Пропаганда присутствует вокруг нас в разных видах. Художественная литература и кино являются ее важными носителями, где нужная пропагандистская матрица оказывается встроенной в художественную ткань произведения и по этой причине не вызывает того отторжения, которое возникает при прямой пропаганде. К примеру, произведение соцреализма воспринималось лучше, чем чистая пропаганда, хотя базовая матрица там была одна и та же. Но есть редкие варианты художественной литературы, где пропаганда становится объектом повествования. Такие книги написал Джордж Оруэлл.

Оруэлл создал художественную модель тоталитарного общества и государства в своих романах «1984» и «Скотный двор». Это общество, построенное на пропаганде, поскольку пропаганда является главным производством страны. При этом нам, читая его, следует также помнить, что он рисовал ужасное будущее Запада, правда, опираясь на опыт, накопленный другими странами.

Впрочем, теперь пишут, мол, то, что казалось абсурдным в момент написания книги, сегодня не так отличается от мира, в котором мы живем. По крайней мере, тенденция задана именно в этом направлении (см. также архив Би-Би-Си с некоторыми внутренними текстами Оруэлла).

Оруэлл писал и научные тексты о пропаганде. Во время войны он размышляет о языке, на котором государство разговаривает со своими гражданами, говоря, что он максимально удален от среднего человека, что политики инстинктивно избегают языка обычных граждан. Он требует максимального упрощения для такого языка, поскольку абстрактные слова, употребляемые политиками, не понимаются большинством населения. Еще одним требованием он считает необходимость приближения к устному, разговорному языку. Он видит, что все удачные выступающие даже имеют локальные акценты, а не говорят чисто литературно.

В книге «Все искусство является пропагандой» Оруэлл разбирает, например, утопии Уэллса. То есть его собственная книга является не островком, а настоящим материком, где описываются альтернативные варианты миров. Правда, он подчеркивает, что никто бы не захотел жить в утопии Уэллса, поскольку там исчезли все негативы, а мир стал гигиеническим предместьем. Кстати, Оруэлл почему-то считает одним из источников фашистского движения желание избежать слишком рационального и слишком комфортного мира. Мы же всегда считаем, что тоталитарные государства порождают мир стабильности и потому комфортный для среднего человека (см. другие эссе этой книги [Orwell G. All art is propaganda. Critical essays. — Boston — New York, 2008]).

Оруэлловский тип пропаганды описывают как подачу лжи вместо фактов. Статистика, сообщения с фронтом и под. являются не просто фальшивками, а ложью, поскольку известно, что это неправда. Это пропаганда несет и ценности с помощью своих фактов, поскольку добивается от граждан обожания Большого брата и всех его действий. Автор исследования констатирует, что пропаганда и слежка являются двумя сторонами одной монеты. Пропаганда вводит представления, а полиция отслеживает их. Отдельные исследования посвящены взглядам на пропаганду в «Скотном дворе» Оруэлла [см. тут, тут и тут].

Виртуальный мир в «1984» Оруэлла удерживался в первую очередь газетами, как это происходило тогда. Только сегодня вместе газет доминирующее место для такого удержания заняло телевидение. Кстати, можно вспомнить утренние очереди у советских газетных киосков. Даже при наличии телевидения газеты тогда сохраняли свое место, пользуясь популярностью. И, что самое важное, они были нужны, чего нельзя с такой же уверенностью утверждать сегодня.

По сути, перед нами тот мир у Оруэлла, который мы хорошо знали по своей собственной реальности. Единственной новизной его книги стал акцент на процессах постоянного переписывания истории, в связи с подгонкой ее под создавшуюся на данный момент ситуацию, поскольку партия жестко контролировала знания о прошлом, настоящем и будущем. Отображенное им в книге Министерство правды занималось изменениями зафиксированной прошлой информации, чтобы она больше соответствовала сегодняшнему дню. Советский Союз тоже этим занимался, но не в такой динамической системе.

Сама система, построенная Оруэллом, управлялась противоположными лозунгами [Оруэлл Д. 1984. Скотный двор. — М., 2014]: «Война — это мир», «Свобода — это рабство», «Незнание — сила». Вероятно, это легко позволяет реинтерпретировать ситуации, поскольку противоположные ценности оказываются размытыми. Можно легко переходить из одной в другую.

Новояз Оруэлла, а это тот официальный язык, который удерживают в его пропагандистском мире, стремился к тому, чтобы резко уменьшить число слов, поскольку тогда не останется места для неправильных формулировок. Мышление определялось формулой: «Мыслепреступление не влечет за собой смерть: мыслепреступление ЕСТЬ смерть». Кстати, на новояз собирались перевести все литературные произведения.

Система пропаганды выстраивалась в этой пропагандистской державе по такой формуле: «Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым». То есть главным производством страны было производство пропаганды, еще большее внимание уходило на синхронизацию того, что было сказано раньше (например, кто с кем находится в войне), с тем, что говорится сегодня. При этом реальные персонажи могли быть вычеркнуты из истории, а туда вставлены вообще никогда несуществовавшие. Виртуальность управляла реальностью в максимально возможной степени. То есть ВВП в такой стране является производством пропаганды на душу населения.

В своем эссе «Почему я пишу» Оруэлл называет три причины, толкающих серьезных писателей к письму: эстетический энтузиазм, исторический импульс и политические цели. Два последних стимула отражают как раз его собственные политические устремления, то есть эстетика для него была не главным параметром. Политика была важнее эстетики. Кстати, наверное, точно так мы можем определить и формулу советского варианта художественной литературы — соцреализма.

Так, в его статье «Политика и английский язык» речь идет не только о том, что многие абстрактные слова стали непонятны для среднего человека, но и о том, что они потеряли конкретность понимания для всех. Например, он пишет: «Слово фашизм не имеет сегодня значения, кроме того, что оно означает "нечто, не являющеесся желательным". Слова демократия, социализм, свобода, патриотический, реалистический, справедливость имеют несколько разных значений, которые не согласуются друг с другом. В случае такого слова, как демократия нет не только общего для всех значения, но и попытки достичь его вызывают сопротивление со всех сторон. Всеобщим ощущением стало то, что если мы называем страну демократической, мы ее хвалим, соответственно, защитники любого типа режима утверждают, что он демократический, и боятся, что им придется перестать употреблять это слово, если оно окажется связанным с каким-то четким значением. Слова этого типа часто употребляются сознательно нечестным способом. У человека, употребляющего их, есть свое собственное определение, но он дает своему слушателю возможность думать, что он употребляет его по-иному. Высказывания типа "Маршал Петен был настоящим патриотом", "Советская пресса — самая свободная в мире", "Католическая церковь выступает против гонений" почти всегда делаются с намерением ввести в заблуждение. Другими словами, используемыми в разнообразных значениях и в большинстве случаев не совсем честно, являются следующие: класс, тоталитарный, наука, прогрессивный, реакционный, буржуазный, равенство».

Это очень важное замечание, от понимания проблемности которого мы уходим и по сегодняшний день. Это связано еще и с тем, что эти слова избраны как самые главные при порождении как резко позитивных текстов, так и резко негативных. Поэтому политикам в этом случае не особенно важна конкретность, их интересует эффективность этих слов.

Уже как писатель, Оруэлл предлагает шесть правил правильного письма:

- никогда не пользуйтесь метафорами, сравнениями или другими фигурами речи,

- никогда не используйте длинное слово, если туда может подойти короткое,

- если можно удалить слово, обязательно его удалите,

- никогда не пользуйтесь пассивной конструкцией, если можно употребить активную,

- никогда не употребляйте иностранную фразу, научное слово, жаргон, если вы пишете на обычном языке,

- откажитесь от этих правил, если получается нечто варварское.

Оруэлл весьма конкретен в своем подходе к языку. Отсюда следует, что у него не зря стоит отдельным приложением к книге его мнение о новоязе, за этим всем стоят его серьезные рассуждения. Его критикуют за этот подход, считая его устаревшим и идущим еще из эпохи Возрождения, что факты надо излагать людям простым языком, что в этом вся проблема. Вот эта критика в развернутом виде: «Ошибка, идущая от понимания времен Возрождения, исходит из того, что поскольку люди рациональны, нужно только говорить прямые факты, чтобы они приходили к правде. Мы, однако, мы знаем, что факты интерпретируются, исходя из фреймов. Каждый факт и каждое слово понимаются с точки зрения фрейма. Вы можете утверждать, что "корпорации создают рабочие места", а можете сказать, что "корпорации — это непрозрачные частные тирании". Два разных фрейма, и они не заняты фактическим обманом. Скорее, перед нами проблема активации разных моделей мира».

Практически это же есть и в критике известного когнитивного лингвиста Дж. Лакоффа [Lakoff G. What Orwell didn't know about the brain, the mind and language // What Orwell didn't know. Propaganda and the new face of American politics. Ed. by A. Szanto. — New York, 2007]. Он считает, что у Оруэлла было неадекватное представление о языке. И перечисляет эти неадекватности: «Значения является условием правды. Слова имеют унитарные значения. Если людям сказать правду, они сделают правильные выводы». Он подчеркивает, что когда мы слышим слова, происходит активация как моделей мира, так и нарративов с их эмоциями.

Лакофф идет даже дальше, подчеркивая невозможность борьбы с теми фреймами, которые были введены в мозг путем многократного повторения. В качестве такого варианта он рассматривает войну с террором, поскольку сам давно пытается доказать неадекватность этого травматического для сознания понятия (см., например, Lakoff G. The political mind. A cognitive scientist's guide to your brain and its politics. — New York etc., 2009).

В рассматриваемой статье Лакофф пишет: «Каждый раз, когда слова повторяются, все фреймы, метафоры и картины мира активируются снова и усиливаются, поскольку повторная активация усиливает нервные связи. Отрицание при этом не помогает. "Я против войны с террором" просто активирует метафору войны с террором и усиливает то, против чего вы выступаете. Принимая язык проблемы, вы лишь ухудшаете свою позицию».

Если отрицать нельзя, то что же можно? Лакофф предлагает два пути борьбы. Во-первых, чужую идею можно подвергнуть атаке как глупую, аморальную и под., чтобы нею неудобно было пользоваться. Во-вторых, предложить другой фрейм для описания проблемы, продвигая именно его, а не повторять чужой.

Моделью пропаганды в государстве, не просто описанном, а как бы созданном Оруэллом, становится не просто сильное, а сверхсильное управление с помощью СМИ, которое гипотетически (реально это невозможно) «стирает» противоречащую информацию из разума граждан. Поскольку вся печатная продукция изменяется в соответствии с инструкциями, то гражданину негде найти подтверждение в случае сомнений. Во многом это похоже на цензуру и изымание не тех текстов к практике Советского Союза. и у Оруэлла, и в довоенном СССР террор играл достаточно важную роль.

Если воспользоваться моделью Оруэлла, то СССР во время сталинских репрессий просто «изымал» в лагеря носителей не той памяти. В результате массовая память начинала приближаться к той, которая удерживалась СМИ, литературой и искусством. Например, Григорий Александров вспоминал требование Сталина убрать из фильма «Октябрь» Троцкого: «Сталин, строгий, задумчивый, не расположенный к беседе, молча прошел в зал. Механиков не было. Я сам пошел в будку и крутил ролики, в которых присутствовал Троцкий. Эйзенштейн сидел рядом со Сталиным. После просмотра И. В. Сталин сообщил нам о выступлении троцкистской оппозиции, перешедшей к открытой борьбе против Советской власти, против партии большевиков, против диктатуры пролетариата, и заключил: Картину с Троцким сегодня показывать нельзя.

Три эпизода, в которых присутствовал Троцкий, мы успели вырезать. А две части фильма, в коих избавиться от Троцкого с помощью монтажных ножниц было затруднительно, просто отложили и перемонтировали эти части в течение ноября и декабря. Вечером в Большом театре были показаны фактически лишь фрагменты нашего фильма».

Такая жестко действующая машина могла работать только в условиях висевших над каждым мечом репрессий. Правда, защищающий Сталина историк Ю. Жуков считает, что роль репрессий была преувеличена. Он подчеркивает следующее: «Сегодня в российских тюрьмах народу сидит больше, чем в 1937 году во всём СССР, но это никого не волнует».

При этом Н. Хомский видит отличие своей модели пропаганды от Оруэлла в том, что демократические общества не могут так работать из-за того, что у них не так много возможностей по контролю за поведением с помощью силы.

Соглашаясь с советом Оруэлла по языку, что чем проще, тем лучше, Н. Леманн, почетный декан журналистской школы Колумбийского университета (см. о нем тут), увидел проблему под совсем другим углом зрения. Он считает, что намного страшнее коррупции языка, о которой писал Оруэлл, является то, что он обозначил как коррупция информации, поскольку язык доступен каждому, чего нельзя сказать об информации [см. здесь и здесь]: «Информация намного менее доступна, чем слова. Когда процесс определения фактов в ситуации подвергается сознательной коррупции людьми власти (когда Саддам Хуссейн, предположим, имел бы возможность производить ядерное оружие или новое лекарство имело побочные эффекты), часто не имеется ответного корректирующего механизма. Интеллектуальная честность в сборе и использовании фактов является рискованной и более драгоценной частью свободного общества, чем интеллектуальная честность в использовании слов».

Все это правильно, но, вероятно, нельзя так жестко отграничивать одно от другого. Факты и слова являются инструментами разного уровня воздействия, но и те, и другие существуют, и ими можно пользоваться как во благо, так и во вред.

Леманн, Лакофф и несколько последующих статей, которые мы рассмотрим, отталкиваются в своей дискуссии от работы Оруэлла «Политика и английский язык». Это была конференция «Оруэлл приходит в Америку», связанная с шестидесятилетием выхода этой статьи Оруэлла, где все рассматриваемые авторы выступали со своими докладами (см. о конференции тут). Д. Уестен, который также там выступал, напомнил, что Оруэлл не застал того развития телевидения, которое имеется сегодня, поэтому он не мог знать, как воздействуют на человека звуки и изображения [Westen D. The new frontiers: the instruments of emotion // What Orwell didn't know. Propaganda and the new face of American politics. Ed. by A. Szanto. — New York, 2007]. В своей книге «Политический мозг», название которой конкурирует с книгой Лакоффа «Политический разум», Уестен также упоминает новояз Оруэлла в контексте борьбы демократов и республиканцев [Westen D. The political brain. The role of emotion in deciding the fate of the nation. — New York, 2007].

Кстати, у вышеупомянутого Леманна есть еще одно интересное наблюдение: «Есть два типа плохого политического письма: сверхсложное и непонятное, а также пропаганда. Первый тип опасен, поскольку люди власти могут размывать то, что он делают, тем самым избегая подотчетности — подумайте о таком слове, как "исполнение" — но обычно это не убеждение, поскольку убеждение не является здесь намерением. Пропаганда, с другой стороны, всегда прекрасна и хорошо написана. Когда она работает, она работает за счет того, что является простой и запоминающейся. Но в пропаганде опасно то, что она обманывает. Однако ее успех опровергает предположение Оруэлла, что все плохие идеи должны быть неуклюже выраженными».

Хотя мы критиковали Оруэлла за то, что эстетика для него отошла на второй план, все же следует признать его требование правильности употребления слов эстетическим. Другое дело, что современная наука, уйдя на более глубинный уровень, опровергает это его положение.

О. Шелл говорит, цитируя Оруэлла, что «они» могут контролировать все, но «они не могут проникнуть внутрь вас». И сам Оруэлл хоть и писал это, но книга «1984» ведь также завершается тем, что главный герой, пройдя «промывку мозгов», правда, с помощью пыток, тоже начинает искренне обожать Большого Брата.

Шелл замечает: «Оруэлл не мог знать в тридцатые и сороковые, что тоталитаризм и его пропагандистский аппарат сможет окончательно решить проблему проникновения в во "внутреннее сердце" индивидом. Не мог он знать и того, насколько более сложной станет пропаганда — как в конце двадцатого столетия новоявленные аватары привьют к этому темному искусству целый набор новых и удивительно мощных элементов».

Известный поллстер республиканской партии времен президентства Дж. Буша Френк Лунтц (см. о нем — тут) также выступил на этой конференции. Так что на ней были представлены как ученые от демократов (Лакофф и Уестн), так и представители республиканцев. Самой известной его книгой являются «Слова, которые работают» с интересным подзаголовком «Важно не то, что вы сказали, а то, что люди услышали» [Luntz F. Words that work. It's not what you say, it's what people hear. — New York, 2007]. Здесь некоторые правила его эффективной коммуникации весьма напоминают оруэлловские. Например, правило первое — простота: используйте небольшие слова. Или правило второе — краткость: используйте короткие предложения.

В интервью газете New York Times Лунц говорит даже такое: «Слова, начинающиеся на b, p или t являются словами, выражающими ярость. Я называю их словами-плевками. Вы реально плюете на людей, когда говорите им такое». Кстати, его рассматривают в качестве современного специалиста по новоязу Оруэлла. Его даже назвали современным воплощением полиции мысли Оруэлла. Многие СМИ процитировали фразу Лунца: «Быть "оруэллианцем" значит говорить с абсолютной ясностью, сжато, объяснять суть события, говорить о том, что именно вызывает происходящее... и делать это, никого не унижая».

Ничего плохого Лунц не сказал. В принципе, как видим, произошло смешение понятий. Одни ассоциации связаны с Оруэллом и его пропагандистским государством, которое он выстроил на бумаге. Другие — это требования Оруэлла к языку политики, которые являются вполне разумными и необходимыми для внедрения. А массовое сознание свело плохое и хорошее воедино, и теперь похвала Оруэллу невозможна.

М. Деннер, еще один участник конференции, возвращаясь к концепту «война с террором» заявляет: «Война порождает страх. Но то же самое делает риторика войны. Это ведет нас к центральному уроку, который дает нам Оруэлл по поводу нашей вечной войны. То, что террористы в конечном счете производят, это не смерти и увечья, а страх. В бесконечной войне с террором большие политические преимущества и прибыльные эмоции с неизбежностью будут распределены между самими террористами и политическими лидерами, которые ведут войну с ними. Страх поддерживает власть, а власть делает правду, если, конечно, мы будем стоять вне и разрешать это» (см. также анализ новояза Оруэлла у М. Кронгауза).

Если суммировать основные особенности функционирования пропаганды в «1984» Оруэлла, то наиболее значимыми моментами будут следующие:

- интенсивность СМИ,

- синхронизация всех фактов во всех носителях,

- удержание сильного образа врага,

- удержание обожания власти,

- «гашение» несанкционированных контактов между людьми,

- слежка и репрессии в поддержку коммуникациям,

- использование пыток в «промывке мозгов» сомневающихся.

У Оруэлла было предисловие к книге «Скотный двор», которое тридцать лет было неизвестным, поскольку само оказалось отцензурированным в Британии. Парадоксальным образом это предисловие как раз и посвящено свободе прессы. И как повествуется в нем, саму книгу тоже долго не печатали, поскольку этого не хотело министерство информации.

Оруэлл пишет в этом предисловии: «Все это не является хорошим симптомом. Понятно, что нежелательно, чтобы правительственный департамент имел возможности цензуры (за исключением проблем безопасности, чему нельзя возразить в военное время) над книгами, которые не спонсируются властью. Но подлинная опасность свободы мысли и слова в этот момент лежит не в прямом вмешательстве министерства информации или любой другой официальной структуры. Если издатели и редакторы стараются убрать некоторые вопросы из печати, то это происходит не потому, что они боятся обвинений, а потому, что они боятся общественного мнения. В этой стране интеллектуальная трусость представляет собой самого страшного врага писателя или журналиста, и этот факт, как представляется мне, не получает того обсуждения, которого он заслуживает».

То есть демократическое государство имеет еще один вид цензуры, когда вроде бы можно, но на самом деле нельзя, поскольку придется идти против общественного мнения. У. Эко, кстати, говорил об еще одном виде цензуры — цензуры шумом, когда порождается такое количество текстов, что к читателю пробиться все равно сложно. Это теоретически возможно, но на деле весьма затруднительно.

Оруэлл своей книгой построил целую страну, отдельный мир, выстроенный на фундаменте пропаганды. Он хотел удержать нас от перехода в этот мир, но это оказалось не так просто. И не его вина, что удержать нас не удалось. Вина лежит на нас. В любом случае разоблачения Сноудена демонстрируют, что государства вполне готовы к следующим шагам.