Читайте также первую и вторую части статьи: «Гибридно-информационная война: основные характеристики»,  «Гибридно-информационная война и роль пропаганды и контрпропаганды».

Гибридная война в будущем может стать доминирующей. Тут действует та же аргументация, что и во времена холодной войны. Достаточно в своих действиях не переступать определенные границы, чтобы не дать стратегическому оппоненту ответить реальными военными действиями.

Уже сейчас «Исламское Государство» рассматривают как вариант именно гибридной угрозы, видя в нем такие шесть характеристик: смешанная тактика; гибкая и адаптируемая структура; террористические цели, направленные на воздействие на идентичности, системы представлений, которые противоречат их идеологии; пропаганда и информационная война; криминальная активность; неподчинение международному праву.

Кстати, один из лидеров «Аль-Каиды» сказал так: «Мы находимся в состоянии войны, и большая половина этой войны происходит в медиа». Но это характерно отнюдь не только для террористического подхода. У военных родилась следующая максима: окончательный результат битвы рождается не на поле боя, а на полях медиа.

Принципиально новую силу именно информационного инструментария ощущают все военные аналитики. США, к примеру, в 2006 году создали новое подразделение министерства обороны, призванное работать с блогерами. Первый руководитель этого подразделения Дж. Хольт говорит, что до этого освещение в прессе было не неправильным, а неполным: «Стал вопрос: "Как сделать так, чтобы ваша история рассказывалась, если она не доросла до уровня "новостей""? Проблема с нашим общением с медиа была в том, что пресс-корпус Пентагона была таким, что их публикации были достаточно сильными, чтобы попасть в разряд "последних новостей". Большинство медиа операций не достигают этого уровня. Для новостных медиа контент является королем. Для организаций, особенно для министерства обороны, королем является контекст. Нам необходимо было получить не "последние новости", а "последнее понимание"». Такой же инициативой Пентагона может стать идея привлечения на свою сторону хакеров.

Реально для понимания, для эмпатии со стороны слушателя / читателя необходим и контент, и контекст. То есть стоит задача не столько информировать, сколько удержать на своей стороне. Для гибридной войны особенно важен этот аспект.

Гибридная война возможна только в случае сильной информационной агрессии. Ведь атакующая сторона не афиширует своего участия. Война есть, но со стороны противника нет ни войск, ни оружия. Все это должно компенсироваться сильной информационной поддержкой.

Интересные характеристики российской информационной агрессии формулирует  Дарчевская:

• отсутствие единой линии фронта,
• информационное пространство является основным полем боя,
• нет формального объявления войны,
•  военное участие официально скрывается,
• большие группы населения включаются в войну.

Таково необычное сочетание параметров, характерное именно для странной войны, которой официально нет, но в телевизоре есть. А информационный уровень, как правило, должен соответствовать / перекодироваться в уровень физический. В данном же случае уровень информационный перешел уже даже на виртуальный («распятый мальчик», «фашисты», «хунта» как примеры).

Назовем это гибридным языком гибридной войны, полностью нарушающим стандарты. Для описания одной действительности используются слова из другой действительности. Такая подмена на уровне информации позволяет менять действительность и на физическом уровне, создавая ее новый аналог в умах телезрителей. Действительность 1 перекодируется в Информацию 2, чтобы на ее базе человек увидел новую действительность — Действительность 2. Цель такого описания — создать новую действительность, в которой «фашисты, руководимые хунтой, распяли мальчика».

Пропаганда любит такой тип «концентрированной» действительности, в рамках которой «враги» должны оставаться врагами, у которых не может быть никакой позитивной черты. В этом плане пропаганда работает аналогично политической карикатуре, когда враг даже физически вызывает отвращение.

Построив такую новую гибридную действительность, с ней можно совершать любые операции. Например, можно добавлять любые факты: они будут соответствовать ей, а не реальности. Тут явно использован современный опыт видеоигр, когда человек может легко проявлять свою агрессивность; то же самое происходит у экрана телевизора во время просмотра теленовостей.

Островский подчеркнул очень важное отличие советской пропаганды от нынешней российской: «В мозгах у людей, которые этим занимаются, в том числе тех, кто ведет информационную войну (а это, конечно, информационная война, то, что было в Крыму и на востоке Украины, история с распятыми мальчиками), нет ничего ни позорного, плохого, а фактов вообще нет, мало ли кто что придумает, вообще реальности нет, правды нет, фактов нет. В этом отличие путинской пропаганды от советской, в этом ее успех. У советской пропаганды была определенная идеологическая направленность, они все-таки не совсем изобретали реальность. А тут ощущение, что вообще фактов нет, поэтому можно так, а можно так — в зависимости от ситуации. И создается медийный шум, в котором тонет любой факт и любое утверждение о том, что это ложь или это правда».

Смысл его высказывания в том, что реальность потеряла свой определяющий статус. Более важное место в жизни человека занимает информационная реальность, доминирующие месседжи которой побеждают любые альтернативы. Когда важным становится не то, что в окне, а то, что в телевизоре. По времени это совпало со всеобщим переключением на телесериалы. Поэтому и новости теперь стали рассматриваться с точки зрения модели телесериала. Это борьба хороших «наших» с плохими «чужими», когда «наши» всегда правы.

И еще одна его цитата из другого интервью: «Если, может быть, в 1988–89 году Советский Союз мало походил на историю, описанную Оруэллом в "1984", то сейчас он очень сильно походит на эту историю, когда СМИ, особенно телевидение, используются действительно как оружие, почти что ядерное оружие убойной силы. Убойной — в буквальном, не переносном смысле, когда из-за телевидения гибнут люди, как они гибли в Восточной Украине». Кстати, за свою книгу о конструировании России с помощью медиа Островский получил британскую премию Оруэлла. Хотя следует признать: книга выстроена вокруг персоналий, что затрудняет выход на теоретические обобщения.

Предсказуемость пропаганды информационно комфортна для потребителя, поскольку такова модель массовой культуры, когда от мыльной оперы можно отвлечься и потом спокойно вернуться, все равно ничего нового в ней не происходит. Друзья и враги известны заранее.

Вахтин называет такой тип речи ритуализированной [см. тут и тут]: «Смысл отодвигается на второй план, главное — сам ритуал — произнесение этих слов. Ритуал — это и есть смысл. В нормальном общении высказывание может быть истинным или ложным, а в ритуальном истинность или ложность не имеют значения. Высказывание или “правильное”, или “неправильное”».

И еще: «Везде, где верх берет ритуализированная речь, оппозиция “истинный / ложный” утрачивает смысл и подменяется оппозицией “правильный / неправильный”. Что значит исчезновение оппозиции “истинный / ложный”? Это не значит, что все высказывания — сплошная ложь. Это значит, что в тексте могут быть и истинные высказывания, и ложные. При этом ложные высказывания ничуть не хуже истинных. Они равноправны. Все высказывания выполняют одну и ту же функцию. В тоталитарном дискурсе нет смысла говорить об истинном значении отдельных высказываний. Есть смысл говорить только о тексте в целом. Если он попадает в ритуализованную сферу, в нем автоматически происходит нейтрализация истинности. Если соблюдены ритуальные нормы лексики, интонации, — содержание не имеет значения. Ритуал обязателен для всех. “Человеческим голосом” в таком обществе не имеет права говорить никто. Даже Генеральный секретарь ЦК КПСС».

Как ни парадоксально, но тут возникает странный феномен: человеку для комфортного существования достаточно ритуализированной речи. Потребительское общество достигло этого уровня комфортности в физическом пространстве, достичь этого в виртуальном пространстве помогают телесериалы или видеоигры, из-за чего люди проводят многие часы в этом сконструированном для них виртуальном мире.

Одна из причин этой возросшей силы телевидения в том, что объем получаемой человеком информации практически лишил его возможности проверять ее на достоверность. Тем более когда за это берутся специалисты. Возникает четкое ощущение, что информационные потоки строятся теперь вовсе не по законам информирования, а по законам, например, психотерапевтической риторики (см., например, некоторые методы в книге: Бушев А.Б. и др. Психотерапевтическая риторика. — Тверь, 2013). Медиа должны упорядочить ту хаотическую картину мира, которая бесконечным потоком создается множеством источников.

Но это не просто процесс упорядочивания того, что есть. Это также процесс формирования будущей реальности, под которую телевидение готовит соответствующую аргументацию. Островский в своей книге [Ostrovsky A. The invention of Russia. The journey from Gorbachev's freedom to Putin's war. — London, 2015] пишет: «Не было бы российского телевидения, война, возможно, бы не началась. Понятие телевидения как оружия потеряло свое метафорическое значение. Оно стало настоящим оружием, несущим реальные разрушения. Войны показывали по телевизору и раньше. Но никогда ранее войны не проводились, а территория не захватывалась средствами телевидения и пропаганды. Роль военных состояла в том, чтобы поддержать картинку. Российские медиа не просто разрушали реальность — они изобретали ее, используя фальшивые съемки, поддельные цитаты, используя актеров (иногда тот же человек изображал то жертву, то агрессора на разных каналах)».

Такое применение средств телевидения можно также назвать стратегическими коммуникациями, под которыми иногда понимают информирование, меняющее не представления, а поведение [см. тут, тут, тут, тут, тут, тут и Tatham S. Foreword // Defence Strategic Communications. — 2015. — Vol. 1. — N 1]. Это характерно для британского подхода, при котором целью называют не информационные операции, а именно операции влияния (см. подробнее тут и тут). Все имеет конечной целью изменение поведения, а не информации.

Таким образом эксплуатируется сцепка «информация + поведение», которая в прикладном аспекте в последнее время актуализировалась в бизнесе, политических технологиях и военном деле [см. тут, тут и тут]. Новые теории объяснили то, что затем расцвело на полях сражений за умы.

Нынешний российско-украинский информационный конфликт станет case study на многие годы. Уже сегодня он стал объектом множества подробнейших исследований (см., например, тут, тут, тут, тут и Thomas T. Russia’s 21st century information war: Working to undermine and destabilize populations  // Defence Strategic Communications. — 2015. — Vol. 1. — N 1). Все они демонстрируют резко возросшую роль информационного компонента войны.

Сегодняшнее мегаразвитие информационного компонента человеческой цивилизации создало новые предпосылки для гибридной войны. Когда доминировала физическая реальность, естественными были войны в физическом пространстве. Сегодня же доминирующими стали информационная и виртуальная реальности, потому гибридные войны взяли этот инструментарий на вооружение, и подлинная реальность легко была разрушена.