Виртуальное усиливает реальность, задавая в ней значимые для виртуальности объекты. Виртуальное работает как карта мира, а то, чего нет на карте, не будет замеченным.

Политика и пропаганда более чем связаны. В норме политика задает пропагандистские потоки, но достаточно часто пропаганда может загонять политиков туда, куда они не собирались. То есть виртуальное как пропаганда может побеждать реальное как политику.

Если удерживать пропагандистский концепт, например, империи, что может проходить даже только в кино и литературе без соответствующих цитат политиков, то приходится реализовать нечто и в реальном политическом или физическом поле. Более сильная идея всегда будет побеждать более слабую, тем более если она облечена в более привлекательную форму.

Праздники, преподаваемая в школе история, телесериалы также могут удерживать то, чего нет в действительности. Но неэквивалетность виртуальной и физической реальности недолговечна. Она неизбежно будет стремиться к совпадению, хотя бы в некоторых точках. То есть виртуальные стрелы могут пробивать реальную ткань в самых неожиданных местах.

Мы говорим об империи как о виртуальном концепте. Битов говорит об империи как о сложном организме, что там нет единого пространства с общим временем. Он считает, что Москва не живет в XXI веке, как она думает, а в совершенно ином: «Москва, наверно, в XVII-м. А Петербург — в XVIII-м. Все живут в своем историческом времени, но такой карты никто не нарисовал. И основные конфликты происходят из-за того, что сталкиваются менталитеты, живущие в разных исторических временах». И еще: «Менталитет — это принадлежность не к крови, а к истории».

Странно, но это может быть подтверждено наблюдением социолога Левинсона: «Это не общество, где много-много народу, а это общество, где с определенных существенных точек зрения его члены неразличимы, они бессубъектны. Эта масса действует как некоторое единое тело. Или не действует — тоже как единое тело. Если мы будем думать о путях возникновения этого общества, то в нашем случае оно зародилось совершенно не из тех обстоятельств, из которых оно возникло на Западе, где впервые были обнаружены и обозначены эти феномены».

Бурстин в одном из первых исследований имиджа, своей книге 1961 года, наметил интересный водораздел [Boorstin D.J. The image. A guide to pseudo-event in America. — New York, 1987]. Если раньше героем был тот, кто совершал действия в физическом пространстве, то теперь герой тот, кто совершает подвиги в пространстве информационном. И виртуальном, добавим от себя. Ибо кинозвезды становятся знаменитыми именно из-за своих виртуальных подвигов.

Есть история, которую одновременно утверждают и опровергают разные источники. Она звучит следующим образом: оказывается, что «в реальность Штирлица поверили не только миллионы зрителей, но и сам Брежнев. Он даже отдал распоряжение разыскать разведчика Исаева и присвоить ему звание Героя Советского Союза. Генсеку объяснили, что Исаев — это всего лишь роль, вымысел. "Жаль",— покачал головой Брежнев».

Но была и другая реакция на актера. Ее рассказала дочь Тихонова Анна: «Как-то под Новый год отец рассказал мне почти детективную историю, связанную с дочерью Брежнева Галиной. Она, как и многие женщины, была неравнодушна к актеру Тихонову и однажды через спецслужбы заманила отца в свой роскошный дом. Поняв суть происходящего, он сумел незаметно уйти, несмотря на охрану. Люди, которые обеспечивали эту встречу, посчитали его сумасшедшим: "У тебя в жизни всe было бы". Говорят, в отместку Галина Леонидовна сумела притормозить выход "Семнадцати мгновений". Но вмешался всемогущий Леонид Ильич и приказал немедленно поставить фильм в эфир».

То есть перед нами реальная история, а мы живем в виртуальной. Более того, мы никогда не узнаем, какие же события происходили в действительности, а будем оперировать исключительно их мифологической версией, которая признается единственно верной. Еще более сильно мифологизируют историю учебники, которые призваны максимально усилить политически и идентификационно правильные события.

Мы живем в мире, где виртуальное и реальное очень сильно перемешаны. Социологи, например, обнаружили, что поклонники Гарри Поттера голосовали за Обаму, а не за республиканского кандидата. В другом случае оказалось, что на вопрос, есть ли у вас знакомые геи, опрашиваемые называли героев сериала «Уилл и Грейси». За такую роль вторжения виртуальности в реальность создателей сериала похвалил вице-президент США Байден. О том, что этот сериал мог сыграть такую роль, свидетельствует следующее: он был среди лучших ситкомов в 2001–2005 гг. для зрителей от 18 до 49 лет. За восемь лет он собрал 16 премий «Эмми» и 83 номинации. Так что напрашивается явное правило: хочешь продвинуть идею в массы, сделай на ее основе ситком.

Есть сходные польские данные, где в сериалах сексуальные меньшинства подаются позитивно. В результате толерантность к ним выросла с 47 % в 2001 г. до 63 % в 2011 г.. Правда, на это также повлияло и то, что публичные лица стали признавать себя геями.

Можно сказать, что виртуальная составляющая диктует нам наше поведение. Не играет особой роли, насколько реальна эта виртуальность — самым важным является то, что человек ее признает и начинает действовать под ее диктовку. Чем сильнее виртуальность, тем больше шансов она имеет проявиться в реальности.

Человек может даже не ощущать того, что на самом деле его поведение продиктовано из виртуального мира. Один из тех, кто был с Гитлером до конца его жизни, был барон Фрайтаг, который так поясняет, почему Гитлер отказался улететь из Берлина: «Он ведь себя видел героем оперы Вагнера, цикла про кольцо нибелунга — "Сумерки богов" и все такое. Для него этот вопрос даже не стоял».

Сергей Медведев цитирует World Values Survey Рональда Инглхарта, который видел разделение стран по ориентации на ценности выживания и на ценности самовыржения: «В России превалируют ценности выживания. Более того, Россия — едва ли не самая экстремальная страна по этой части. Вместе с нами в кластере очень много восточноевропейских стран — Молдавия, Румыния; Украина чуть-чуть ближе к ценностям самовыражения. А по части самовыражения выделяются протестантские, северноевропейские страны — Швеция, Дания; чуть менее США, Англия, но в любом случае они все находятся примерно в одном кластере».

То есть перед нами разные типы массового сознания, которые будут по-разному порождать и поддерживать свой тип власти. Например, взятка, являющаяся нормой в одной стране, будет вопиющим нарушением в другой. Жители одной страны терпят вседозволенность власти, поскольку сама власть удерживает их в патриархальной системе ценностей, где на вершине пирамиды находится почти что абсолютная власть. Она не является такой по закону, но по факту именно такова.

Кинен, анализируя советскую политическую культуру, пишет следующие достаточно системные рассуждения [Keenan E.L. Muscovites political pathways // Russian Review. — 1986. — Vol.45. — N 2]: «Местная политическая культура, как и другие аспекты человеческого поведения, может конструироваться как "система" восприятий и реакций, которые "выучиваются" или "записываются" с помощью воспринимаемых процессов социализации и аккультурации. Будучи систематическими, они могут рассматриваться как имеющие определенные симметрии, равновесие, внутренние напряжения и обязательные символические формы, которые вместе определяют модус функционирования и их порождающую морфологию».

Питер Померанцев увидел цель русской пропаганды в том, чтобы разрушать чужие интерпретации событий: «Я не очень верю в информационную защиту, я не верю в термин "информационная война". Есть военизированное использование информации, это часть военной теории, когда информирование используется в военных целях — сбить с толку, отвлечь внимание, выиграть время. Цель русской пропаганды — все время отвлекать людей. Если ты начинаешь на нее реагировать — всё! Они тебя отвлекли. Наоборот, нужно бить в другую сторону. Но это задачи для дипломатов, политиков, шпионов. Россия на территории Украины ведет войну против информации — используя дезинформацию, разбивает информационное поле. Если журналисты затягиваются в это, не зная, не понимая, что они делают, они попадают во все российские ловушки».

Его предложение, как мы видим, состоит не в том, чтобы опровергать, а в том, чтобы удерживать свою точку зрения на события. По сути это опирается на известное понимание того, что опровержение является более сложным процессом, чем обвинение. Это связано с тем, что опровергая, мы одновременно распространяем точку зрения оппонента.

Пропаганда 2.0, которая умело прячет свою пропагандистскую направленность, является порождением сильного политического или религиозного игрока. Она открывает новые каналы воздействия, не ограничиваясь только рациональными аргументами. Пропаганда в ней находится в скрытом состоянии. Это, например, может быть картография, но может быть скульптура, живопись и архитектура, как это было у иезуитов.

Мы видим, что невербальная коммуникация имеет не меньший потенциал воздействия, зато она также имеет и возможность более широкого охвата адитории, поскольку не связана со знанием того или иного языка.

Как пишет Свидерская, иезуитов характеризует работа с новым типом виртуального объекта: «Открытие нового субъекта религиозного переживания и, следовательно, нового субъекта религиозного искусства. В то время как живопись середины и второй половины XVI века напряженно и трудно завоевывала для себя знание об отдельных сторонах нового облика человека, рождавшегося как исторический преемник титанической личности Возрождения, церковь сумела выдвинуть готовую формулу, своего рода "рабочую схему", обладающую видимостью простоты, цельности и правдоподобия, что делало ее особенно привлекательной на фоне царящего разнобоя и хаоса и превратило в источник постоянного и гибельного соблазна для искусства не столько XVI, сколько XVII и последующих веков».

Интересно, что здесь звучит один из основных элементов пропаганды — упрощение, позволяющее многоцветный мир переводить в его черно-белый вариант, который удобен как для хулы, так и для хвалы.

В ситуации информационной агрессии даже самые демократические государства вводят определенные ограничения на свободу информации. Во время войны у Британии было Министерство информации, которое возглавлял в 1941–1945 гг. Брендан Брекен [см. тут и тут]. От его инициалов, кстати, и возник Большой Брат у Оруэлла, описавший это министерство как министерство правды. И только сегодня возникло профинансированное желание описать работу этого министерства. В общем-то, это внимание понятно: война ужесточает требования к «правильности» информационных и виртуальных потоков. При этом ужесточается и наказание за отступление от правил. Пропаганда становится вариантом полиции мыслей, хорошо описанной Оруэллом.

Пропаганда направлена на виртуализацию нашей действительности. Только если художественная литература делает это с помощью несуществующих в жизни персонажей и нереальных событий, пропаганда делает то же самое с помощью реальных персонажей и реальных событий.

В результате у нас образуется целая череда разных персонажей, вроде бы привязанных к одному реальному объекту. Возьмем, например, образ Брежнева, который наполнен разными рассказами времен его работы генсеком, потом после снятия, потом в воспоминаниях людей, работавших под его началом. Это все абсолютно разные люди, хотя они носят одну и ту же фамилию (см., например, одну из таких работ о Брежневе с новым фактажом или о Суслове). И это все люди, которые жили относительно недавно. Что ж тогда говорить о событиях далекой истории (см., к примеру, переосмысление роли Венеции и пропагандистской машины того времени [см. тут, тут,тут, тут, и McPherson D.C. Shakespeare, Jonson and the myth of Venice. — Newark etc., 1991; Rosand D. Myths of Venice. The figuration of a state. — Chapel Hill, 2001].

Пропаганда не придумывает, а усиливает те или иные характеристики, которые в данный политический момент признаются главенствующими. В результате они начинают доминировать над остальными характеристиками, оттесняя их на периферию.