Медиа направлены на расширение пространства. Это не физическое расширение, поскольку расширяемое пространство не является физическим. Это виртуальное пространство, удерживаемое нашими головами. Медиа захватывают чужое пространство, превращая его в свое. Но какой инструментарий используется при этом?

Немецкая медиа теория использует для этого термин «культурные практики». Сибилл Крамер говорит об этом понятии так: «Мы используем этот термин для определения стратегий для работы с символическими мирами, стратегий, которые исторически и операционно изменяемы и которые тем или иным образом неразрывно связаны с материальными рутинами. Культурные техники порождают рутины, семиотические практики расширяют наши возможности для коммуникации и когниции».

Этим определением она попыталась найти связку между техническим и символическим, между тем, что мы всегда считали раздельным и не поддающимся общему анализу.

Бернард Зигерт подчеркивает: в немецком языке этот термин обозначал то, что именуется «сельскохозяйственным инжинирингом» типа ирригационных сооружений, а также техники разведения животных. Потом его перенесли в медиаисследования, то его расширили. Сегодня это могут быть техники календаря, техники транса, что-то сакральное.

Все это направление трактуется также как постгуманистическое. Как оказалось, можно анализировать техническое, не принимая во внимания человека, поскольку возникновение в этих контекстах символического осуществляется и без него.

Сибилл Крамер объясняет это вычеркивание человека из концепции Киттлера, одного из основателей немецкой медиатеории, определенной методологической установкой. Киттлер исключал человеческое тело, но опирался на коммуникационную модель Шеннона, в которой полностью отсутствовало понятие значения. По ее мнению, Киттлер основывался на следующем представлении: «Все, что может быть описано, должно делаться в терминологии технологических процессов. Литературовед может откинуть этот подход как слишком отклоняющийся, и все же следует признать, что предпосылкой каждой попытки описать что-либо является предварительное определение отличий, в рамках которых он будет работать».

Кстати, отсюда возникает и интерес Киттлера к тому, чтобы увязать развитие медиа с развитием военных технологий. Медийным становится то, что впервые было предложено военными. И самым ярким примером является интернет, который, покинув военных, покорил весь мир.

Этим же «отклонением» Крамер объясняет и стремление Киттлера по-иному представить причины «гутенберговской революции». С его точки зрения, главным было не изобретение печатного станка, а переход от свитка к кодексу. Свиток для чтения надо было разворачивать двумя руками и невозможно было двигаться вперед или назад, а только по порядку. Кодекс же можно было перелистывать, прокладывая свой индивидуальный путь чтения.

Однако при всей красоте этой гипотезы она все же не может объяснить последствий книгопечатания, которые традиционно с ним связывают. Реформация, новая наука, национализм и национальные государства, — всё это вытекает именно из множественности экземпляров книжной продукции. Всё это сработало именно в названных направлениях, когда власть и церковь потеряли над книгопечатанием контроль.

Крамер трактует инструменты, приборы и подобные технические объекты как символо-технические гибриды. Техническое относится к инструментальному, а символическое — к пониманию и интерпретации. Понятие «гибрид» применяется к этим артефактам, поскольку в них сочетаются атрибуты, принадлежащие разным сферам. Ее мысль поддерживает и то, что в ранние периоды искусство и науки шли рядом в своем развитии.

Такой подход в целом открывает совершенно иные горизонты, которые, несомненно, являются новыми. Упомянутый выше Бернард Зигерт, еще один представитель немецкой школы, анализирует, например, процесс превращения почтовой открытки в литературу [Siegert B. Relays: Literature as an epoch of the postal system. — Stanford, 1999]. То есть почтовая система в этом подходе является одним из факторов возникновения литературы, поскольку люди использовали почтовую переписку для квазилитературных произведений.

Этот процесс техно-ориентации успешно стал использоваться во многих странах. Американский профессор Лиза Гительман (ее биография, сайт — lisagitelman.org, здесь она говорит, что отслеживает, как новые медиа уживаются в системе старых) рассказывает, что известные пентагоновские секретные документы, которые обнародовал Эльсберг, могли появиться только благодаря ксероксу, на котором Эльсберг их копировал. Газета New York Times говорит об этом как о «революции Ксерокса», которая позволила гражданам отслеживать официальные документы и использовать их в свою пользу. Но давайте добавим к этому, что по сути новая дигитальная революция позволила Ассанджу и Сноудену сделать то же самое, повторив через десятки лет ту же операцию.

В своей книге «Бумажное знание. К медиа истории документов» [Gitelman L. Paper knowledge. Toward a media history of documents. — Durham, 2014] Гительман пишет: «Если у газет и власти не было явного интереса к отксерокопированным бумагам, то этого нельзя сказать об Эльсберге и его предположительным помощникам. Хотя совершенно понятно, что Эльсберг устраивали бумаги как ксерокопии, поскольку он сам ксерокопировал их; что менее очевидно, так это суть библиографических дополнений в эти документы». Она имеет в виду, что власть интересовало их содержание, а не наличие там надписи «ксерокс» или «копия». Ксерокопия была просто способом, с помощью которого был нарушен закон.

Гительман завершает книгу словами, что хотя это медиаистория документов, многие из них остались за пределами ее изучения, и в дальнейшем могут возникнуть новые вопросы.

В другом интервью она говорит по поводу конкуренции разных информационных носителей: «Ученые указывают на долгую историю соревнования между словом и картинкой, в которой визуальная составляющая в наши дни побеждает. Возможно, мы увидим, как этот тренд продолжится в новых форматах. Только не надо паниковать. Я напомню, что было время, когда ученые мужи и другие судьи вкуса беспокоились из-за того, что люди читают слишком много романов. Сейчас привычными стали голоса ученых мужей и других, что люди читают слишком мало!».

В отношении технологии PDF она говорит в интервью (кстати, в самой книге ей посвящена целая глава), что та создает разделение между теми, кто создает файлы и кто читает их. И часто это корпоративное авторство. Она разъясняет также понятие документа с точки зрения своей книги. Документы здесь понимаются достаточно широко: «Это инструменты, используемые во всех типах узнавания, связанные с показом. Подумайте, конечно, об идентифицирующих личность документах, которые вы показываете властям при определенных условиях».

В другой более ранней своей книге 2006 г., которую она назвала «Всегда уже новые. Медиа, история и данные культуры», Гительман говорит, что самым важным является не просто история медиа, а то, как люди получают значения, как они воспринимают мир и общаются друг с другом, как они различают прошлое и идентифицируют культуру [Gitelman L. Always already new. Media, history, and the data of culture. — Cambridge — London,  2006].

И это тоже одна из культурных техник, как ее именуют представители немецкой медиатеории. Кстати, Зигерт цитирует интересный отрывок из Томаса Мачо (и делает это не только он один, см. также  здесь Parikka J. Cultural techniques of cognitive capitalism. Metaprogramming and the labour of code // Cultural Studies Review. — 2014. — Vol. 20 — N 1): «Культурные техники — такие, как письмо, чтение, рисование, счет, создание музыки — всегда старше, чем понятия, которые генерируются из них. Люди писали задолго до того, как они концептуализировали письмо или алфавит; много времени прошло, прежде чем картины и статуи дали появиться понятию образа; и сегодня все еще люди поют и создают музыку, ничего не зная о тонах или системе музыкальной записи. Можно быть уверенным, что во множестве культур могли считать или производили определенные математические операции, но они необязательно выводили из этого понятие числа».

Это интересное мнение, его не зря цитируют, поскольку тогда снова возникает более тонкое разграничение, чем то, к которому мы привыкли, когда письменность напрямую выводили из устного языка.

Бен Кафка, профессор медиа из Нью-Йорка, выпускает книгу «Демон письма: силы и слабости бумажной работы» (см. его биографию). В интервью Los Angeles Review of Books он говорит, что в литературе гораздо раньше возникло понимание бумажной работы, чем в политической философии или политической теории: «Литература гораздо более интересуется этой проблемой. Думаю, что есть также другие типы опыта с бумажной работой, такие как тревоги и желания, для которых литература имеют лучший словарь. К XVIII веку были все виды теорий тревоги и желания в политической теории, но реально не для каждодневной жизни».

Приводя пример французской революции в качестве, в том числе, опоры на бумажную работу, Кафка подчеркивает: «Не думаю, что мы можем понять Революцию без бумажной работы. Другими словами, это "необходимый, но недостаточный" тип ситуации. [...] Когда Сен-Жюст, Робеспьер или кто-либо другой, сидевший и принимающий решения о стратегии, делал это, глядя на листки бумаги. Решения, которые они принимали  о войне или экономике, были решениями, которые они принимали не потому, что у них были глобальные представления о войне или экономике, но потому, что у них на столах были отчеты, на столах, на которых в то время был полный беспорядок».

Кстати, эти слова о демоне письма он взял у Сен-Жюста, который сказал: «Демон письма ведет против нас войну, мы не можем управлять». Французы считали, что надо создать систему бюрократического оборота вне человеческой коррупции. Кстати, почти те же самые слова мы слышим сегодня о электронном управлении и электронном правительстве.

Бен Кафка подчеркивает важность материального компонента информационных технологий (или культурных техник/ технологий с точки зрения немецкой медиатеории во все века: «Даже после того, как печатная культура получила гегемонию в европейской публичной сфере, практики письма реализовывались не только в частной жизни (письма, дневники, списки белья для стирки и под.), но также в самом центре государства. Расщепленные перья портили важные вычисления, пролитые чернила откладывали горящие сообщения. Развитие бумаги из дерева, синтетических чернил, металлических перьев смогли способствовать уменьшению этих несчастий, но не могли убрать их полностью. Ручной труд требовал трансформировать эти сырые материалы в файлы, регистры и саму власть, медленную, жесткую, склонную к ошибкам. Все эти малые техники записи и регистрации, все эти однотипные формы бюрократических коммуникаций, все рутинные процедуры сбора, хранения и контроля административной информации, все удобные форматы стандартизации и рационализации, — все современные формы власти государства, которые зависят от деятельности, которая и утомительна, и непредсказуема».

Мы действительно никогда не задумывались обо всей этой бюрократической машине под таким углом зрения. И эта проблема существует по сегодняшний день, она ни на секунду не потеряла своей значимости. Она стала еще более непереносимой сегодня как из-за резкого возрастания информационных потоков, так и из-за требований к власти быть более открытой. Последнее опять вызывает еще больший бумагооборот.

В другой своей статье Бен Кафка говорит, что бумажная работа касается каждого из нас. Но одновременно она всех раздражает. Он объясняет это представление следующим образом: «Причина, как мне кажется, лежит в том, что бумажная работа никогда удачно не вкладывалась в представление о том, что означает работать. Это может объяснить, к примеру, почему бумажная работа имеет так мало своих героев в мифологии, литературе, кино, реальной жизни».

Авторы книги о мифе об офисе без бумаги Селлен и Харпер пишут, что этот миф возник в последние тридцать лет [Sellen A.J., Harper R. H. R. The myth of the paperless office. — Cambridge — London, 2002]. Они связывают его возникновение с 70-ми годами, когда компьютеры уменьшаются в размерах, а ксерокс смог обеспечивать копии. Вторая глава книги рассматривает ситуацию как бы с обратной стороны: какие есть проблемы с бумагой, которые выталкивают ее из офиса. Таких проблем авторы увидели три: бумага как символ вышедшего из моды прошлого, стоимость, которая является большой для больших компаний, существующие ограничения по работе с бумажными документами. В последнем случае перечисляются следующие ограничения: бумага локальна, в нее нельзя заглянуть издалека; бумага требует физической доставки и места для физического хранения; бумажные документы трудно изменять или интегрировать с другими; трудно копировать без соответствующих технологий.

Эта книга должна была с несомненностью повлиять на Бена Кафку, поскольку вышла за десять лет до его книги. Одновременно есть и статья о невозможности церкви без бумаги. Ее автор исследует христианство как базирующееся именно на текстах.

Название другой статьи этого  же автора — Гарольда Скенлина — сразу прояснит нам направление его мысли: «Возникновение пишущих пророков в Израиле в середине VIII столетия». Речь идет о времени до нашей эры. И действительно пророки, появившиеся тогда, имели принципиально иной характер. О предыдущих пророках, например, Льюис говорит как об экстатических. Он описывает их совершенно современными словами и новейшими ситуациями: «Политические события восьмого века попали бы в заголовки, если бы в древние времена были газеты. Пророки, однако, не были газетчиками. Они были интерпретаторами теологического значения этих политических событий» (см. также здесь). Речь идет о войне с ассирийцами и разделении одной нации на две с разными идеологиями: иудейское и израильское царства. Но в любом случае акцент сделан на письменном изложении религии.

Сегодняшнее состояние (и понимание) мы можем охарактеризовать словами Юсси Парикки: «Культурные техники полностью материальны: понимание их требует уделять внимание всему: от характеристик поверхности надписи (какой тип бумаги используется) до более широких пространственных и темпоральных инфраструктур». Далее он перечисляет три типа материализации техник знака по Зигерту: вместо семиотики внимание фокусируется на культурных техниках чтения, письма, знаков и счета; знаки реально находятся в большом мире, они имеют материальное существование, не являясь идеальными объектами; знаковые практики соответствуют конкретным институциональным пространствам.

Такой же культурной техникой следует считать системы передачи знаний. Они  становятся заметными, когда осуществляется переход от одной системы к другой, что происходит при резком изменении социосистем. Тогда, с одной стороны, меняется то, что относится к знаниям и что должно транслироваться, к примеру, в школе. С другой — меняются формы подачи знаний, которые начинают подстраиваться под новую социальную систему.

Когда мы учимся в одной из таких систем, мы совершенно не видим ее искусственности, она каждый раз строится на новейших научных основаниях, которые почему-то вдруг становятся другими при смене социосистем. Все это можно увидеть только тем, кто в своем сознании видит эти две системы сразу, поскольку большинство обучаемых находятся только в рамках одной системы.

Например, дочь Густава Шпета Марина Штерх оставила такие воспоминания о новой послеревоолюционной школ: «Вместо истории в нашей "Карле-Марле", впрочем, как и во всех школах тогда, преподавали обществоведение. Мы проходили революционное движение, которое начиналось с Великой французской революции. О том, что были Египет, Греция, Рим, в школе нам не рассказывали. Родители взяли у Норы с Маргаритой их старые, гимназические, дореволюционные еще учебники и давали нам летом для домашнего чтения. Это были учебники Виппера, помню их до сих пор, три книжки: древняя, средняя и новая история.

Вообще, в советских школах, особенно в первые послереволюционные годы, все делалось наоборот. Лишь бы не похоже на то, как было при царе. Раз у царя классы – значит, здесь группы. И вместо классных воспитателей "групповоды". Отметок «назло царю» вообще никаких не ставили. И только в конце четверти при всех объявляли: «успевает – не успевает». Могли кому-то дать переэкзаменовку. Оценки у меня впервые появились в шестом или седьмом классе – все эти аббревиатуры "уд", "вуд", "неуд".

Начались бесконечные эксперименты. То какой-то "Дальтон-план", так я и не поняла, в чем он заключался. Потом был бригадный метод, это я уже хорошо помню. У нас убрали все парты, поставили их в каре по классу, а в центре доску; разбили на бригады с персональным заданием, изредка назначали консультации, и не каждый день нужно было в школу ходить. Через некоторое время снова собирали всех, и бригады делали доклады. Считалось, что про одну тему мы рассказываем, а про остальные слушаем и отсюда становимся умными. Потом какой-то зимой мы месяц не ходили в школу, у нас была практика на заводе, а летом все ездили в совхоз работать».

Понятие культурных техник стало удачной находкой для всего этого направления, поскольку так удалось выделить принципиально свои аспекты и при этом не удалиться из сферы анализа гуманитарных объектов, приблизившись одновременно к объектам технического порядка.

Внимание к такому повороту исследований зародилось сначала у французских (пост)структуралистов. Например, Жак Деррида «О грамматологии» (Derrida J. Of grammatology. — Baltimore — London, 1997, русск. перевод) и «Письмо и  различие» (Derrida J. Writing and difference. — London — New York, 1978, русск. перевод здесь). У французов это еще и Бруно Латур [см. здесь, и здесь]. Есть красивая фраза Латура, раскрывающая его амбиции: что он хотел бы, «чтобы люди говорили "я читал Латура 1992" с тем же удовольствием, как они говорили бы "Я пил Латура 1992"». У британцев это А. Гелл [см. здесь и здесь]. Это целое отдельное направление, меняющее наше представление о соотношении материального и нематериального, о разделении на объекты и субъекты (см. некоторые обзорные работы на эту тему [здесь, здесь и здесь]). Наши зафиксированные представления в сферах «субъект — объект» и «нематериальное — материальное» подверглись разрушению, и это противопоставление, в таком виде по крайней мере, исчезло.

Можно сказать, что рассматриваемое направление примата материального по сути было инициировано французскими (пост)структуралистами, потом его взяла на вооружение немецкая медиатеория. И таким путем через Францию и Германию оно проникает в США, создавая свой вариант медиатеории, в которой техническое стало предметом внимания со стороны гуманитарного.