Коммуникативная составляющая смены социосистем базируется на ряде компонентов. Это новые смыслы и люди, которые их продвигают. Смыслы способны «ломать» сознание, порождая новую реальность. Старые смыслы постепенно ритуализируются и вынужденно уступают место новым.

Для передачи смыслов в массовое сознание используются разнообразные медийные платформы. Под ними мы будем понимать не принятый сегодня акцент на разных технологических основаниях платформ, поскольку медиаплатформы могут иметь и чисто «человеческий» путь распространения — межличностный, в котором технология может вообще не принимать участия, а может просто быть внешним фактором, когда смысл приходит из такой технологической платформы или затем следует по ней. Но базовым все равно остается чисто человеческий обмен смыслами.

Примерами могут быть аптеки, цирюльни средних веков, чайхана — в азиатских странах, студенческое общежитие — сегодня. Здесь смыслы подогреваются, активизируются, создавая некий коммуникативный аналог ядерного реактора. Теперь смыслы начинают носить взрывоопасный характер, поскольку они соединились с толпой. И, как следствие, студенты Греции или Украины выходят на улицы и площади. Примером может быть также активация митингов в 1917 году или в перестройку, когда сотни людей собираются вместе, во многом теряя свое индивидуальное поведение. Их ведут туда смыслы, перед которыми невозможно устоять.

Можно считать это лозунгом практически любой революции. Уровень несправедливости со стороны власти зашкаливает в любых обществах. Украина проходила свои цветные революции именно под этими словами, поскольку несправедливости всегда и везде больше, чем справедливости, этим легко пользоваться.

Советский Союз погибает, поскольку на арену вышли новые смыслы. Старые смыслы удерживались лишь ритуально живыми за счет закрытости системы, цензуры и репрессий. Стоило снять эти параметры, и Советский Союз стал распадаться сам. Конечно, ему помогали в этом, но это только увеличивало скорость распада, который зародился задолго до перестройки.

СССР взял на вооружение слова о демократии, что привело к его падению. Ведь до этого демократия звучала только в сочетании «демократический централизм», который, наоборот, закрывал голоса несогласных.

Когда сегодня использовались фашисты, каратели и хунта для описания ситуации в Украине, то это были не просто значения, это были смыслы. Они описывали вполне конкретную ситуацию, когда фашистам как чужим противостоят герои как свои. Герои должны уничтожать фашистов, чтобы спасти «своих». То есть употребления этих слов программирует соответствующее поведение.

Соответственно, перестройка строилась на смыслах, которые программировали наше поведение на смену системы. Любая такая система имеет физические, информационные и виртуальные «скрепы». Они закрывают имеющиеся противоречия, переводя внимание на совершенно другие вещи. Когда Советский Союз повествовал о доблестных пограничниках, которые вместе с Мухтаром не пускают в страну врагов и шпионов, то мы, естественно, сочувствовали Мухтару, не думая о себе. Выезд за границу для советского человека приходит только с перестройкой.

Советский Союз распался по национальным границам, поэтому сильными были этнические смыслы, противопоставленные старым советским с мифологемой «дружбы народов». Причем если республики считали, что они кормят Москву, то Россия считала, что она кормит республики. Поэтому распад прошел безболезненно.

Перестройка шла под лозунгами, то есть соответствующими смыслами, демократии, справедливости, гласности. И все хотели, но особо не говорили, экономического улучшения. Правда, и в Украине, в Прибалтике стояли также лозунги «хотите жить как в Европе».

Какие же смыслы еще были спрятаны в движении к перестройке? Главным из них были национальные смыслы. Создавая новую общность «советский народ», СССР, хотел он этого или нет, занижал статус национального компонента. Это при том, что он, несомненно, поднимал его, например, создавая горы переводов с национальных языков, порождая национальные киностудии и телестудии, Союзы писателей и композиторов, которые становились определенным «заповедниками» национальной литературы, культуры и искусства.

КПСС всегда ощущала опасность, исходящую от национальных смыслов. Андропов поручал Вольскому создать новое неэтническое административное деление СССР.  Вольский вспоминал: «У него была идефикс — ликвидировать построение СССР по национальному принципу. Межнациональная рознь в СССР подавлялась. Не была такой злобной, как ныне. Однако тлела всегда. Как-то генсек меня вызвал: "Давайте кончать с национальным делением страны. Представьте соображения об организации в Советском Союзе штатов на основе численности населения, производственной целесообразности, и чтобы образующая нация была погашена. Нарисуйте новую карту СССР". Пятнадцать вариантов сделал! И ни один Андропову не понравился. Какой ни принесу — недоволен: "Отчего эту область сюда, эту — туда? Отчего предприятия так распределили?" А самое трудное было — заводы поделить».

В другом его интервью эта задача прозвучала в следующей формулировке Андропова: «У нас слишком много субъектов СССР. Давайте сведем их все в 15-16 экономических регионов и сделаем их, как штаты в США. Ведь разделение по национальному признаку не характерно ни одной стране мира, кроме нашей! Так что вы продумайте и начертите мне карту этих регионов!». В результате получился сорок один штат, но было уже поздно. Так что национальные смыслы остались в «корзине».

Следующий тип смыслов назовем скрытыми. Это те смыслы, которые прятались за публичными, выдвигаемыми для действий. К примеру, каждый мнит себя во главе движения, но никогда не может этого произнести, обращаясь ко всем.

За перестройкой, примером, стояли не только экономические смыслы неработающей экономики СССР (см., например, интервью Ясина, где он констатирует, что цены на нефть упали в 1986 г. в два раза и не росли до 1999 г., что заставило Горбачева занимать деньги на Западе), но и другие экономические смыслы. К этому времени в СССР был накоплен большой теневой капитал, взятки за назначения брало уже и ЦК, что требовало его легализации.

Никто не сказал теневой экономике слова Шварца и его оригинальных предшественников (Шамиссо и Андерсена): «Тень, знай свое место!». Наоборот, тень двинулась вперед, расталкивая всех остальных.

В норме революционных смен социальных систем поочередно включаются три компонента: информационный — политический — экономический. Информационный готовит население к смене политического порядка, а уже она изменяет экономику и структуру собственности. Но в случае нашей перестройки эти три компонента включились потому, что их подталкивал к этому теневой экономический компонент. Как было сказано в «Операции Ы», «все уже украдено до нас».

Последнюю фразу можно проиллюстрировать такой информацией. Пихоя рассказал: «На президиум вызвали Скокова, заместителя председателя Совета Министров, с тем, чтобы спросить, как этот экономический суверенитет обеспечить. И Скоков произнес: "Какой экономический суверенитет? Российское правительство вообще ничем не управляет. У нас ничего нет. Нефти нет — там Газпром. Леса нет — все уже акционерные общества. Колпаков, министр черной металлургии, сказал мне: мы уже все давно акционировали. У нас Колпаков теперь — новый Круп. У нас, — продолжает Скоков, — нет собственности в России! Вот тогда я и задумался, куда она делась. Распад Советского Союза начался с 1987 года, когда запустились эти процессы. А в 1991 году, можно сказать, просто “прибрали покойника”». 1987 г. — это появление закона о кооперации, с которого началось растаскивание государственной собственности.

Но экономику растащили на части те, кто имел к ней доступ, или те, кому доверили их растащить. Это партийные руководители, это красные директора, это спецслужбы и это теневики. Они, естественно, выиграли, получив то, что принадлежало им в системе управления.

Полторанин рассказывал, что Ельцин не пошел по пути японского народного капитализма, где люди действительно получили в руки собственность, поскольку так ему советовали западные специалисты, которых беспокоило то, чтобы заводы не попали в руки красных директоров.

В результате был построен странный мир, управляемый «лингвистическими законами». Все считали, что если что-то назвать демократией, а другое нечто — прокуратурой, все проблемы будут решены, особенно если генсека назвать президентом. Годы, прошедшие после перестройки, демонстрируют, что это не так.

Гасанов выдвигает также идею, что языковой импорт может разрушить реальность. К сожалению, мы уже выстроили стройную вербальную реальность, поэтому словами ее уже не изменишь. Более того, новое поколение постсоветских лидеров уже научилось говорить так, как этого требуют западные стандарты. Но говорить по-новому — не значит делать по-новому.

Ведь даже если исходить из того, что травмы выходят только в третьем поколении, а второе поколение носит в себе травмы, которые получило первое, то Сталин, к примеру, покинет нас не сразу.

Юнг говорит о демонах и таинственных силах, влияющих на нас, хотя на самом деле это наши собственные внутренние силы, спроецированные наружу: «Немцы проявляют особенную слабость перед лицом этих демонов вследствие своей невероятной внушаемости. Это обнаруживается в их любви к подчинению, в их безвольной покорности приказам, которые являются только иной формой внушения. Это соответствует общей психической неполноценности немцев, следствием их неопределенного положения между Востоком и Западом. Они единственные на Западе, кто при общем исходе из восточного чрева наций оставались дольше всех со своей матерью. В конце концов они отошли, но прибыли слишком поздно, тогда как мужик (the mujik) не порывался освободиться вообще. Поэтому немцев глубоко терзает комплекс неполноценности, который они пытаются компенсировать манией величия».

Кстати, Юнг считает, что эта проблема не касается, к примеру, немцев Швейцарии из-за их малочисленности: «Если бы население Швейцарии составляло восемьдесят миллионов, то с нами могло бы произойти то же самое, поскольку демонов привлекают по преимуществу массы. В коллективе человек утрачивает корни, и тогда демоны могут завладеть им. Поэтому на практике нацисты занимались только формированием огромных масс и никогда — формированием личности». Кстати, эта идея полностью соответствует моделям влияния, принятым на вооружение британскими военными. Они считают, что бессмысленно влиять на отдельную личность, следует менять социальные правила, а личности уже придется этому подчиниться.

Смена власти является сложным процессом, куда приходится вовлекать всех, кто может помочь. А люди искусства исходно являются социальными инноваторами, поскольку они пытаются сделать то, что до них не делал никто. Их эмоциональная система настроена на будущее, поэтому они всегда будут идти впереди любых смен социосистем.

Правда, Харджиев закрыл наше представление о том, что динамика искусства 20-х годов была создана советской властью. А он был живым свидетелем всех этих процессов и людей. Вот как он ответил на вопрос о новом искусстве 20-х годов: «Это такой же миф, как поэзия Серебряного века. Никакого искусства 20-х годов не было. Это было искусство дореволюционное, все течения уже были созданы. Просто были еще живы художники-новаторы, они еще были не старые в момент революции. Пунин был изокомиссаром и покровительствовал левым. Он мне говорил, что про него написали тогда: “Честные и старые интеллигенты перешли на сторону революции”, — а мне (Пунину) тогда было 29 лет”. Все, что было сделано, было создано до революции, даже последнее, супрематизм, был уже в 1915 году. В начале 20-х годов они еще могли что-то делать, а когда кончилась Гражданская война, их сразу прекратили».

Есть такая проблема при смене власти. Сначала разбудить массы, вывести их на митинги, чтобы легитимизировать передачу власти, а потом снова вернуть в квартиры. Вероятно, это сложнее сделать в случае искусства модернистов, поскольку они а) заранее настроены на разрушение основ, б) искусство является их профессией.

О Харджиеве и людях той эпохи хорошо написал Григорьянц: «Я не пережил 30-е годы, как Николай Иванович и другие мои знакомые, а сталинская эпоха, как тюрьма, на всех выживших ставила клеймо, от которого никогда уже нельзя было избавиться. Теперь почти никто этого не понимает (в том числе и из тех, кто пишет о Харджиеве). Редкими памятниками этим людям остались "Воспоминания об Анне Ахматовой" и "Софья Петровна" Лидии Корнеевны Чуковской, "Ненужная любовь" Эммы Григорьевны Герштейн и довольно многие стихи, если их правильно читать и понимать. "Каждый думал, что боится он один, но боялись все", — писала Герштейн. И хотя в 60-е году у людей опытных, переживших 30–40-е годы, уже не было смертельного страха, но все жили по-прежнему очень тесными кружками и "никого постороннего к себе не пускали" (Герштейн)».

Все проекты перестройки мира, включая фашизм, имеют перед собой и подталкивающее начало в виде искусства. Связка футуриста Маринетти и Муссолини являются самым ярким примером. Кстати, итальянский фашизм трактуется как направленный в будущее. См. также подборку фактов, как авангард поддерживал фашизм.

Умберто Эко говорит о более мягком фашизме в Италии, поскольку там не было такой философии, как у Гитлера: «У Муссолини не было никакой философии, у него была только риторика». Эко говорит, что ранним итальянским футуристам нравилось участие в Первой мировой войне из-за эстетики процесса: они ценили скорость, насилие, риск. Эти же характеристики связаны с фашистским культом юности. Вспомним, что футуристы, хоть российские, хоть итальянские, требовали уничтожения современной культуры (см. также тему фашизм и искусство тут и тут).

Гриффин исследует тему модернизм и фашизм [см. тут и Griffin R. The nature of fascism. — London, 1993]. В своей статье, вышедшей уже после книги, он показывает, что миф модернизации важен для синдикализма и футуризма. Неофашизм возникает в периоды кризиса, поскольку правые могут объединяться в единое целое в этот период [см. тут и тут].

Есть также парадоксальная фраза Московичи: «В тот день, когда наконец откроется вся правда о фашизме — день, который от нас ещё далёк, — человечеству придётся столкнуться лицом к лицу с гигантской клеветой. Вот тогда и станет известно, что отцами фашизма были интеллектуалы, что он был рождён в научных центрах, в лицеях, в университетах и церквях. Промышленники и банкиры не имели отношения к его появлению на свет, равно как и деклассированные элементы, безработные, крестьяне, народные массы…».

Был и русский фашизм, который отличался от немецкого и итальянского. Он играл существенную роль в русской эмиграции. Немецкие пропагандисты использовали материалы Всероссийской фашистской партии для пропагандистских кампаний в Советском Союзе. Эта партия возникла до войны в 1932 г. в Харбине. И потом ее руководители ездили на встречи в Германию.

На ранних этапах формирования нацизма прослеживается серьезное влияние на Гитлера белых эмигрантских кругов [см. тут и Kellogg M. The Russian roots of nazism. White emigrés and the making of national socialism 1917–1945. — Cambridge, 2005]. Именно тут исследователи видят корни его антисемитизма, которого не было у Гитлера-ефрейтора во время войны. Такое влияние привнесли прибалтийские немцы, начиная с Розенберга, которые были знакомы с «Протоколами сионских мудрецов». Кстати, одна из книг о русских эмигрантах начинается с главы, которая называется «Русский Мюнхен?», хотя и со знаком вопроса в конце [Tyson J. H. Hitler's mentor: Dietrich Eckart, his life, time & milieu. — Bloomington, 2008].

Исследователи констатируют: «“Русский” элемент в формирующие нацистскую партию годы был важен и в некоторых вопросах решающим для ее последующей эволюции. До 1919 г. Гитлер слабо разбирался в политическом развитии за пределами немецкоговорящего мира. Когда он говорил о марксизме, то имел в виду немецких социал-демократов, а не марксизм русских большевиков. Его горизонты стали расширяться только с прибытием в Мюнхен таких эмигрантов, как Розенберг, и даже более влиятельного прибалта — Макса Эрвина фон Шюбнер-Рихтера». Кстати, именно Шюбнер-Рихтер прикрыл Гитлера от пули во время расстрела пивного путча 1923 г. Его также называли динамической головой в мюнхенских националистических кругах [Baur J. Die russische Kolonie in München 1900-1945. Deutsch-russische Beziehungen im 20.Jahrhundert. — Wiesbaden, 1998].

Лакер в исследовании взаимоотношений России и Германии подчеркивает, что в обсуждении возникновения национал-социализма обсуждаются самые невероятные влияния, однако более важная, связанная с российскими эмигрантами, не замечается [Laqueur W.Z. Russia and Germany. A century of conflict. — New Brunswick, 1990]. Он видит две причины этого. С одной стороны, историки не интересовались влияниями с востока, в чем свою роль сыграли и языковые барьеры. С другой — эти люди рано ушли с арены: Шюбнер-Рихтер умер вскоре после ранения во время путча, а Розенберг не смог сделать карьеру политика.

Но смыслы, запущенные в голову Гитлера от них, а это были смыслы антикоммунизма и антисемитизма, легли в основу нацизма. Они пришли с прибалтийскими немцами, которые потерпели поражение в гражданской войне в составе белогвардейских отрядов.

При этом каждое массовое сознание имеет свое собственное сопротивление по отношению к внешним воздействиям. Интенсивное воздействие строится на том, чтобы поломать это сопротивление и запустить свои новые смыслы. Но такой интенсив возможен только у государственных СМИ. Советский Союз дважды «ломал» подобным интенсивным образом массовое сознание: после 1917 года и в перестройку.

Гефтер увидел следующую разницу человека советского и нацистского: «Самое трудное для понимания сегодня — природа советского соучастия. Несмотря на все параллели между нацистским и нашим вариантом было глубинное различие. Оно не до конца распознано. Не в степени добровольности — добровольность соучастия была и там, и у нас. Не в том, что у немцев нарастающе присутствовал шовинистический, расистский компонент. Он и в Германии не был единственным; во-вторых, и у нас он чем ближе к финалу, тем явственней ощутим. И все-таки различие не здесь. Отличие нацистского человека от советского можно неточно назвать словом бескорыстие. И тут и там были честолюбцы, карьеристы; и не у каждого фашиста был расчет поживиться чужим и насладиться хрустом мыслящих костей. Но социальное бескорыстие составляло существенное отличие советского человека от фашиста».

Смыслы могут строить и разрушать страны. Новые смыслы могут трансформировать страну, а старые — тянуть ее на дно. Оперирование «собственными» смыслами позволяет удержаться от смыслов, навязываемых государством. Советский Союз жил в определенном информационном и виртуальном «заповеднике», куда чужие смыслы могли проникать с большим трудом. Но только защита была снята, новые смыслы легко завладели массовым сознанием, которые в советских условиях не имели никакой «иммунизации».