Нынешнее развитие информационной сферы открывает новые варианты ее будущего, к которым мы часто оказываемся не готовыми. Например, возрождается пропаганда, которую Европа, казалось бы, давно похоронила. Даже курсов таких в университетах не было, поскольку это представлялось дурным вкусом.

Как разграничить информационные операции и пропаганду? Мы можем предложить несколько принципиальных различий. Во-первых, объем аудитории. По этому параметру информационные операции и пропаганда тяготеют к разным полюсам. Информационным операциям интересна малая аудитория, которая может ограничиться вообще одним лицом, принимающим решения, например, президентом. Пропаганда стремится выйти на большую аудиторию, которая может быть сегментирована, но все равно чем она больше, тем лучше.

Во-вторых, пропаганда реализуется долговременно, а информационная операция носит кратковременный характер. У нее есть четкое начало и конец.

В-третьих, разница в преобладании (и в конечных целях) либо эмоций, либо информации. Информационная операция строится на информации, являясь рациональным процессом, который ведет к другой информации — решению. Пропаганда как, например, считает Эллюль, практически неотличима от информации как таковой, поскольку должна строиться на фактической информации [Ellul J. Propaganda. The formation of men's attitudes. — New York, 1973]. Однако из этой информации выстраивается квазипроблема, раздувание которой и является пропагандой. То есть его модель пропаганды — переход от информационного компонента к эмоциональному. На близкую тему высказался политический психолог Уестен, считающий, что в политике есть только эмоциональное [Westen D. The political brain. The role of emotion in deciding the fate of the nation. — New York, 2008]. Он вообще изгоняет рациональные разговоры из политики.

В-четвертых, ложность / правильность предлагаемой информации. Информационные операции нужны для того, чтобы решение было принято в пользу коммуникатора, поэтому достаточно часто они строятся на ложной информации.

В-пятых, информационные операции могут использовать ограниченное количество носителей информации, иногда даже одного, если он позволяет достичь нужных целей, пропаганда стремится к множественному количеству носителей.

Можно свести эти отличия в следующую таблицу:

Это важные отличия, но число их может быть расширено. Поэтому мы бы хотели закрепить термин «информационная война» как раз за пропагандой, ведь она стремится охватить все население; так что термин «информационные операции» оставим для случаев работы с узкой прослойкой населения.

Есть случаи сознательного использования разового пропагандистского удара для закрепления новой информации, который мы также отнесем к пропаганде из-за того, что перед нами все же предстает задача охвата всего населения. Это шоковые события. Клейн цитирует Фридмана, сказавшего, что без шока маятник социосистемы обязательно вернется назад [Klein N. The shock doctrine. The rise of disaster capitalism. — New York, 2007]. Клейн говорит это в контексте шоковой терапии от Чили до России.

Если мы посмотрим на эти явления, то их можно охарактеризовать как сложный пропагандистский проект, существенную роль в котором играют действия в физическом пространстве, а не только информационные действия.

Лакофф говорит в этом плане о «войне с террором» [Lakoff G. The political mind. A cognitive scientist's guide to your brain and its politics. — New York, 2009]. Он подчеркивает, что впервые речь зашла не о войне с конкретным противником, а войне со способом действия. Война с противником всегда имеет конец, но его нет в случае войны с террором.

С точки зрения Лакоффа, война с террором стала таким шоковым событием — трансформатором социосистемы. Травма фиксируется в нашем мозге настолько сильно, что вынести его на новое состояние может только новая травма.

Если вспомнить, то и психоанализ, и когнитивная психотерапия (как и другие виды психотерапии) строятся вокруг поиска подобного шокового удара по индивидуальной психике, чтобы на следующем этапе избавить человека от его последствий. Например, суть работы психотерапевта описывается как анализ реальных и воображаемых событий в жизни пациента и тех значений, которые он им приписывает [Gardner H. Changing minds. The art and science of changing our own and other people's minds. — Boston, 2006]. Как видим, в этот влияющий на человека список вписаны не только реальные, но и воображаемые события.

Таким же шоково-ориентированным проектом был путч 1991 г. Он был призваннесколько дней  изображать страх, чтобы потом его участники мирно разошлись по камерам «Матросской тишины». Вероятно, нагнетание страха и было тем психолого-биологическим сигналом, который планировался для закрепления перестройки, а не для отката от нее, после того как путч спокойно и планово рассосется.

Свидетельство плановости являются звонки Бурбулиса Крючкову, когда путч иногда выходил за пределы заранее обусловленных действий. Кстати, реальные путчи делаются так, чтобы не дать ни одному компоненту социосистемы проявить сопротивление путчистам, дабы не воодушевить остальных (см. такого рода правила в книге Луттвака: Luttwak E. Coup d'etat. A practical handbook. — Cambridge, 1979).

Кстати, Сингх в недавно вышедшей книге о захвате власти говорит, что победить вооруженный путч может только другая вооруженная сила, которая часто является другой частью той же системы (см. некоторые его идеи тут, тут и Singh N. Seizing Power. The strategic logic of military coups. — Baltimore, 2014). Гражданские силы мало могут повлиять на то, что происходит между началом и концом путча.

Кстати, его исследование не подтверждает бытующей в политологии идеи, что общественное мнение имеет влияние на путчи. В статье в Washington Post он пишет: «Во время данного исследования я обнаружил, что заговорщики посвящают очень мало своих размышлений во время планирования путча тому, как будет реагировать население. Создатели путчей в основном убеждены, что их причины справедливы, даже тогда, когда путч исходит из партийных или личных интересов, и что они получат широкую народную поддержку своих действий, с возможной ограниченной оппозицией, вытекающей из защиты чьих-то интересов. В целом же путчи встречают очень мало народного протеста, хотя это не является отражением поддержки военной интервенции. Попытки путча ведутся очень быстро и, за несколькими исключениями, завершаются прежде, чем гражданские лица могут мобилизовать оппозицию».

В информационной войне существенным результатом является перевод населения на полностью противоположную картину мира. Примером здесь может послужить перестройка, «уничтожившая» и Ленина, и социализм, хотя до этого информационные потоки были направлены только на них. Правда, агитация и пропаганда большевиков до революции также была направлена на прямо противоположную идеологическую структуру, под которую должно было измениться государство.

Впрочем, она все же не была настолько противоположной, ведь в основу была положена та же патриархальная схема, где Ленин или Сталин все равно выполняли функцию «царя». Единственным ее отклонением была невозможность передачи власти по наследству детям.

Лакофф говорит о переносе такой семейной модели «сурового отца» на политику в случае республиканцев [Lakoff G. The political mind. A cognitive scientist's guide to your brain and its politics. — New York, 2009]. В результате американский консерватизм придерживается ценностей власти, подчинения, дисциплины и наказания. Но эти же ценности порождала и фигура Сталина в СССР.

Скажем, сталинские репрессии также могли выполнять роль шокового события с опорой на индивидуальный выход из него. Более того, по воздействию на массовое сознание все это несколько напоминает мистерии времен Диониса. Это ни в коей мере не значит, что перед их создателем была такая модель. Речь о том, что в обоих случаях могут действовать близкие психические процессы.

О трагедии у Диониса много писал (и читал лекции на эту тему) Вячеслав Иванов [Иванов Вяч. Дионис и прадионисийство. — СПб., 1994; Иванов Вяч. Родное и вселенское. — М., 1994]. Он подчеркивал: «Древность излюбила трагический миф; все возвышенное в драме и лирике, в живописи и ваянии было воспроизведением роковых участей, личиной ужаса». В какой-то мере СМИ продолжили эту традицию, более внимательно относясь к негативным событиям, чем к позитивным. Но психологи объясняют это тем, что знание отрицательного опыта более важно для выживания человека, чем знание позитивного. Кстати, по этой причине отрицательный индивидуальный опыт пересказывается гораздо чаще позитивного.

Элиаде описывал, каким образом шаман переходит в мистическое состояние. Все это очень логично. Например, он начинает с имитации криков птиц, чтобы вернуться в райское состояние первобытного человека. Таким образом он обретает непосредственность и блаженство, недоступные в обычной жизни. Благодаря этому он выходит из состояния «падшего» человечества, что позволяет войти в мир, описанный райскими мифами.

Обряды инициации в примитивных обществах всегда связаны со страданиями. Символизм мистической смерти у шаманов, пишет Элиаде, связан с желанием изменить чувствительность [Элиаде М. Мифы, сновидения, мистерии. — Киев, 1996, с. 94]. Это достижение мистической чувствительности, недоступной непосвященным. Люди в состоянии экстаза могут чувствовать в себе сверхъестественное существо. Но к этому ведет определенное обучение.

Перед нами античный переход от пафоса к катарсису. Эйзенштейн на материале собственных фильмов и на материале всеобщей культуры искал рациональные механизмы таких иррациональных переходов [см. тут, тут, тут, и Эйзенштейн С. Метод. В 2-х тт. — М., 2002; Эйзенштейн С. Неравнодушная природа. II. Пафос // Эйзенштейн С.  Избранные произведения в 6-ти тт. — Т. 3. — М., 1964]. Эйзенштейн искал экстатический опыт по книгам иезуитов и по мескалиновой интоксикации индейских племен во время своего пребывания в Мексике [Эткинд А. Эрос невозможного. История психоанализа в России. — СПб., 1993].

Речь все время идет о двойственном / бинарном сознании. Человек прошлого мог блокировать эмоциональный компонент или рациональный. Сегодняшний человек может блокировать, правда, не всегда успешно, эмоции. Ведь именно под таким соусом происходит обучение детей поведению. Мы слышим слова: мальчики не плачут, ты же не девчонка и под.

Такая блокировка в случае взрослых имеет место в военном деле, например, известен дух самопожертвования японского солдата. Скажем, в пятом пункте «добродетели солдата» содержатся такие слова [Лемин И. Пропаганда войны в Японии и Германии. — М., 1934, с. 104]: «Не забывать, что жизнь солдата ничего не стоит по сравнению с благом родины». Перед нами та же блокировка эмоционального. Известно, что страх смерти не работает и в случае мусульманских радикалов, поскольку гибель во имя ислама считается у них благом. Поэтому стандартные западные методы воздействия типа заявления, что «вы все погибнете», не работают.

Есть интересная гипотеза МакГилхриста, считавшего, что в древности оба полушария человека были независимыми друг от друга [McGilchrist I. The master and his emissary. The divided brain and the making of the Western world. — New Haven — London, 2009]. Историю западного мира он анализирует с точки зрения смены доминирующего полушария. Только правое полушарие имеет способность понимать метафоры. Левое полушарие обладает силой абстракции. Как первичное он трактует правое полушарие, а наш сегодняшний мир — как триумф левого полушария. При этом, к примеру, он считает, что трактовать Возрождение как попытку «прорыва» правого полушария нельзя, это было бы сверхупрощение.

Доисторическое искусство не знало индивидуальных лиц людей в нынешнем понимании, это может делать только правое полушарие. Поэтому возникновение индивидуальных изображений говорит о доминировании правого полушария. В Греции это внезапно началось с шестого — четвертого веков до нашей эры.

Эткинд обратил внимание на еще один античный мотив, проявившийся в борьбе Сталина с Троцким [Эткинд А. Содом и Психея. Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. — М., 1996, с. 333]: «Источники сталинских представлений, архетипические или, во всяком случае, долитературные, и сегодня не поддаются более точному определению. Жертва перед собственной гибелью должна видеть гибель собственных детей». Сын Троцкого Лев Седов погибает в русской хирургической клинике в Париже, в чем видят участие советской разведки, а его дочь Зинаида покончила собой, проходя психоанализ у берлинского аналитика. Получается, что определенные модели поведения ведут свое начало из очень далекого прошлого.

Пропаганда не ушла из нашей жизни, она просто спряталась в новых формах, которые никогда не признаются, что они являются пропагандой. Именно это и скрывает их от нашего внимания, не вызывая сопротивления. Чем, как не такой скрытой пропагандой, является мягкая сила Ная [Nye J.S., Jr. Soft power. The means to success in world politics. — New York, 2004]? Только вот пропаганда порождает сопротивление, а мягкая сила, наоборот, привлекает.

С точки зрения Дондурея, основная коммуникативная сила сегодня спрятана в телевидении: «Телевизор за минувшие двадцать лет, по сути, запретил развитие. По объему затрачиваемого на коммуникацию с ним времени он занимает абсолютное первое место среди 500 занятий во всех сферах нашей обыденной жизни. Уступает только сну. Каждый человек старше четырех лет смотрит "ящик для глаз" четыре часа в сутки. Это значит, кто-то смотрит 8 часов, хотя кто-то не включает его совсем. Но примерно 125 млн человек — не менее пяти раз в неделю. Итак, потребительское сознание безмерно лояльно системе. Оно так устроено. Вся массовая культура по своим генеральным ценностям является агентом стабильности, отсутствия каких-то оппонирующих власти настроений. Уже два года мы находимся в ситуации эскалации лояльности. Сегодня это одна из основных характеристик социального взаимодействия, составляющая любых коммуникаций».

Телевидение, как известно, всегда поддерживает власть. Протестные сообщения видны лишь в такие моменты, как, например, перестройка, когда сама власть решается на их запуск. Более сложной системой был бы баланс между мнениями за и против власти. Но такие сложные системы требуют еще более сложных систем управления. Поэтому все страны мира идут на такое упрощение, где телевидение поддерживает имеющееся в обществе доминирование. И это тоже пропаганда определенного типа, отличительная особенность которой в том, что она не называет себя пропагандой.