообщений Клинтон в семь раз. Иными словами, победу Трампу принес искусственный интеллект, который удачно разговаривал с массовым сознанием. И это еще одна новая составляющая его победы.

Пропаганда завтрашнего дня будет построена на базе нейропсихологии, поэтому от нее сложнее будет спастись. Мир пропаганды может оправдывать войны, но он же может вести к более здоровому образу жизни. Все зависит от того, в чьих руках будет этот инструментарий.

Ученые даже смогли объяснить нежелание рисковать, возникающее у пожилых людей. Оно оказалось связанным с уменьшением доли серого вещества [см. тут и тут ]. Никто не говорит, но это имеет существенные последствия не только на индивидуальном, но и на государственном уровне. Эпоха Брежнева, продемонстрировавшая правление геронтологических старцев, потому и породила застой, объясненный теперь нейробиологией.

Если люди, принимающие решения, могут мыслить по одному шаблону, то это также может стать задачей чужих спецслужб по воздействию на них извне. Например, сегодня окружение Путина рассматривают как находящееся под влиянием методологов, выросших из семинаров Георгия Щедровицкого [см. тут, тут, тут, тут, тут, тут, тут и тут]. При этом охи и ахи [см. тут, тут и тут] соседствуют с более трезвыми оценками, которые тут же связывают события на Донбассе с одним из методологов. Имеется в виду Дмитрий Куликов [см. тут, тут, тут и тут].

Кстати, нам встретился интересный пример переноса модели мышления из одной сферы в другую: «Большевики привыкли мыслить в терминах военных кампаний (“фронт”, “наступление” и т. п.) и стали широко применять соответствующие методы не только в армии, но и в других сферах».

Постсоветскому пространству трудно опираться на исследования нейропсихологии, ведь они стоят миллионы долларов. Поэтому столь востребованной остается роль политтехнологов, которым, кстати, принадлежит и идея «русского мира».

По сути, мы имеем парадоксальный разворот страны в прошлое, когда советское уже не может признаваться правильным идеологически, но признается правильным психологически. Это можно охарактеризовать как определенную потерю ориентации во времени, хотя она и оправдана со стороны власти как облегчающая проблемы управления. Россия всегда держалась за жесткую вертикаль власти, которая позволяла удерживать «расползающееся» пространство людей и земель. Поэтому столь важной оказалась сохранившаяся до сегодняшнего дня «ордынская» модель управления, состоявшая в резком завышении первого лица (см., например, у Бориса Акунина [Акунин Б. История российского государства. Ордынский период. — М., 2014]). Советская модель является однотипной «ордынской», поэтому обращение к ней несет позитивные результаты для власти в аспекте жесткого варианта управления.

По этой причине возникло внимание к советской эпохе в самом популярном из жанров —  телесериалах. Кирилл Кобрин замечает: «Уже несколько лет советская ностальгия используется в качестве идеологического инструмента и — что началось гораздо раньше — рекламной стратегии. Из сантимента она стала официозной риторикой и даже “большим стилем” — положив, таким образом, конец определенному типу общественного сознания, которое мы вправе назвать “постсоветским”. Когда ностальгия отлилась в чугунные слоганы, стало ясно, что постсоветские атомы не держит вместе уже ничего» (см. также тут и тут).

Будущее не может быть найдено в прошлом. Это неустойчивое настоящее ищет опоры в прошлом. Как считалось в советское время, лучше переводить уже умерших западных писателей, поскольку живой писатель еще неизвестно что может сказать. Так из прошлого спокойно фрагментировалось то, что может быть кирпичиком настоящего. Прошлое было виртуальным экраном настоящего. Там было все, что доказывало правильность настоящего. Именно по этой причине список неизвестного очень велик по отношению к прошлому. Со стороны государства все время идет война за сохранение единственной безальтернативной картинки прошлого: от 28 панфиловцев от Зои Космодемьянской.

Россия эксплуатирует неосязаемое прошлое в виде поп-культуры. Это то, что остается на слуху, являясь частью коллективной памяти всего постсоветского пространства. Но то именно прошлое, а не настоящее, поскольку существует оно исключительно в виде узнаваемой памяти, а не чего-то, что функционирует сегодня. Условно говоря, мы не смотрим уже те фильмы, но хорошо их знаем. Население, на которое воздействуют, смотрит совершенно другие телесериалы.

Кобрин подчеркивает: «Если “классика” — это то, что мертво и находится на недосягаемой эстетической и моральной высоте, то “поп-культура” в СССР была как раз живой и интернациональной. Именно она и создала тот образ “советского”, по которому ностальгируют сегодня жители постсоветского пространства. Они вздыхают не по условному советскому “Эрмитажу”, или “Большому театру”, или академическим собраниям сочинений Достоевского и Толстого, нет — им хочется вернуться в мир “Иронии судьбы”, “Мимино”, ВИА “Самоцветы” и юной Аллы Пугачевой».

При этом для расстановки нужных акцентов может быть использовано что угодно. Например, может быть косвенно выстроена «имперскость», поскольку в наличии ее нет и быть не может. Но она может быть проявлена как элемент вторичных, а не первичных умозаключений, которые должен сделать сам потребитель информации.

Кобрин вспомнил рекламные ролики того далекого времени: «В 90-е для банка “Империал” была снята забавная серия рекламных роликов с историческими сюжетами — имперского, конечно, содержания, ибо название финансовой институции обязывало. Сейчас того же рода реклама — прикидывающаяся журналистикой, кинематографом, литературой — рекламирует российское государство как таковое. Вся разница между этой идеологической практикой и подобными образцами конца XIX века укладывается в разницу между выпускником советского МГИМО Владимиром Мединским и выпускником Императорского училища правоведения Константином Победоносцевым» (для тех, кто забыл о рекламе банка «Империал» — см. тут и тут).

Неопределенность будущего в большой степени связана с тем, что все «завязано» на решениях одного человека. К примеру, Валерий Соловей говорит следующее: «Вам не приходит в голову, что Путин попросту очень устал? Обратите внимание: за последнее время он уже дважды говорил о том, что будет делать, когда уйдет на покой. И, судя по его намерению путешествовать, он явно хочет уйти на покой в здравом уме и твердой памяти, а не так, чтобы его вынесли ногами вперед. Отсюда следует: выборы будут проводиться в срок — в 2018 году, но не факт, что на них пойдет именно Владимир Владимирович. Решение об этом, видимо, будет приниматься в начале осени следующего года. И, возможно, это будет другой кандидат. А если при этом еще и изменят структуру государственной власти, то все шансы за то, что будет другой кандидат. Но опять же ничего не предрешено. Есть варианты, которые подготавливаются и обсуждаются. И не более того».

Бремя быстрых решений является тяжким временем для бюрократии. Сегодняшний и особенно будущий мир являются именно таким временем, когда принятие решений становится большей проблемой, чем это было в прошлом, из-за отсутствия времени на их подготовку. Опасность может представлять то, что эти решения будут подсказаны пропагандой, а не реальной ситуацией.