Информационные войны не имеют на сегодня ни единой обобщающей теории, ни общей терминологии. Да и военные действуют не столько по академическим книгам, как по своим уставам. Перед нами сфера с не очень четкой базовой матрицей. А поскольку их применение всегда говорит о том, что настала кризисная, конфликтная ситуация, то возникает право на отклонение от нормы, которое затрудняет реагирование на них. Вспомним три примера:

• стратегическую бомбардировку жилых кварталов Дрездена во время войны,
• Марлен Дитрих, исполняющую «Лили Марлен» по псевдосолдатской радиостанции,
• «зеленых человечков» в Крыму.

Их объединяет один важный момент — это было управление противоположной стороной. Жители разбомбленных кварталов должны были перестать поддерживать Гитлера и войну, чего не произошло, поэтому была поставлена иная цель — проблемы с рабочей силой для военных заводов. Дитрих должна была усилить нежелание воевать, «зеленые человечки» были направлены на блокировку силовых действий. Все три приведенных примера представляют собой управление другой стороной, которое, кстати, вписано как цель российского варианта информационной войны — рефлексивных операций.

Нынешние войны имеют еще один интересный аспект, отмеченный Умберто Эко [Эко У. Несколько соображений о войне и мире // Полный назад! «Горячие войны» и популизм в СМИ. — М., 2007, с. 24]: «Информация допускает врага в чужие тылы. Именно во время войны в Заливе мир осознал: у каждого в тылу присутствует враг. Даже если заглушить всю массовую информацию, новые технологии связи не заглушишь».

Кризисная ситуация сразу становится информационной кризисной ситуацией, в рамках которой вдруг выясняется, что и новости, и телесериалы чужой стороны уже не могут звучать с экрана. В принципе, мы имеем две базовые ситуации в информационной войне. С одной стороны, это влияние на массовое сознание, что чаще всего представляет собой влияние на свое собственное массовое сознание. Во-вторых, это узконаправленное влияние на конкретный сегмент, что чаще всего реализуется в виде влияния на противоположную сторону.

Однако более глубинные процессы происходят вообще не на уровне информации, они работают на уровне интерпретаций. Без интерпретаций просто не возникает понимания. Отсутствует такой «компас», а сегодня он должен быть вообще индустриальным, поскольку социальные сети увеличили не столько разнообразие информационного потока, сколько его однообразие, ведь алгоритмы поиска дают только те новости, которые подтверждают проявленную до этого точку зрения.

Разнообразие мира, скорость его изменений привели к тому, что человеку все время надо принимать решения о вещах, которых он не знает. Поэтому нужны интерпретационные подсказки. Игнатьев отмечает, глядя в прошлое: «Ссылку на романы Бальзака или Умберто Эко как источник информации не следует считать курьезом: до изобретения “публичной социологии”, а это уже ХХ век, именно роман, публикуемый “с продолжением” в газетах или еженедельниках, являлся “форматом”, обеспечивавшим артикуляцию повседневного социального опыта и даже какую-то первичную рефлексию о его содержании. Эту функцию роман сохраняет чуть ли не до появления блогосферы, т. е. до наших дней».

Отсутствуют коммуникативные форматы осмысления современной действительности. На сегодня это новости и политические ток-шоу, но они слишком близко приближены к событиями сегодняшнего дня и по этой причине являются максимально заангажированными.

Всякое событие в них подается как не имеющее ни прошлого, ни будущего, отсутствует какая-либо системная связь между ними.

Айенгар делил новости на два типа: эпизодические и тематические. Он считает это качественным различием. Эпизодические акцентируют личностный аспект, тематические — проблемный. Он различает их по последствиям: «Люди, получающие эпизодическое освещение разных проблем — преступность, терроризм, бедность, расовое неравенство, — имеют тенденцию приписывать ответственность по этим вопросам индивидам, а не институциям или более широким общественным силам. Бедность, например, рассматривается как последствие человеческой лени или отсутствия инициативы; преступность становится проявлением антисоциальных личностных характеристик. Однако когда люди видят тематические фреймы, их приписывание ответственности скорее будет сфокусировано на общественных и политических акторах — политиках, политике, экономическом контексте и под. В этом плане тематические фреймы поддерживают людей в удержании общества открытым и наоборот».

Рассматривая более подробно освещение бедности, Айенгар подчеркивает, что политические проблемы всегда являются неоднозначными, открытыми для множества интерпретаций. Он говорит, что эпизодический фрейм освещения является доминирующим для телевидения. Но это может быть также связано с тем, что создание тематического сюжета требует больше времени, привлечения экспертов и т. д. Правда, в результате власть уходит от ответственности.

Новости можно рассматривать и как внутренние информационные интервенции, которые не только не помогают строить хоть какую-то модель мира, а разрушают ее. Вместо такой модели у нас в голове образуется каталог событий, и мы не можем их адекватно классифицировать. Другой массовый продукт — телесериалы — старательно обходит социальные и политические реалии.

По аналогии с психотерапией можно говорить о политической терапии, когда пациента расслабляют отсутствием внятной картины мира, в результате чего он готов принять любую версию произошедшего, чтобы завтра с готовностью взять вместо нее другую.

Ухудшает ситуацию и то, что новости являются неэмоциональной подачей информации, что затрудняет реагирование. Современная нейронаука говорит о том, что эмоции связаны с принятием решений, без связки с эмоциями человек оказывается один на один с огромным списком ситуаций ([Rose J. Emotion and rhetoric in Bioshock. A thesis. — Louisiana State University, 2011], см. также тут, тут, тут и тут). Политические ток-шоу, несомненно, дают такую эмоциональную реакцию, но, с одной стороны, их надо смотреть, а не все пылают к ним любовью, с другой стороны, они все же стараются удержать одну точку зрения — власти, поскольку такой является функция телевидения, которое отфильтровует любые протестные сообщения.

Телевидение стало тем реальным миром, куда переселилось население. До этого население в СССР жило подлинной жизнью в кино, черпая оттуда свои эмоциональные реакции. Но когда на экраны вышли западные фильмы, к примеру, французские комедии, возникла определенная конфликтность, которая, кстати, и заложила фундамент для будущей перестройки.

Если сопоставить телевизионную жизнь и жизнь реальную, то у телевизионной жизни есть много преимуществ. Она интереснее, разнообразнее, красивее, в конце концов. В ней больше эмоций и возможностей для самореализации, точнее псевдосамореализации.

Причем есть разница взаимоотношений советского (и постсоветского) человека с кино и телевидением. Кино на советском экране часто было жизнью условного высшего света, поскольку всех завораживали слова «маркиза» или «граф». Телесериал на постсоветском экране опустился на улицы, и улицы оказались с разбитыми фонарями. Если новости повествуют о том, что видно под работающим фонарем, то сериалы забрались под разбитые фонари, полюбив криминал как свою питательную пищу.

В том числе и по этой причине сегодняшнее телевидение скорее тормозит определенные процессы развития, чем подталкивает их вперед. И прошлое, которое оно освещает, тоже выбирается очень избирательно. Это сталинские репрессии, это фарца и стиляги, это диссиденты. В литературе отдельным жанром стали мемуары диссидентствующих работников ЦК КПСС. Так разумные люди, начиная с Арбатова, выстроили свою самозащиту. Но поскольку они одновременно были консультантами то Брежнева, то Андропова, эти мемуары выстраивают вполне положительные образы вождей, которые только и заняты тем, чтобы защитить, например, Любимова и «Театр на Таганке» от неправильных партийных бонз.

Сегодняшняя литература и телевидение не смотрят вперед, все скорее обращено назад. Архангельский, например, отмечает: «Миллионы людей не зажили в современности. Они продолжают находиться либо в летаргическом сне, таком переходном, ни то, ни се, либо они живут в состоянии Советского Союза. Советский Союз закончился в 1991 году, но совершенно уникальная ситуация — медийная машина пропаганды сделала все, чтобы у как можно большего количества людей продлить эту иллюзию, что хотя мы живем 25 лет при капитализме, каким-то образом, странно и необъяснимо, все равно Советский Союз с нами. То есть это как бы находится на одном уровне — отношения капиталистические, а обложка при этом – все тот же Советский Союз».

Это можно рассматривать и как некое преувеличение, но по сути замечание верно, поскольку страна уходит в XXI век, а телевидение удерживает XX век. И тут заинтересованность не только и не столько политическая: найден момент зрелищности именно в прошлом времени, а не в современности, поскольку там все политические акценты уже расставлены.

Произошло разделение жизни на телевизионную и реальную, как до этого кино удерживало норму, так теперь эту норму удерживает телевидение, которое забрало на себя основную массу зрителей. Причем телевидение сделало это в двух отношениях. С одной стороны, это как бы норма того, что мы должны видеть в реальности, назовем это интерпретационной нормой, поскольку без нее в принципе понять реальность, окружающую нас, практически невозможно. С другой стороны, в синтезе с телевидением и тем, что демонстрируется на экране, найдена норма комфортности. Человеку хорошо в синтезе с телевизором и плохо без него.

Телевидение выстроило мир, комфортный для человека. Но это не есть настоящий мир. И это не тот мир, в котором можно будет жить в будущем, поскольку в нем напрочь заблокирована дверь в будущее. По этой причине там открыты двери куда угодно — особенно активно в прошлое. Телевизионный лабиринт не хочет выпускать человека в свободное плавание, держа его на привязи.

Но такой же «удобный» мир стали выстраивать и видеоигры. И военные также заинтересовались ими в плане создания новых моделей обучения (см., например, тут и тут). В прологе к своей книге Джеймс Дер Дериян напишет о сближении войн, случившихся под влиянием ТВ, и голливудских войн, военной компьютерной симуляции и компьютерных видеоигр, что показывает новые конфигурации виртуальной силы [Der Derian J. Virtuous War. Mapping the military-industrial-media-entertainment network. — New York — London, 2009].

Все это привело даже к закреплению термина «военно-развлекательный комплекс». Возникли даже ситуации, когда Голливуд менял сценарии или задерживал фильмы, чтобы аудитория не могла заявить о непатриотичности этой продукции.

Оперирование виртуальными объектами оказывается очень и очень сближенным в разных сферах. И переходы между виртуальным и реальным достаточно активно используются для продвижения нужного типа здорового поведения с помощью кино и телесериалов [см. тут и тут].

Победа скорее приходит к тому, кто побеждает в кино, чем к тому, кто этим не занимается. Виртуальная победа ведет напрямую к победе реальной.