Всякая война, гибридная в их числе, в значительной степени зависит от двух составляющих, отражающих национальное мировоззрение сторон конфликта:

• национальных представлений атакующей стороны,
• национальных представлений атакуемой стороны.

Гибридная война в случае Донбасса имела существенный гражданский компонент. Например, почти все главные действующие лица — выходцы из российской политтехнологической «тусовки». Сурков начинал со связей с общественностью в банке Менатеп, а потом статьи о нем назывались «политтехнолог всея Руси». Павловский вспоминает о его приходе в Администрацию Президента в 1999 г. следующие подробности: «Он тогда отличался от всех остальных крайне небюрократическим видом, был похож скорее на дизайнера, чем на чиновника. У него много ярких качеств. Он всегда сам определял идею и концепцию самой работы, сам придумывал элегантные решения».

Это и Бородай, побывавший донецким «премьером», правда, до этого чуть ли не зам. директора ФСБ, поведавшего в интервью Washington Post, что его охрана вывозила  Гиркина, которого Бородай называет «сельским сумасшедшим», связанным из Донецка. Это и Баширов, пробывший несколько месяцев луганским «премьером». Они потеряли свои посты, когда началась замена людей с российскими паспортами в руководстве в связи с отмашкой сверху.

Вторая, уже не информационная, а виртуальная линия прослеживается в работе фантастов, которые давно расписывали варианты войн России и Украины в своих романах [см. тут и тут]. Это, конечно, литература, но она тоже отражает линии, складывающиеся в головах.

Дмитрий Быков написал: «Война на юго-востоке Украины развязана реконструкторами, публицистами газеты “Завтра” и фантастами: Стрелков сам признает, что принес войну на эту землю. Кроме фантастов и пассионарных публицистов, возжечь массы оказалось некому. Я уж не говорю о том, что имитационные по сути своей государства — каковы и путинская Россия, и межмайданная Украина, — не предлагают сколько-нибудь одаренным и принципиальным людям никакого приложения сил и талантов. Отсюда критическая масса идеалистов, желающих воевать, — а фантасты как раз и являются самыми упертыми идеалистами во всем литературном сообществе: инфантилизм плюс развитое воображение — прекрасные стартовые условия для прозы, но катастрофические для жизненной практики. Вот почему Новороссия, стольких поманив, — стольких погубила».

Третья линия — работа СМИ в довоенный период, когда во времена всех торгово-экономических войн России и Украины получалось так, что об Украине порождался большой объем негативных оценок, формировавших массовое сознание. И все это потом оказалось работающим на войну. 

Гражданская составляющая гибридной войны оказалась очень важным фактором, поскольку она ковала войну, когда на улице еще был мир. И без ее помощи ничего бы не получилось.

В собственно военный инструментарий входят как универсальные наработки, так и чисто национальные представления гражданского порядка, от которых не может избавиться ни одна из сторон.

У России, например, есть свои собственные методы планирования действий и противодействий, которые следует изучать. Они таковы:

• рефлексивное управление противником,
• идеологизация,
• организационное оружие.

Рефлексивное управление противником, идущее от Лефевра, имеет в основе своей не информацию, а дезинформацию. Его еще можно понять как направленное на создание контекстов для ошибки противника. Реально перед нами как бы теория ошибки, поскольку противник сознательно «загоняется» в пространство ошибки. И чем дольше он в этом пространстве находится, тем больше ошибок он совершит. По сути, в этой же плоскости лежит теория Бойда, в рамках которой идет влияние на принятие решений противником за счет ускоренного своего принятия решений и претворения их в жизнь, чтобы противник в результате действовал измененном физическом контексте, не осознавая этого.

К рефлексивному управлению после Крыма было привлечено большое внимание, ведь «зеленые человечки» не стреляли сами, тем самым блокируя применение оружия украинскими военнослужащими. Правда, там было еще много других сопутствующих факторов, которые всплывают на поверхность только сегодня.

Примеры рефлексивного управления российских военных теоретиков, например,  Махнина, больше акцентируют дезинформацию, маскировку и подобные процессы [11 Махнин В.Л. О рефлексивных процессах в противоборстве боевых систем // Информационные войны. — 2012. — № 3], см. также Киселев В.А., Воробьев И.Н. Гибридные операции как новый вид военного противоборства // Военная мысль. — 2015. — № 5). Но одновременно он подчеркивает необходимость возрастания творческого начала у лиц, принимающих решения, оперирует терминами симулякры, аналогии.

Томас, исследующий военные аспекты рефлексивного контроля уже много лет, пишет, что таким образом создается «новая реальность» [см. Thomas T. Russia’s military strategy and Ukraine: indirect, asymmetric—and Putin-Led// Journal of Slavic Military Studies. — 2015. — Vol. 28. — I. 3 и Thomas T. Russia's reflexive control theory and military]. По сути, так и должно быть, поскольку рефлексивное управление пытается контролировать восприятие противника, чтобы он принял нужный тип решения. Кстати, в качестве примера аналогии рефлексивного контроля он приводит использование термина фашисты к людям на Майдане.

Он отмечает в своей последней статье то, на что никто на постсоветской территории не обратил внимания: «Аналогии могут рефлексивно служить в качестве сильной объединяющей силы. Путин часто употребляет аналогии против международного сообщества. Он подчеркивал несколько раз, что российское вторжение в Крым немногим отличалось от натовского вторжения в Косово. Но он забыл добавить, что Россия поглотила Крым, в то время как ни одна страна НАТО не включила в себя Косово».

Англичане в своей коммуникативной работе выделяют три типа объектов: информационные, отношенческие и поведенческие коммуникации [Tatham S. U.S. Governmental information operations and strategic communications: a discredited tool or user failure? Implications for future conflict]. Последние как раз направлены на подталкивание к определенному поведению.

Есть в этом плане и определенные параллельные тренды в России. Денисов и Денисова вводят термин «психическая инфраструктура», который также согласуется с рефлексивным управлением [Денисов А.А., Денисова Е.В. Конструирование абстрактных сознаний // Информационная война. — 2013. — № 1]: «Под объектами психической инфраструктуры не следует понимать СМИ, Интернет, Голливуд или средства рекламы, агитации и пропаганды. Это — инструменты эпохи индустриализма либо элементы преднамеренной дезинформации. Объекты психической инфраструктуры постиндустриальной эпохи — это, в частности, интерфейсы сознание/сознание, задающие: правила целенаправленной модификации восприятия действительности; условия интерпретации возникших в результате этой модификации потоков субъективных образов действительности; условия использования измененных интерпретаций потоков субъективных образов для целей спонтанного и управляемого изменения или разрушения моделей поведения».

Военные оказались впереди в еще одном аспекте возможного конфликта. Странным образом передовым отрядом по борьбе с цветными революциями, а они сегодня выступают как главный идеологический противник, становится в России Министерство обороны [см. тут и Бельский А.Н., Клименко О.В. Политические технологии "цветных революций": пути и средства противодействия. — Военная мысль. — 2014. — № 9]. Именно ему поручено это властью, хотя во всех странах войска не могут использоваться внутри страны. Да они и не приспособлены для этого, поскольку а) слабо могут действовать в городских условиях и б) часто переходят на сторону населения.

Шульман отмечает, перечисляя проявления властного внимания к этой тематике: «Администрация президента собирается заплатить 4,3 млн руб. за разработку “методики квалификации враждебного использования информационно-коммуникационных технологий и модели межгосударственной системы мониторинга угроз в области международной информационной безопасности”, судя по заказу, опубликованному на сайте zakupki.ru. Министерство обороны предлагает организовать в вузах “изучение студентами технологий распространения “цветных революций” и методов противодействия (правовых, административных, экономических, информационно-культурных и др.)”, следует из письма замминистра обороны депутату Мосгордумы. Ранее стало известно, что МО заказывает научное исследование методов борьбы с “цветными революциями”. Подобное стремление — вещь вполне понятная: действующий министр обороны — фигура политически значимая, и значимость эта будет возрастать с ростом военных расходов федерального бюджета (которые в 2015 г. должны достигнуть 5,34 % ВВП — больше, чем в любой момент после 1992 г.). Поэтому Минобороны будет заниматься тем, чем раньше не занималось: среди прочего использовать актуальный политический тренд — борьбу с “цветными революциями” — и завоевывать себе место в этом тренде».

В принципе, это понятно: главным защитником от врагов всегда было министерство обороны. А в случае появления цветных революций они стали претендовать на роль главного врага. Так что переход этот вполне понятен.

Бартош связывает вместе цветные революции и гибридные войны.

С точки зрения и политологов, и военных болевой точкой становится «демонтаж политических режимов» [см. тут и тут]. При этом Проханов не захотел признать наличие механизма цветных революций в смене власти в СССР, ведь тогда получится, что все власти на постсоветском пространстве являются нелегитимными: «“Цветные революции” направлены на свержение действующей власти усилиями активной части так называемого “гражданского общества” неправительственными и некоммерческими организациями, при полной поддержке “мирового общественного мнения”, при содействии части “властной вертикали” с нейтрализацией государственных силовых структур. Значительная часть таких “цветных” политтехнологий, несомненно, была задействована и в августе 91-го. Но в целом события ГКЧП шли несколько по иному сценарию: в стране уже был создан альтернативный центр власти, и фактическая передача ему всех полномочий произошла без решающего участия протестной “улицы”. И “перестройка”, и ГКЧП, и уничтожение СССР, и последующие “рыночные реформы” с расстрелом Верховного Совета в “черном октябре” 1993 года являлись, на мой взгляд, результатом сговора части советской “верхушки” с “коллективным Западом”».

Информационные, психические, коммуникативные, виртуальные объекты становятся сегодня предметом многих научных конференций. С одной стороны, это действительно новые для прикладного использования объекты, поэтому они требуют такого изучения. С другой — это отражение модели мира, характерной для современного российского общества, где опасность просматривается именно с этой стороны. И даже не общества, а власти, чья точка зрения становится доминирующей.

Идеологизация в определенной степени всегда присутствует в российской модели мира, поэтому в представлении собственной войны справедливой именно этот аспект занимает важное место. Советский Союз всегда вел справедливую войну, даже с Финляндией. Именно для этого существует система пропаганды, которая имеет целью моделировать поведение граждан с помощью эмоциональных реакций.

Картина мира человека в достаточной степени мифологична. Гудков пишет об использовании мифологии: «Миф — тоже реальная вещь, если действует на людей. И выражалось это в очень сильном чувстве утраты статуса великой державы. Потому что единственная возможность неболезненного сопоставления с развитыми странами — это то, что «мы — великая держава». И настроения типа «Верните нам статус великой державы!» начали проявляться еще до прихода к власти Путина. Чувство причастности к великой державе компенсировало все убожество повседневной жизни, согласие на бедность и подчинение, на насилие. Это готовность терпеть ради сохранения великой державы».

Он же описывает ситуацию акцента на советском прошлом как имитацию: «Не думаю, что мы возвращаемся в советское прошлое. Скорее это такая имитация подобного возвращения. Восстанавливается некая стилистика, но не реальное отношение ко всему тогда существовавшему. Потому что, какой бы ни была стилистика или, точнее, призыв к ней, никто не хочет отказываться от собственности, от прочих благ, а это заставляет идти на некоторые послабления режима» (см. также тут).

В результате возникает следующее следствие, при котором появляется четкий враг, а это уже черта примитивной и далекой от нас во времени картины мира: «Характерной чертой российского общественного мнения в отношении Украины является почти единогласное (за исключением 4–5 %) отрицание ответственности России за что бы то ни было из происходящего там: за продолжающийся конфликт, нарушение Минских соглашений, сбитый MH17 и т. д. При этом, по мнению большинства, виноваты в том, что все это происходит, даже не украинские власти, а Запад во главе с США. Такое понимание происходящего сложилось уже в ноябре — декабре 2013 года под влиянием государственных СМИ, которые, использовав общие антизападные настроения населения, убедили зрителей и читателей в том, что украинцы выходят на Майдан “под влиянием Запада, стремящегося втянуть Украину в орбиту своих политических интересов”, а вовсе не из-за возмущения коррупцией власти и жестокостью полиции, хотя опросы на самом Майдане свидетельствовали как раз о последнем».

Враг — это тоже идеология, направленная на поддержку власти как защитника от врага. Чем мощнее живописуется враг, тем значимее становится роль защитника. И власть получает дополнительные привилегии.

Идеология существует всегда и везде, просто очень часто она вводится не идеологическими, а чисто бытовыми формами. В советское время мы привыкли к идеологии официальной, но и тогда, и сегодня не менее значительный ее пласт был «спрятан» в бытовых коммуникациях, реализуемых в наших разговорах дома, на остановке, в маршрутке. Мы всегда погружены в идеологию, поскольку она задает «реперные точки» нашей картины мира, а они явственно начинают проступать в случае споров, дискуссий.

Организационное оружие как инструментарий было предложено Солнцевым и  Никаноровым. В биографии Солнцева написано следующее (см. также тут и тут): «“Организационное оружие” Этот термин введен впервые С.В. Солнцевым для обозначения широкого разнообразия приемов, блокирующих продуктивную деятельность организаций. Термин был применен С.В. Солнцевым в его статье, опубликованной в газете “Развитие”. Термин очень быстро стал популярным. Трагедия краха СССР объяснялась как следствие применения против него организационного оружия».

Овчинский и Сундиев определяют применение оргоружия в следующем контексте: «Применение организационного оружия отражает историческую тенденцию перехода от войн с истреблением противника к войнам, ориентированным на его "самодезорганизацию" и "самодезориентацию" для сохранения имеющейся ресурсной базы в интересах инициатора применения оружия».

Правда, одно из возможных направлений оргоружия авторы делают основным, если не единственным: «Одно из основных условий применения организационного оружия — замена системы базовых ценностей государства-мишени ценностями государства-инициатора как самыми перспективными».

Также вызывает вопрос, что они относят к этой сфере и цветные революции: «организационные, информационные и когнитивные технологии, позволяющие формировать в заданном формате цели, ценности, мотивации поведения как больших социальных групп, так и отдельных личностей в интересах заказчика и вне контроля со стороны суверенного государства». Несомненно, это представляет опасность, но почему это оргвойна не совсем понятно.

Хотя Кургинян видит оргвойну также в подобном срезе, акцентируя в своем понимании внимание к мотивациям организационных решений: «Оргвойна — это, прежде всего, нужное атакующему управление мотивациями организационных решений противника во всех частях его социально-государственной системы».

Мамикоян вообще уходит от собственно организационного начала, пытаясь ради этого превратить в организационную структуру общественное сознание: «Создается карта общественного сознания. На карте выделяются отдельные “территории”. Каждая территория населяется “языком”, враждебным языкам других территорий. Под языком имеется в виду матрица, описывающая мир (себя и других, добро и зло, прошлое и будущее и т.д.). Если матрицы, размещенные на каждой из территорий общественного (и индивидуального!) сознания, не состыкуются с матрицами, находящимися на других территориях — атакованный мозг погружается в хаос. Меняя элементы матриц и сохраняя их несовместимость друг с другом, можно управлять хаосом. Это следовало бы назвать — спецоперация “Вавилон”».

Организационная война, по нашему мнению, это все же атака именно на организационный механизм социосистемы, что в результате должно вести его к принятию заведомо неправильного или неадекватного решения. Вспомним, что первые определения информационной войны как раз задавали ее как войну систем принятия решений. В этом плане, вероятно, цикл принятия решений Бойда должен трактоваться в первую очередь как организационное оружие.

Разрушение СССР прошло также по модели такого рода, когда первые игроки страны Горбачев и Яковлев стали вести страну к развалу путем полной замены ее ценностной матрицы. В иерархической системе КПСС практически невозможно было организовать сопротивление, поскольку она существовала в систематике квазиармейских приказов.

Идеология — это не только картина, а и жесткая схема, которая не разрешает отклонений. Именно за идеологию и пропаганду отвечал в этой поздней советской системе Яковлев, который имел все возможности для поэтапного ее разрушения. При этом, как отмечают  Григорьянц и другие, диссиденты все еще продолжали сидеть в это время.

Организационное оружие впускало разрушительную для советской системы информацию поэтапно. Горбачев витийствовал о ленинизме, но ленинизм стал воплощаться в контрпредставления. Сначала на авансцену вернулись Троцкий, Бухарин и другие запрещенные имена. В ходе этого Горбачев заговорил об общеевропейском доме, предлагая как бы негласную замену своего дома на чужой. И так постепенно свой дом был забыт, но европейский так и не был получен.

Программирование Горбачева на те или иные слова и действия и является ярким примером применения оргоружия, поскольку происходит использование имеющегося организационного потенциала, ведь все подчинено первому лицу, особенно когда мы имеем дело с советской системой, где функционирует жесткая вертикаль власти. Гудков отсчитывает восстановление такой вертикали власти в России с 2004 г. Причем он обозначил этот процесс термином «гибридная контрреволюция».

Все отмеченные выше направления — рефлексивное управление, идеология, организационное оружие — очень хорошо ложатся в систематику гибридных войн. Тем более что против них трудно выработать «противоядие», поскольку они оказались сильнее разработанными именно российской стороной. Поэтому значимым является поиск национального компонента в казалось бы универсальных методах ведения войны.

Именно рефлексивный контроль привлек всеобщее внимание, чему посвящены анализы ситуации от Грузии до Крыма [см. тут, тут и тут]. И еще раз повторим мнение российского теоретика информационной войны Комова, который включил в информационное противодействие внедрение дезинформации на всех этапах информационного обеспечения.

Начальник российского Генштаба Герасимов в своем докладе, основные положения которого были суммированы в виде статьи под названием «Ценность науки в предвидении», также раскрыл те методы войны, которые потом проявились в случае Украины: «Сами “правила войны” существенно изменились. Возросла роль невоенных способов в достижении политических и стратегических целей, которые в ряде случаев по своей эффективности значительно превзошли силу оружия. Акцент используемых методов противоборства смещается в сторону широкого применения политических, экономических, информационных, гуманитарных и других невоенных мер, реализуемых с задействованием протестного потенциала населения. Все это дополняется военными мерами скрытого характера, в том числе реализацией мероприятий информационного противоборства и действиями сил специальных операций. К открытому применению силы зачастую под видом миротворческой деятельности и кризисного урегулирования переходят только на каком-то этапе, в основном для достижения окончательного успеха в конфликте» (см. также западный взгляд тут, тут и тут).

Это было выступление 2013 года в Академии военных наук. В своем последнем выступлении 1 сентября 2015 г. на торжественной церемонии начала учебного года в Академии Генштаба Герасимов сказал, что в мире продолжается «экспорт радикализма и хаоса», а на первое место для всеобщего обозрения вышли как главный враг цветные революции: «Цветные революции все больше обретают формы вооруженной борьбы и ведутся по правилам военного искусства».

Сегодня звучат слова английских военных аналитиков, что «Россия "победила" недавно в Крыму с помощью кампании, основанной принципиально на информационной войне. Она сегодня рассматривается российскими военными не только в качестве мультипликатора силы, а и как инструментарий достижения победы». И еще одно важное замечание: «Российские информационные кампании предполагают отдаление, как можно дальше, проявления "жесткой военной силы" из современной войны, кода война становится чем-то вроде борьбы на расстоянии вытянутой руки без необходимости соприкосновения с силами противника. Эта "бесконтактная война" имеет много преимуществ. Естественно, что в терминах расходов — и финансовых, и человеческих — она выгодна. Однако бесконтактная война также важна с российской перспективы тем, что она создает существенную размытость линий, предотвращающую вмешательство западных стран в защиту государств, атакованных таким способом».

Бесконтактную войну как войну шестого поколения предвидел один из немногих, кто занимался войнами будущего, Слипченко (см. тут, тут и Слипченко В. Войны шестого поколения. Оружие и военное искусство будущего. — М., 2002; см. также более общий взгляд на войны будущего тут и тут). Кстати, он считал, что в России под атаку попадут не вооруженные силы, а экономика.

Национальный инструментарий используется прямо и косвенно в постановке целей, планировании и проведении операций, а также для определения времени выхода из гибридной войны, поскольку она является нетрадиционной и не имеет четких параметров, к которым все привыкли. Как, кстати, отсутствует четкое понимание того, кто побеждает в этой войне, поскольку она заканчивается тогда, когда об этом скажут политики.