Только государства и религии имеют эфективные механизмы контроля сакрального пространства и времени. Одним из таких инструментов во времена отсутствия кино и телевидения был контроль старых символических объектов и создание новых. Долговременными объектами были, например, памятники, которые можно в современном мире разворачить, например, в кино. Вспомним, как Сталин  настойчиво предлагал Александру Довженко снять фильм об украинском Чапаеве — герое типа Щорса, то есть фильм может быть свернут в памятник или памятник развернут в фильм, поскольку и тот, и другой символический объект является долговременным.

Довженко сам ощущает фильм как инструментарий по построению и перекройке мира: «Довженко мечтал “раздвинуть рамки кадра”, использовать кино как инструмент по перекройке мира. Хотел создать фильм, который заставил бы зрителей ощутить себя его персонажами. Если на экране снег и лёд, то и в зале снег и лёд; если на экране костры, то и в зале костры. “Публика будет дрожать, мёрзнуть, потом придёт в себя и, почти замёрзшая, почувствует себя героем”, — говорил Довженко оператору Гансу Рихтеру. Он верил, что при помощи кино человечество, замкнутое в тесные рамки бытовой жизни, обретёт способность постигать мир как единое целое. А тут такая возможность…».

Фильм «Щорс» Довженко снимал под чутким руководством вождя, поэтому он и понравился Сталину. Натансон, работавший с Довженко, так передает реакцию вождя: «Премьеру “Щорса” первым делом, конечно, устроили для Сталина. Был на ней и Довженко. Картина так понравилась вождю, что в конце он обнял Довженко, поблагодарил его, а потом пешком провожал режиссера к его дому на Остроженке. Александр Петрович рассказывал, что они шли по совершенно пустой Москве — было четыре часа утра, сзади ехала машина охраны, а Сталин, не обращая ни на кого внимания, во весь голос распевал украинские песни».

Сложность проблемы того времени состояла в том, что надо было создавать новый пантеон на пустом месте, ведь старые герои были не нужны новой социальной системе. Но модель героизации оставалась прежней. Как христианство создало институт мучеников, отражающий прошлое поклонение предкам, так и советский пантеон повторяет те же модели, создавая советских героев.

Модель создания героя работает на стыке сверхнегативного события со сверхпозитивным. Герой отдает свою жизнь ради коллективного блага. Его делают победителем, несмотря на индивидуальный проигрыш в виде биологической смерти. Но смерть биологическая заменяется жизнью социальной в виде создания из него героя.

Негативные события, как оказывается, могут легко перекодироваться в позитивные. Гибель Челюскина превратилась в геройский подвиг — спасение Челюскинцев. 13 февраля 1934 г. тонет параход «Челюскин», раздавленный льдами. 104 человека остались на арктическом льду.

Но беда превращается в победу. Людей спасли самолетами, а летчики стали первыми героями Советского Союза, награженными этим новым высшим орденом страны. Челюскинцев и их спасителей-летчиков чествовали как героев. Появились даже оригинальные имена для новорождённых, например, Оюшминальд (Отто Юльевич Шмидт на льдине) по имени руководителя экспедиции.

Имеем следующий вариант перехода к сакральности: герой в роли возможной жертвы совершает подвиг, который переворачивает негативное событие в позтивное. Герой, как правило, спасает от гибели иных людей, но погибает сам. В случае челюскинцев летчики остаются живы, но в ходе их также приходилось спасать из-за аварии самолета.

 В результате на следующих этапах информация о сакральном тиражируется, становится обязательной для изучения. О данном событии теперь можно говорить только как о сакральном, разрешенным становится только один тип информирования, все другие альтернативные интерпретации запрещены и невозможны.

Самую системно ориентированную информацию получают дети: «Литературные произведения для детей, созданные в Советском Союзе в 30-50-е годы представляют собой один из наиболее идеологически нагруженных типов текста. С их помощью ребенок вводится в мир нормативных ценностей, присущих обществу. Особенно это относится к учебным текстам, специально отобранным и обязательным для прочтения. Хрестоматии и книги для чтения выполняют важнейшую функцию: они знакомят ребенка с идеологическим календарем, героическим пантеоном, дают представления об “истории” и “географии” той страны, в которой он живет, очерчивают границы мира, который должен восприниматься как “свой”. Заключая в кавычки слова “история” и “география”, я имею в виду не предметы, изучаемые в рамках школьного курса, а тот комплекс знаний о прошлом времени и окружающем пространстве, который содержится в книгах для чтения».

Дети — главные потребители картины мира, поэтому здесь требуется особое внимание. Кстати, Советский Союз создавал не только своих героев для всех национальностей или профессий, но были и дети-герои. Такого героя сегментировали по всем правилам.

Государства управляют своей сакральностью, создавая новые сакральные пространства и новых героев. Вспомним битву за целину советского времени или «Малую землю» Брежнева, созданную на глазах живого поколения, поэтому породившую параллельно массу анекдотов. Введение нового сакрального объекта гораздо сложнее, чем удержание внимания на старом.

И это характерно дял всех стран. Один из последних американских примеров героизации — книга и фильм «Американский снайпер» [см. тут и тут]. Кстати, герой никогда не будет называться киллером, он хоть и убивает, но убивает «правильно». И тут сразу возникло столкновение сакральных систем. Мусульманские студенты одного из американских университетов требуют убрать фильм из кампуса. В их петиции пишется: «Это фильм, который увековечивает неверные и негативные стереотипы о мусульманском сообществе, которые многие организации в кампусе пытаются развеять. Но это не все. Фильм романтизирует войну и прославляет идею насилия».

Однако за первые четыре месяца фильм принес почти 350 миллионов внутри США и почти 195 миллионов за ее пределами. Бюджет самого фильма составил почти 60 миллионов. Вероятно, на эти финансовые результаты повлияло и то, что в ответ на обвинения в расизме была развернута другая антикампания со стороны создателей фильма (см., например, рассказ переводчика снайпера в Ираке, что тот не расист).

Сегодня изучаются не только процессы героизации, но и процессы дегероизации, поскольку на постсоветском пространстве они носят достаточно активный характер. По поводу дегероизации можно прочесть следующее: «Дегероизация может быть реализована с помощью многообразных технологий, выступающих комплексом организационных мер, операций и приемов, последовательностью действий по реализации указанной деятельности. К числу такого рода технологий относятся: подмена героического подвига, замалчивание и принижение героического поступка, компрометация личности героя, сатиризация образа героя и др.» . Это слова из автореферата кандидатской диссертации Смирнова, который размещен на сайте Министерства обороны РФ.

Пастухов в своей монографии «Образы "героя "и "антигероя" в информационном простанстве противодействия терроризму» пишет, что образ террористического врага в российском массовом сознании разнопланов, размыт и противоречив [Пастухов В.Б. Образы «героя» и «антигероя» в информационном простанстве противодействия терроризму. — Ульяновск, 2014]. Такую несформированность автор рассматривает как позитив, говорящий о том, что  для российского массового сознания он не является актуальным. С автором можно поспорить в том отношении, что образ террориста скорее формирует массовая культура, а не реальность. А в массовой культуре, и российская не является здесь исключением, образ террориста более или менее четок.

Джеймисон рассуждает о повторяемости в массовой культуре как ее весьма важной характеристике. Для повторяемости важен первый вариант события, все остальное будет уже повтором, Но для массовой культуры характерным является отсутствие этого первого события. Все является знакомым как бы заранее.

Реификация считается процессом овеществления человеческих характеристик [см. тут и тут]. Это также превращение информации или знаний в товар. И давайте добавим сюда — и в пропаганду, которая является бесплатным товаром. Этот тип «бесплатного» товара отличается тем, что потребитель его получает вне зависимости от своего желания. Более того, отказ от такого товара в тоталитарном обществе может привести к наказанию, особенно если он будет демонстративным.

Имеющиеся на сегодня характеристики искусства являются характеристиками постмодерна: «Старый, или классический, модернизм был искусством в оппозиции; он возник в формирующемся обществе бизнеса как скандал, как нечто оскорбительное в рецепции публики из среднего класса — отвратительный, дисгармоничный, богемный, шокируюший своей сексуальностью. Он был предметом насмешки (если при этом не призывалась на помощь полиция, чтобы конфисковать книги или закрыть выставку) — настоящее оскорбление для здравого смысла и хорошего вкуса, или, как называли это Фрейд и Маркузе, провокация и вызов принципу реальности и продуктивности, господствовавшему в среднем классе начала 20-го столетия. Модернизм в целом не очень ладил с прежними моральными табу, со всей этой викторианской мебелью с пышной обивкой, с конвенциями вежливости, принятыми в “хорошем обществе”. Можно сказать, что каковым бы ни было эксплицитное политическое содержание великих произведений зрелого модернизма, эти последние всегда были некоторым скрытым образом опасны, наделены взрывной энергией, угрожающей установленному общественному порядку».

Отсюда следует и то, что модернизм был плох и опасен для социального управления, так что появление постмодерна могло иметь «спонсоров». Постмодерн вернул ситуацию в более спокойное русло.

Теперь люди получают возбуждающие их реакции в строго дозированном виде, например, в виде сериалов, а герой прошлого времени был заменен знаменитостью. Если герой должен был заслужить свое признание, совершая подвиг в физическом пространстве, то знаменитость получает свой признание в информационном пространстве. Герой реален, знаменитость фиктивна (об этом в свое время писал Бурстин, создавший теорию псевдособытий, которые характерны для знаменитостей, в то время как герой является участником настоящих событий [Boorstin D.J. The image. A guide to pseudo-events in America. — New York, 1987]).

Эпштейн в этом плане предложил добавить еще одну характеристику для знака [Эпштейн М. Слава и семиосфера. Фамическая функция знаков  // Критика и семиотика. — 2012. — Вып. 17]: «Знак создает некую “прибавочную” стоимость своему означаемому, что в обиходе называется славой или известностью». И действительно, слава — это бесконечность упоминаний. Вспомним старое американское определение, что любое упоминание хорошо, кроме некролога.

Но виртуальное начинает жить по своим законам. Часто оно требует тех черт от человека, которые неважны в реальной жизни, но очень важны на телеэкране. Массуми видит еще одну характеристику виртуального: «Виртуальное вовсе не означает стерильную копию реального, напротив, оно есть ни много ни мало двигатель его непрерывного становления».

Виртуальное вообще более серьезно управляет реальным, чем нам это представляется. И это не только религия или идеология, которые удерживают нужную им структуру мира даже с помощью войн. Это и наша обыденная жизнь, поскольку картина мира управляет даже нашим восприятием, заставляя видеть в мире то, что есть в этой картине.

Они обеспечивают все главные переходы в этой картине мира от мира виртуальности к миру реальности и наоборот. В том числе и те переходы, которые управляют героизацией и дегероизацией, которые мы можем обозначить следующим образом:

- переход от человека к «памятнику»,

- переход от «памятника» к человеку, что можно обозначить также как десакрализацию, процесс который прошли и Сталин, и Ленин.

В этом плане герои также важны, поскольку настоящих героев в этой жизни нет, у них есть только виртуальное существование, хотя и интенсивное. Их узнают только после их смерти. Нарушением этого принцип был статус советского «Героя Социалистического Труда», который, как правило, сохранял жизнь человеку.

В обществе, которое всю свою силу черпает в символизме, символы должны любить все: от мала до велика. Такое общество высоко ценило своих «символопроизводителей»: писателей, художников, режиссеров. Производство символов на душу населения, наверняка, было самым высоким в мире в СССР. Тут мы точно были впереди планеты всей. И это любовь к правильному слову, а не к правильному поступку сохраняется и на постсоветском пространстве, где все постепенно научились красиво говорить, но ничего не научились делать. «Реформы», например, стали таким же недосягаемым словом, как и когда-то «коммунизм». Мы все идем к ним, никак не приближаясь.

Для описания советского времени исследователи употребляют  словосчетание «семиотический тоталитаризм» [Куляпин А.И. и др. В стране советской жить: мифология повседневной жизни 1920-1950 г. // Критика и семиотика. — 2007. — Вып. 11]: «Политический тоталитаризм неотделим от тоталитаризма семиотического. Человек сталинского времени всегда и всюду одержимо выискивает знаки и символы и создает тем самым совершенно особое пространство, где практически ни одна вещь, пусть даже самая простая и обыденная, не равна себе, но отсылает к чему-то другому».

Нам представляется, что это не столько описание более высокого уровня социальной жизни, а наоборот, более примитивного, когда человек вслушивался во все вокруг, реагировал на все приметы, чтобы не попасть впросак, как первобытный охотник не мог идти охотиться, встав не с той ноги.

Сакральное пространство и время не могут существовать без сакральных коммуникаций. Такими были в советское время сочинения классиков марксизма-ленинизма и действующего на тот момент первого секретаря или генсека. Максимальное внимание привлекалось к проводимым партийным съездам. Оно было настолько сильным, что на него приходилось реагировать даже анекдотами. Например, человек включает телевизор, а там выступает Брежнев на съезде. Он переключает на второй канал — там та же трансляция, на третий — то же самое. На четвертый — а здесь строгий человек машет ему пальцем со словами: «Я тебе попереключаю!».

Коллективное мышление имплантировалась в индивидуальное и телесным путем — с помощью парадов и демонстраций, которые можно рассматривать как вариант сакральных коммуникаций. Они были обязательным в жизни каждого советского человека: «Праздничные парады — как специфическая форма “социальной хореографии”, сводящая вместе ритм, зрелище и политику, — прочно вошли в список характерных элементов советской и постсоветской массовой культуры».

Термин «социальная хореография» идет из книги Хьюитта [Hewitt A. Social choreography. Ideology as performance in dance and everyday movement. — Durham, 2005]. Он предлагает разграничивать миметическую эстетическую идеологию и перформативную. В случае первой искусство отражает социальную утопию, чтобы закрыть зрителя от окружающих его социальных реалий. Во втором случае эстетика становится пространством, где рождаются новые социальные порядки.

В своем интервью он дает еще следующее разъяснение по поводу своего подхода: «Я пользуюсь термином социальная хореография, чтобы обозначить традицию представления социального порядка, получающего свой идеал из эстетического измерения и пытающегося установить это порядок непосредственно на уровне тела. В своей наиболее явной форме эта традиция видела динамические хореографические конфигурации танца и искала возможности по применению этих форм в большей социальной и политической сфере. Соответственно, такие социальные хореографии приписывают фундаментальную роль эстетике в ее формулировании политики. Пытаясь опереться на более радикальное понимание эстетики как основанной на телесном опыте, я далее использую категорию социальной хореографии как путь анализа того, что эстетика не является чисто суперструктурной, чисто идологической. Я не говорю, что эстетические формы не отражают идеологических позиций, поскольку понятно, что они могут и делают это. Но они не только отражают» (см. также анализ с точки зрения социальной хореографии некоторых сцен из «Октября» Эйзенштейна и «Триумфа воли» Лени Рифенсталь).

Отсюда можно понять, что балет по «Малой земле» Брежнева, поставленный в свое время на сцене Донецкого театра оперы и балета, имел глубокие теоретические основания. Или такой пример, как бегущие к стоящим на мавзолее «вождям» дети с букетами цветов. А сегодня становится понятным, что, например, собаки в процессе эволюции удержали такие характеристики своего внешнего вида, как большие глаза и мягкие контуры, что напоминает внешность ребенка [Miklosi A. The science of a friendship. How dogs became our closest companions // Scientific American. Mind. — 2015. — May – June; Yuhas D. Why do we have them? // Ibid.]. Нейропсихологи установили, что собаки могут управлять выделением у человека такого гормона, как окситоцин, названного журналистами гормоном любви.

Но не все шли на парад, большая часть людей смотрела парад в прямом эфире, хотя он и не был прямым, а запаздывал на несколько секунд, чтобы успеть не показать каких-то чрезвычайных отклонений, если они произойдут. Прямой эфир создавал ощущение сопричастности, единства с толпой на экране. Это было почти то же самое, что чувствовал участник демонстрации.

О демонстранте пишут следующее: «Влекущий же свое тело в толпе демонстрантов существенно отличается от наблюдающего за этим процессом, например, по телевизору. Даже в том случае, если они едины в своей позитивной или негативной оценке совершаемого акта. “Идущие вместе” граждане обеспечивают атрибуты силой, превращая тем самым текст в высказывание. [...] Демонстранты, шествуя, преобразуют безличный идеологический текст в [...] подтверждение, согласие: “свобода, равенство и братство” + “мы говорим это”. Шествующие внедряют его смысл во время и пространство».

Демонстрация создает и удерживает коллективную память о событии. Память в случае тоталитарных государств оказывается очень важным компонентом, поскольку они пытаются выстроить время развития всего человечества от времени своего «рождения».

Брат Михаила Бахтина Николай Бахтин также проводил в спортивных состязаниях линию водораздела между участником и зрителем: «Будем говорить только о фактах. В чем основная черта римских circenses? — Непроходимая грань между зрителем и участником состязания. И еще: первенство зрителя над состязающимися: состязающийся существует только для зрителя, состязание — только зрелище. А в чем основная черта эллинского агона? — Первенство состязающегося. Чистого зрителя вообще нет, есть соучастники — бывшие, будущие, возможные. Зритель и зрелище — формула цирка. Участники состязания — действительный и возможный (в данный момент — он зритель) — такова формула агона и, в значительной мере, современного спорта. Конечно, для многих спорт является в наше время только зрелищем; но, в пределе, спорт несомненно тяготеет к тому, чтобы упразднить чистого зрителя. Да и сам зритель редко согласится признать себя только за такового: он всегда бывший или возможный участник» (см. о Николае Бахтине тут, тут и тут).  

Демонстрации и парады дают человеку то, что можно обозначить как временная идентичность. Ребенка могли сделать матросом «Авроры», поскольку у того была такая же бескозырка, как на настоящем матросе, участника войны вновь сделать бойцом — когда по площади шли солдаты в одежде времен войны.

В сегодняшнем исследовании правительства Великобритании о британских идентичностях через 10 лет констатируется, что происходит слияние публичной и частной идентичности. Это документируется появлением социальных сетей, куда попало множество частных характеристик пользователей.

Есть еще одна важная характеристика этого слияния частного и публичного. В советское время частное стояло на защите твоей жизни, поскольку четко разграничивались разговоры, возможные публично и возможные частно. Это была защита политического порядка, но точно так же частное давало возможность говорить и на любые другие темы, которые не годились для публичного разговора.

Кнабе напишет именно о частном: «В атмосфере постмодерна утрачивается сознание особой культурной ценности таких сторон жизни, как повседневный быт, неформальное общение, дружеский круг. Насыщение этих сторон жизни острым культурным смыслом — едва ли не главное в той примечательной эпохе, которая называется “шестидесятые годы” и вне которой творчество Лотмана не может быть правильно понято. Ведь не случайно, что своеобразными духовными центрами тех лет были знаменитые московские кухни, которые уже тогда ощущались в качестве одного из важнейших фактов культуры и которые даже сейчас, в ретроспекции, все еще окутаны романтическими тонами».

Сегодня мы столкнулись с еще одной совершенно новой характеристикой постмодерна — безлидерскими революциями [см. тут и тут]. Кстати, в этом есть и великий  плюс, поскольку теперь не только труднее «гасить» протестные движения, но и другие формы, даже научные. Каждый из нас, прочитав нижеследующую цитату создателя советской педологии Залкинда с похвалами Троцкому, легко может пресказывать судьбу его и педологии после высылки Троцкого: «По поводу учения Фрейда тов. Троцкий заявляет, что, по его мнению, фрейдизм приемлем для марксизма. О фрейдизме же, в плане самой горячей его марксистской защиты, высказывается и тов. Радек в одной из передовых статей "Правды" 1923 г.».

Впрочем, и отрицательный опыт Троцкого в плане его неудач тоже оказался нужным — но в Японии: «Автобиография Троцкого использовалась в качестве психологического оружия японской службой безопасности в 1930-1940-ые годы: сотрудники тюрем насильно заставляли читать “Мою жизнь” местных коммунистов, полагая, что “исповедь неудачника планетарного масштаба” уничтожит их амбиции».

Сегодня сакральное изучается нейропсихологами по заказу военного ведомства. К примеру, Этрен обратился в этом плане к изучению как религии, так и сакральных ценностей [Atran S. In Gods we trust. The evolutionary landscape of religion. — New York — Oxford, 2002; Atran S. Talking to the enemy. Violent extremism, sacred values, and what it means to be human. — London — New York, 2010]. Одним из выводов из этих исследований является то, что сакральное не меняется на материальное. Он вынесен из анализа палестино-израильских переговоров (см. также тут, тут и Atran S., Axelrod R. Reframing sacred values // Negotiation Journal. — 2008. — July). В статье в  New York Times под названием «Слова, способные прекратить войну» Этрен вместе со своим соавтором отметили сложности работы с сакральными ценностями по результатам своих опросов на Ближнем Востоке: «Многие респонденты настаивали, что ценности, о которых идет речь, являются для них сакральными. Например, почти половина израильских переселенцев, которых мы опрашивали, говорила, что они не будут рассматривать обмен любой земли на Западном берегу, территории, как они верят, дарованной им Господом, в обмен на мир. Более половины палестинцев рассматривают полный суверенитет над Иерусалимом в тому же свете, а более четырех пятых чувствуют, что "право на возвращение" также является сакральной ценностью».

Главными специалистами по сакральному в современном мире являются антропологи. В частности, именно по этой причине их активно привлекают военные, которым пришлось ввести дополнительно к физическому человеческое пространство битвы. И хотя университетские антропологи стали гневно возражать против этого (см., например, тут), США уже имеют такой опыт использования антропологии во время Второй мировой войны [Price D.H. Anthropological intelligence. The deployment and neglect of American anthropology in the second world war. — Durham — London, 2008]. Правда, тогда они были задействованы в разведке, а не в боевых действиях. Главным «проповедником» использования ученых является женщина-антрополог М. МакФейт, служащая в военно-морских силах США (см. о ней и ее работы тут, тут, тут, тут и тут). Густерсон, профессор антропологии, говорит: «Пентагон надеется, что антропология мжет стать для войны с террором тем, чем была физика во времена холодной войны. Есди это случится, наша дисциплина никогда не будет такой, как раньше». 

Государство является монополистом во всем, а не только в сфере применения насилия. Государство, например, монополизирует прошлое и будущее виртуально, а  настоящее и физически. Население видит и прошлое, и будущее, и настоящее только его глазами. Соответственно, такое видение прямо и косвенно создает сакральность, поскольку возникает запрет на другую интерпретацию.

Государство управляет сакрализацией и десакрализацией. Причем в современном мире такие решения надо принимать очень динамично. Паин увидел такие процессы усиления сакральности: «В России в последние два года быстро набирает обороты такая форма архаизации, как десекуляризация всей общественной жизни — сжатие мирского и гигантское распространение зоны сакрального, само обсуждение которого кощунственно».

До появления государства церковь была таким единственным монополистом - интерпретатором мира, давая причинно-следственные связки ко всем событиям, чтобы в результате возникала осмысленная картина мира, а не хаос в головах. Однако интерпретации важны и интересны тем, что они не только интерпретируют, но и порождают нужный тип мира. По этой причине шаманы и священники могли не только рассказывать о мире, но и управлять событиями.

Советский Союз, даже в годы репрессий, управлялся не просто репрессивными механизмами, а репрессивно-символическими механизмами. Кино было такой же управляющей силой до войны, как и репрессии. Телевидение стало такой же силой в послевоенный период. Символы всегда играли особую роль, как и герои, которые, по сути, были людьми-символами.

Советский Союз осваивал сакральное пространство, как целину или космос. Ему удавалось превращать физическое событие в сакральное, когда это было нужно. Даже расстреливаемые в 1937 г. жертвы до последней минуты жили в этом символическом, а не реальном мире, думая, что Сталин ничего не знает о репрессиях. У них как бы было атрофировано индивидуальное мышление и понимание, оно было заменено коллективным, созданным информационным и виртуальным пространствами.