Пропаганда направлена на массовое программирование реакций. Негативные реакции нужны и важны в случае интенсификации конфликта, позитивные - для демонстрации правильности действий власти. Массовость достигается именно созданием автоматической реакции, когда потребителю информации не дают возможности задуматься, когда он начинает запаздывать со своей собственной реакцией. 

Если искусство провоцирует принципиально новую реакцию, то пропаганда активирует старую. Пропаганда сильна именно своей опорой на старый набор символизаций, предубеждений и желаний. Пропаганда поднимает их из глубин сознания, делая работающими, а не пассивными. Именно так выстроены все тоталитарные месседжи.

Пропаганда сознательно заменяет изображаемого ею человека, национальность, страну нужной ей символической маской. Такая маска направлена на вытеснение массовой реакции с нейтральной позиции на негативный или позитивный полюс. И уже в повседневной жизни мы начинаем реагировать на объект перед нами как на маску, на символ, а не как на реальность. Нам сразу дают готовый ответ. То есть пропаганда - это пространство готовых решений. Массовое сознание часто само думать неспособно, за него думает пропаганда. Или пропаганда думает наперед, тем самым предоставляя ответы, на еще не заданные вопросы. Но когда они появятся, ответы уже будут в головах.

О масках писал еще С. Эйзенштейн (см. также «Маска как элемент культуры» Иванова и «Маска как прием затрудненной идентификации» Софроновой). Эйзенштейн говорит о перевертышах - например, вспоминая увиденное им в Мексике -  маска черепа на живом лице или маска живого лица на черепе. Г. Дебор говорит о таком  приеме, как иная композиция уже известного набора компонентов, что также похоже на формирование маски.

Маска становится знаимым компонентом в творчестве Ф. Степуна и В. Иванова. Р. Гольдт пишет об этом: "Дискурс раннего русского модерна, сплетенный из христианских, неоплатонических и гностических смысловых вставок, снова и cнова продуцирует терминологические проблемы, которые в исследованиях зачастую остаются недооцененными. Это касается элементарных трудностей перевода: каким образом, например, можно различить понятия мacкu и личины? в каком случае лик cледyет переводить как облuк, a в каком — в платоновском смысле, как пpooбpaз (например, как в военном рассказе Шмелева «Лик скрытый», 1916)? При этом Павел Флоренский, в cвою очередь, выбирает для прообраза исключительно понятие пepвообраз". 

Перед нами выстраивается более сложная система, требующая не одного а нескольких уровней для системы своего отображения реальности. И тут разные варианты маски  становятся весьма важными. 

Ситуация в пользу включения понятия маски возникает и в случае пропаганды, поскольку она объединяет в себе и идеологические, и художественные требования. И это жесткое требование, поскольку она не может обойтись ни без тех, ни без других. Без идеологических требований она не будет выполнять функции пропаганды (назовем это вертикальными параметрами), а без художественных требований ее не будет воспринимать население (назховем это горизонтальными параметрами).

Вспомним политические карикатуры, где лица врагов являются именно масками, четко отражающими их символизм. Реакция на него совершенно понятна. Но особенностью пропаганды является подмена. Она работает не в поле реалий, а в поле символов, созданных ею же. По этой причине она может победить любого врага в виртуальном же поединке, поскольку он будет обладать только тем набором качеств, которая она сама ему припишет.

Борис Ефимов, а это, вероятно, самый известный советский карикатурист, кстати, родившийся в Киеве, получал достаточно детальные задачи от самого Сталина. Например, по поводу того, что следует изобразить, как американцы рвутся в Арктику: Жданов "мне объясняет, как Сталин представляет себе эту карикатуру: генерал Эйзенхауэр с войском вторгается в Арктику, рядом стоит простой американец и спрашивает: "В чем дело, генерал? Почему такая военная активность в таком спокойном районе?" А Эйзенхауэр отвечает: "Разве вы не видите, что Америке грозит отсюда опасность?.." В общем, что-то в этом роде".

При этом Сталин еще и перезвонил, чтоб уточнить детали. Карикатурист вспоминал такие подробности этого звонка: "Товарищ Ефимов? Ждите у телефона, с вами будет говорить товарищ Сталин". Я стою навытяжку. Легкое покашливание, голос Сталина. На приветствия он времени не тратил: "С вами товарищ Жданов говорил об одной сатире. Вы понимаете, о чем я?" Я отвечаю: "Понимаю, товарищ Сталин!" - "Вы там изображаете одну личность. Вы понимаете, о ком я?" - "Понимаю, товарищ Сталин!" - "Так вот, эту личность надо изобразить, как говорится, вооруженной до зубов: пушки всякие, самолеты, танки".

То есть видно, что картинка уже нарисована в голове.Сталин пытается ее вербально передать художнику.

Или другой пример: "В газете "Красная звезда", в которой я работал, рисунки появлялись буквально каждый день. Помню, когда союзники медлили с открытием Второго фронта, общественность негодовала. Тогда после личного одобрения Сталина я нарисовал такую работу: английские генералы обсуждают вопрос о Втором фронте, на каждом из них надпись: "Как бы чего не вышло", "Стоит ли рисковать", "Не надо спешить", "Давайте подождем" и так далее".

Интересна характеристика Сталина, которую ему сказал еще в 1922 г. его брат Михаил Кольцов: "Смотри, смотри. Вот выступает фактический диктатор России". Эта фраза меня поразила: потому со стенографической точностью я и сейчас помню эту его фразу и какую-то напряженную интонацию. Я ошарашено посмотрел на него: "Вот этот?" Невзрачный человек в мятых штанах, заправленных в сапоги. Говорит монотонно, глуховатым голосом, довольно скучно. Я тогда не очень поверил Мише, но знал, что он редко ошибается. Он был не просто умен и проницателен, у него была безошибочная интуиция".

Враг никогда не будет страшным, когда с ним идет борьба. Когда врага победят, тогда только пропаганда может проявить силу врага. Враг в карикатуре, как, например, американский империализм в советское время, будет утрирован в сторону "противности", но не страшен.

С. Зенкин говорит об амбивалентности сакрального у Бахтина (Кассирера и др.). Сакральное в древности было одновременно "священным" и "проклятым-запрещенным". Вероятно, манипуляция этими переходами также лежит в основе пропаганды. "Проклятое" находится в амбивалентных отношениях с "сакральным". 

"Сакральное" является излюбленной темой для тоталитарных государств, поскольку они нацелены на обожествление своих лидеров. И они же наиболее рьяно борются с врагами, практически  также "раскручивая" их на недосягаемые высоты, поскольку "своему" лидеру для значимых побед нужны самые страшные "враги". А враги  внешние всегда "размножаются" в виде врагов внутренних. Победы над ними также значимы для "своего" лидера. "Враг" позволяет держать в напряжении всю страну, создавая мобилизационную экономику и политику.  И те, кто не подпадает под жернова репрессий, уже счастливы только потому, что остаются живы. И по модели "стокгольмского синдрома" любят своего "мучителя" еще сильнее. 

В закрытых системах пропаганда побеждает практически всегда, поскольку ей противостоят только неиндустриальные информационные потоки типа кухоных разговоров в СССР. Они пользуются большей достоверностью, но все равно не могут конкурировать с индустриальными потоками СМИ. Еще слабее виртуальные потоки, которые почти полностью вытесняют неиндустриальные.

В периоды революций происходят обратные процессы: внезапно те потоки, которые былои неиндустриальными, приобретают индустриальный по охвату масс характер.  Перед Октябрьской революцией 1917 г. эту роль выполняли большевистские агитаторы и пропагандисты, в период перестройки - митинги и малотиражные газеты, только потом к ним  подключилось телевидение, в результате чего и индустриальный информационный поток стал противовластным. 

Пропаганда базируется на упрощении картины мира и массовой трансляции этой картины. Маска - это вновь упрощение реальности, поэтому ее легко передавать большому числу получателей. Массовый продукт всегда строится на упрощении, только такой продукт может охватить большую ауиторию. А. Богданов писал в далекие двадцатые годы в своей "Тектологии", что толпа выравнивается по низшим реакциям, высшие реакции у всех разные.

Низшие реакции относятся к самым примитивным. Это реакции выживания.  Но можно считать и то, что современный человек может помещаться в подобные условия искусственно, чтобы облегчить социальное управление им. Ведь все подобные реакции являются автоматическими и потому прогнозируемыми.

Л. Гудков констатирует неслучайность появления такого реагирования на мир: "Чем выше уровень ненависти и ущемленной агрессивности (повод мог быть самый разный — бомбардировки Сербии авиацией НАТО, теракты в российских городах, унижение России из-за «неправильного судейства» в Солт-Лейк-Сити, из-за поражения наших футболистов в Японии и пр.), тем выше демонстрируемое доверие президенту, армии и спецслужбам, тем уверенней и оптимистичней чувствует себя российское общество".

 И это не является чисто российским явлением. Сходная ситуация имеется и в США. Правда, например, Д. Уестен подчеркивает, что правые избиратели в ситуации кризиса группируются вокруг своего лидера и именно для целей избирательной кампании Буша была запущена война в Ираке (Westen D. The political brain. The role of emotion in deciding the fate of the nation. - New York, 2008). Это, кстати, объясняет ситуацию с тем, что так и не было найдено орудие массового поражения, в котором обвиняли Ирак, и что было предлогом для начала войны. Целью этой войны было избрание Дж. Буша.

У Д. Уестена есть другое важное наблюдение, которое стопроценто характеризует и пропаганду: "В политике играет роль только эмоциональное". Так и в пропаганде нужна опора именно на эмоции. А фашисты и под. являются чисто эмоциональным конструктом, тем более когда применяется для описания объектов сегодняшнего дня. Это отсылка простимулированная пропагандой.

В сборнике статей "Образ врага" есть отдельная работа Г. Зверевой "Чеченская война в дискурсах массовой культуры России: формы репрезентации врага". Это важный опыт, поскольку он должен был отразиться на российско-украинском конфликте.  Например, этот абзац сразу вызывает в памяти абсолютно однтипные примеры сегодняшнего дня (Зверева Г. Чеченская война в дискурсах массовой культуры России: формы репрезентации врага): "Вместе с отказом от мифологемы многонациональная общность — советский народ происходит утверждение в качестве новой реальности понятий русский народ, российская нация (россияне), при этом из содержания последней нередко элиминируется (или сохраняется в стертом виде) идея многонациональности. Потребность переопределения былой формулы многонациональной общности как целого подкрепляется в структурах обыденного сознания обозначением новых водоразделов между слитным своим и слитным чужим. При создании масскультурных продуктов о Войне их авторы стараются не только согласовывать свою работу с умонастроениями потенциальных потребителей, но и опираться на академические примордиалистские (природно-естественные) концепции. «Удревнение» чеченской войны в масскультурных произведениях происходит с использованием привычных национальных, этнокультурных и тендерных стереотипов и ролей. Одновременно совершается частичная их ресемантизация (фильм Бодрова «Кавказский пленник» одним из первых положил начало этому процессу). Удревнение в популярной литературе военного конфликта в Чечне (и шире — на Кавказе) и попытки обоснования его естественности идут параллельно с оформлением конкурирующих политических дискурсов федеральной власти и чеченских сепаратистов".

В создании дискурса российско-украинской войны прошли эти же процессы. С одной стороны, это уничтожение мифологемы советский народ с последующим выделением "неправильной" части украинского народа, которую называют фашистами и бандеровцами. С другой, "удревление" конфликта с помощью перехода в прошлое. Причем Украина также стала опираться на подобное "удревление".

Однотипно тогда возникла проблема наименования конфликта - спецоперация по наведению конституционного порядка, борьба с международным терроризмом. Сегодня это контртеррористическая операция. Украинское АТО веде свое начало именно оттуда.

Л. Гудков справедливо трактует создание концепта "белофинны" как сочетание негативного компонента с нейтральным. Это позволяет сделать также выделение прослойки "нехороших" финнов из финнов "хороших".

Сильная пропаганда несомненно делает сильнее центр, управляющий теми, кто получает эту пропаганду. Ради этого она и реализуется. Мир становится более простым и потому более понятным. Но тем самым падает статус индивида, поскольку сильная пропаганда лишает его права и способности совершать какой-либо выбор. За него это все делает государство. Мир реально начинает сужаться, поскольку он разделяется между полюсами Врагов и Героев.

Какие еще недостатки вытекают из наличия сильной пропаганды? Ведь это несомненно серьезное испытание для страны. Пропаганда не страшна до той поры, пока она не заменяет собою реальность. Когда же она заменяет жизнь, теряется все. Например, герои пропаганды становятся героями жизни, хотя в норме все должно быть наоборот.

Г. Павловский видит существенный недостаток пропагандистской войны в том, что при этом происходит пропажа достоверной информации: "Пропагандистские войны добавили к этому феномен — я бы назвал его «имплозивной цензурой» — схлопывания данных. Встреча эмоционально окрашенной, идеологичной информации, производимой центром, со встречными инициативами ультралояльных его агентов схлопываются в фильтр, ограждающий центр от происходящего. Мы получили, как говорят нехорошие люди — то, что имели, вид сбоку, от чего ФЭП лет двадцать назад уходил. Тогда мы бежали от мифов гиперполитизированных медиа, где можно было узнать только о мнениях, но не о том, что делается реально. Сегодня власть пришла к тавтологии, когда ей сообщают то, что ей и так известно".

А. Ципко подчеркивает примитивизацию массового сознания, проистекающую его милитаризации. Он пишет: "Если Запад снова наш главный враг, как утверждает власть, угрожает нашему существованию как суверенной стране, если встал вопрос «Быть или не быть?», тогда, по логике военного времени, все идеологические проблемы упрощаются, выпрямляются. Тогда подавляющей части населения не до драматизма нашей истории, тогда все наше, и даже сталинский социализм является хорошим, а все западное – плохое, чуждое нам. Мы вошли в эпоху, когда третьего не дано, когда не может быть оттенков, а моральный подход вреден, когда снова мыслить не надо, не надо сравнивать нашу жизнь с жизнью людей в странах Запада. Милитаризация сознания неизбежно ведет к его примитивизации. Отсюда и нынешний гламур войны 1941–1945 годов, нежелание упоминать о причинах катастрофы 1941-го, о том, как трудно было превратить «защиту социалистического Отечества» в «победоносную Отечественную войну». Логика холодной войны неизбежно ведет и к примитивизации патриотизма, отрицающего сегодня за русским человеком способность вместе с правдой любить свою страну вопреки катастрофам, трагедиям, которые выпали на ее долю в ХХ веке. Возрождение военизированной мобилизационной экономики неизбежно должно вести к примитивизации мышления людей. Нельзя забывать и то, что мобилизационная экономика держалась еще на том, что рядом со стройками коммунизма маячили вышки ГУЛАГА".

С одной стороны, упрощение картины мира является единственным способом достичь массовой аудитории, а именно такая и требуется пропаганде. С другой, это не столько примитивизация мышления, сколько желание государства достичь такой примитивизации, которой, сколько могут, сопротивляются определенные члены общества. Ведь и война, и, например, блокада Ленинграда сохраняли и примитивное мышление, и сложное.  

У. Эко увидел еще более сложную картину сочетания войны и информационных потоков, подчеркивая, что война представляет собой множественность информационных потоков, когда каждый может услышать то, что он хочет. 

У. Эко рисует эту картину следующим образом: "Если бы даже удалось вставить кляп всем СМИ, новые технологии коммуникаций предоставляют непрерывный поток информации в реальном времени, и ни один диктатор не в силах этот поток затормозить, потому что поток льется из тех первостепенных технологических инфраструктур, без которых он сам (диктатор) обходиться не способен. Этот поток информации работает, как секретные службы в традиционных войнах: извещает о неожиданностях. А разве реальна война, в которой заведомо исключена возможность захватить противника врасплох? Войны издавна приводили к психологической смычке с врагами. Но безудержная информация способна на еще большее. Она ежесекундно служит рупором неприятеля (в то время как цель любой военной политики — заглушить пропаганду противника) и снижает энтузиазм граждан каждой воюющей стороны по отношению к их собственным правительствам".

Пропаганда является и силой, и слабостью государства. Этот инструментарий призван закрывать слабые его стороны, но он же одновременно создает новые слабости. Облегчение социального управления не всегда ведет к желаемым результатам. В рассказах о Берии, например, подчеркивается, что в закрытых городах атомного проекта были отменены райкомы, вероятно, как фактор, который не особенно способствовал развитию. Это несомненно очень необычное решение для советской системы. 

Упрощение, удобное для пропаганды, вело к созданию множества лакун в  истории, литературе и искусстве, науке, поскольку они не укладывались в систему, которую проповедовала советская пропаганда. Кстати, перестройка еще и потому вызывала большой интерес, что благодаря ей в обиход вернулись многие неизвестные на тот период фигуры и тексты. История, вероятно, перевернулась в своем гробу.

Но этого боялись даже тогда, когда опасность в столь жесткой пропаганде миновала. К примеру, философ А. Спиркин вспоминал: "Уже в семидесятых я на лекции в Московском университете рассказал студентам, как мы с Шаумяном хотели поместить в энциклопедию статьи о Троцком и Бухарине. А то ведь наши люди всю информацию получают от иностранного радио!.. Рассказал, как вызвали нас в ЦК, и Суслов заметил: "Народ надо сначала накормить, а уж потом информировать. Иначе будут коллизии". Справедливости ради, следует также отметить, что Антонов-Овсеенко обвинил Спиркина в том, что тот выступил в роли подсадной утки, когда они оба сидели в камере на Лубянке. 

Существенная смена советского идеологического каркаса оказалась возможной только потому, что главные "герои" этого процесса также были в масках. Горбачев все свои тексты произносил во славу Ленина и КПСС, придя в результате к совершенно иной парадигме. Еще более изощренную роль сыграл А. Яковлев, которому пришглось выступать не только в роли пропагандиста, но и одновременно цензора в перестройке, которая по определению не имела цензуры, поскольку исповедывала модель гласности. В. Чикин как свидетель того времени пишет: "Помню, вскоре после начала перестройки на встречах с редакторами, которые еженедельно проводил Яковлев, он давал установки оперативного характера, и чувствовалось, что это уже детерминированные установки: разоблачать, обличать, отвергать. Свобода загонялась в определенные изложницы. Получалось: гласность — для несогласных с советским образом жизни, а кто хочет воспользоваться гласностью для защиты — тот консерватор-ретроград".

И еще: "После публикации в «Правде» была дана команда, чтобы все общественные организации, все СМИ выступили и заявили, что не поддерживают позицию Андреевой, зомбиаппарат заработал на полную мощность. Включаешь телевизор — там нас осуждают, на радио и в газетах — то же самое, и так несколько месяцев изо дня в день. Они хотели уберечь целостность мифа о перестройке, потому что они знали, что это миф, в рамках которого было выработано лексическое оружие против СССР, вброшены термины, которые трактовались двояко, — так называемая нетравмирующая лексика. Никто из них не смел сказать: будет дикий капитализм. Все было завуалировано, зашифровано, а тут вдруг — разоблачение".

Именно по этой причине речь идет о людях-масках, реальные их функции были скрыты. Багдасарян говорит: "Насколько самостоятельны в принятии решений президенты самых сильных государств? Я полагаю, это в значительной степени определяется силами, которые за ними стоят. Поэтому надо понимать, какие силы стояли за Горбачевым, какую группу он олицетворял. Напомню, что в позднесоветские годы сформировалась  западноориентированная элита, она жила уже фактически на «два дома» и думала о вхождении в единую западную систему с ее материальными благами. Вот эта элита и привела Горбачевак власти".

Пролучается, что перед нами прошел процесс конвергенции двух систем, к которой стремилась советская элита. Однако этот процесс все равно не был доведлен до конца. Элита забрала в свои руки собственность, но оказалась "конвергентной" в западную систему только на уровне покупки особняков в Лондоне или яхт в Средиземном море.

И уже начались процессы обратного порядка. А. Иванов посмотрел на эту проблему намного глубже,  требуя изменения не просто текстов, а языков и тех оппозиций, на которых они были устроены: "Мы сейчас находимся в процессе избавления от морока, который можно по-разному называть, я бы назвал этот морок дискурсом журнала «Огонёк». Этот дискурс конца 80-х годов царил здесь последнее двадцать пять лет. Сейчас мы от этого избавляемся. И должны появиться новые языки, в том числе для объяснения семидесятых годов, где не будут работать оппозиции, предложенные «Огоньком» - советское/антисоветское, официальное/неофициальное. Нужно создавать новые языки, в которых бы включалась другая логика понимания этого периода".

Это не значит, что Советский Союз принципиально проиграл, разделившись на ряд составных частей, но он пока и не выиграл, поскольку нет необходимого экономического роста, а политическая составляющая везде оставляет желать лучшего.

Инструментарий пропаганды помогает строить страны, но и он же ведет к их гибели. СССР погиб из-за своей пропаганды, которая постепенно заменила реальную жизнь. Пропаганда помогает выиграть войну, так как ее интенсивный характер проявляется в относительно краткие сроки, но такой интенсив несет гибель в мирное время, поскольку порождаемая ею модель мира слабо соотносится с реальностью. Люди любят ходить в кино, но если кино будет длиться целый день, к нему наступает неизбежное отвращение.