Мир выстраивается в соответствии с моделью мира, которая есть в голове. Столкновение разных моделей может получить реализацию в виде войны в физическом пространстве. Но ей всегда будет предшествовать война в информационном или виртуальном пространствах.

Чтобы оправдать свои действия, страны конструируют себе врага. Именно наличие врага делает войну справедливой, а не захватнической. А справедливые войны легче выигрываются, и этот выигрыш признается всеми. Крым в этом плане оказался несправедливым, и на Россию с осуждением посмотрел весь мир.

Но в рамках своей аудитории захват Крыма был признан справедливым. Поскольку Россия не могла объявить весь народ Украины врагом, ей пришлось устами ее руководителей выделить определенные сегменты в качестве таких врагов. Таким сегментами оказались, с одной стороны, неопределенные по своим масштабам «фашисты» или «неонацисты», с другой ‒ узкий круг правителей в виде «нелегитимной власти».

Россия легко могла позволить себе агрессивные слова или действия по отношению к подобным изолированным сегментам, сохраняя при этом всю дружелюбную риторику к народу Украины, на спасение дружбы с которым были направлены проправительственные митинги внутри России.

По мере развития ситуации «фашисты-неонацисты-бендеровцы» конкретизировались. Теперь врагами стали «Правый сектор» и почему-то украинские армейские подразделения, поскольку они двинулись в сторону «правильных» украинцев, которые отличаются тем, что вывешивают российские флаги. То есть Украина в этом символическом представлении четко разделена на «правильных» и «неправильных» украинцев.

С. Кара-Мурза следующим образом объясняет использование такого ярлыка, как фашизм (Кара-Мурза С. Кто такие русские. ‒ М., 2010, с. 109): «Ярлык фашизма – мощное оружие. Преступления немецкого нацизма оставили в памяти такой глубокий след, что слово “фашизм” стало очевидным и бесспорным обозначением абсолютного зла. Политического противника, которого удавалось связать с фашизмом, сразу очерняли в глазах общества настолько, что с ним уже можно было не считаться. Он уже не имел права ни на трибуну, ни на диалог. Он получал “черную метку”».

Атакующая страна ищет приметы зла в стране ‒ объекте ее атаки. Эти приметы есть у всех. Только теперь они гиперболизируются, закрывая собой всё остальное. Если стране нужны союзники, она, наоборот, закрывает глаза на отрицательное, выпячивая положительное. Так, российские новости стали цитировать по проблемам Крыма Марин Ли Пен, партия которой до этого четко считалась фашистской.

Умберто Эко говорит о разнице между диктаторским деспотизмом (фашизмом) и медийным (Эко У. О популизме в СМИ // Эко У. Полный назад. ‒ М., 2007). При медийном деспотизме оказывается возможным на экране и диссидентство. Только оно подается так, чтобы в выигрыше всегда была власть. Например, при обсуждении какого-нибудь закона первым слово дают оппозиции, а после этого защитники проекта закона громят оппозиционеров.

Это один из примеров того, как оппозицию можно обыграть, дав ей слово. Очень часто ей слово вообще не дается, только порождается негатив о ее представителях. Мы верим телевизионным словам больше, чем словам соседа. Поэтом такая критика всегда упадет на благодатную почву.

Медийный характер современной цивилизации автоматически переносится и на войну, которая тоже становится медийной. И даже на уровне отдельного слова уже заложена конфликтная составляющая. Владимир Путин употребил по отношению к власти в Киеве слово «хунта», и это говорит о совершенно иных контекстах. Когда самопровозглашенных людей в Крыму и на востоке называют «народным мэром» или «народным губернатором», то это сразу легитимизирует их в последующих высказываниях и даже действиях.

Кстати, непонятно, как самопровозглашенный мэр Севастополя Чалый мог вообще подписывать договор о присоединении Крыма с Путиным. При этом справедливости ради следует подчеркнуть, что Чалый принципиально отличен от Константинова и Аксенова, хоть в фильме «Крымская весна» Холошевского (НТВ) он и рассказывает, что двадцать лет добивался этой цели. Он доктор технических наук, мыслит достаточно системно, говоря, например, следующее об опыте Советского Союза: «СССР преуспел в формировании сложных организационно-управленческих систем (другой вопрос — их направленность). Их много: образование, спорт, искусство, техника, наука и т. д. А именно тот, кто умеет создавать такие системы, сегодня управляет миром. С точки зрения морали тоже было много позитива (правда, смешанного с негативом, что в итоге сыграло решающую роль». Поэтому он сразу и выпал из начальников. «Мавр» сделал свое дело и ушел в агентство стратегического развития Севастополя, выпав из внимания медиа.

В современных войнах риторика войны приписывается только противнику, в то время как атакующая сторона окружает себя и свои действия риторикой мира. Сегодня теленовости стали еще одним членом семьи в России и в Украине. И чем больше человек их потребляет, тем больше вопросов они порождают, если удается отвлечься от экрана. Но это практически невозможно.

Юлия Латынина удачно сформулировала медийные особенности войны в Крыму и на востоке Украины: «Медиасоставляющая новой войны огромна. Пиарщики являются не менее важным ее компонентом, чем “живой щит”. Если в обычной войне боевые действия совершаются ради победы, то в новой войне главной целью тех или иных операций является пиар». И далее: «Медиасоставляющая играет такую роль потому, что предстать жертвой в этой войне куда важнее, чем одержать победу. Понятно, что когда вы стремитесь одержать победу, у вас одна тактика, а когда вы с помощью пиарщиков преувеличиваете собственные жертвы – то тактика совершенно другая. Вам, грубо говоря, больше не нужно убивать чужих. Вам достаточно убивать своих и обеспечивать при этом нужное пиар-сопровождение».

Всё это отражение мира, который всё дальше удаляется от реальности в сторону виртуальности, а информационное пространство направлено всё больше на отражение той же виртуальности. В результате мы видим то, что хотим увидеть, а не то, что есть на самом деле. Виртуальность же хороша тем, что она, как мыльный пузырь, может принимать и любые размеры, и любые формы. Ярким примером преобладания виртуальности над реальностью являются мечты, сны человека. Этой же характеристикой страдают и обещания кандидатов в президенты.

Сегодня Украина и Россия ощущают информационный вакуум, поскольку начало циркулировать большое количество информации, которой трудно поверить. Но ее много, и отдельный человек уже просто не в состоянии оценивать ее на достоверность. Поэтому типичной реакцией становится вообще полный отказ от такой проверки.

О феномене цензуры с помощью шума, то есть путем порождения лишней информации, говорит Умберто Эко: «Имеется, таким образом, сознательная цензура, работающая при помощи шума, — и это происходит в мире телевидения, через постоянное производство политических скандалов и т.д., — и цензура бессознательная, но роковая, та, в которой по соображениям, что сами по себе вполне вески (привлечение рекламы, продаваемость и т. д.), переизбыток информации сливается в шум».

Получается, что кроме стандартной цензуры, которая по своей сути направлена на уменьшение количества циркулируемых текстов, существует и цензура обратного порядка, которая направлена на увеличение числа текстов в циркуляции. И эти объемы человеческий мозг уже не состоянии фильтровать, сравнивать, обрабатывать. Каждый раз он верит то одному, то другому тексту, которые попадают в поле его внимания, даже если это тексты противоположной направленности. Современные государства, в отличие от государств прошлого, работают именно в системе цензуры шумом.

Можно уточнить это различие следующим образом:

Мы имеем резкое увеличение новостного потока за счет триединства машин по порождению новостей (телевидение, интернет, газеты).

При этом действительно теряется очень важная информация. Например, итоги референдума в Крыму. Если сначала прозвучала одна цифра по результатам голосования в Крыму, то потом Совет по развитию гражданского общества и правам человека при Президенте РФ обнародовал совсем другую – за присоединение к России 50–60% при общей явке 30–50%, причем если жители Севастополя голосовали именно за присоединение к России, то жители Крыма против коррупции и донецких. Но теперь можно называть иные цифры, поскольку Крым уплыл к другому берегу. Никто даже не обращает внимания на эти цифры, поскольку действует цензура шума. Всё должно быть в нужное время и в нужном месте. Только тогда оно сработает.

Следует признать, что Россия выстроила интересную и эффективную систему, в рамках которой порождается ТелеРоссия, которую можно определить как экспортный вариант для внутреннего потребления. Впервые это было советским опытом, когда КГБ и ЦК запустили программу «Взгляд», имея целью отвлечь молодежь от зарубежных радиостанций. Но «Взгляд» захватывал внимание больших масс людей, играя под альтернативный источник информации, то есть по той же модели, по которой вещали зарубежные радиоголоса. Владимир Познер в книге воспоминаний тоже много пишет о работе на зарубежную аудиторию в советское время (Познер В. Прощание с иллюзиями. ‒ М., 2012). Даже военные дела работников иновещания относились к КГБ, а не к вооруженным силам.

В системе трех федеральных каналов, которые накрыли Россию, не может быть альтернативной информации. Эта система как раз и направлена на то, чтобы этой альтернативной информации не было в принципе. Поэтому противопоставление, которое удерживает зрителей у экрана Дмитрия Киселева, Владимира Соловьева, Аркадия Мамонтова, лежит в другой плоскости. Там говорится то же самое, но другими словами. Зрителей удерживает активность говорящих, которые явно контрастируют с дикторами, зачитывающими официальный текст. Зритель легко считывает, что перед ним: письменный текст или текст устный, порождаемый в ходе передачи. Возможно, там тоже есть определенная подготовка к эфиру, но она в многочасовом варианте была и у передачи «Прожекторперисхилтон», где группа кавээнщиков придумывала шутки, которые затем якобы экспромтом рождались у ведущих. Назовем тогда эту активность креативной. Таким образом, в советское время «Взгляд» привлекал альтернативностью, в наше время ток-шоу Соловьева и других привлекают активностью (креативной) говорящих. Но эта креативность всё равно защищает и укрепляет официальную модель мира.

Дмитрий Быков уже давно и точно охарактеризовал и Соловьева, и Эрнста. Кстати, достаточно язвительно он прошелся и по хамству ведущих «Эха Москвы». А, к примеру, о Соловьеве он пишет (Быков Д. На пустом месте. ‒ Спб ‒ М., 2011. ‒ с. 280): «Получив возможность делать программу “К барьеру!”, Соловьев лишний раз наглядно продемонстрировал свое умение самоутверждаться на любом материале: ведь победителем-то из схватки всегда выходит он. Ибо в наших политических дискуссиях есть один способ выиграть – не участвовать в них. Без грязи и переходов на личности они немыслимы. Соловьев же на фоне всех этих людей – да что там, людишек! ‒ которые в его студии пытаются переорать друг друга и наносят сопернику грубейшие удары ниже пояса, выглядит воплощенным совершенством и, уж по крайней мере, чудом такта». Интересно, что эти же слова можно перенести и на программу Савика Шустера.

А Константин Эрнст описан в эссе, которое называется «Биолог». Оказывается, в прошлом он кандидат биологических наук. Однако Дмитрию Быкову удается обыграть и этот факт. Он язвительно замечает (Быков Д. На пустом месте. ‒ Спб ‒ М., 2011. ‒ с. 314): «Биолог Эрнст занят не эстетической и не финансовой, а антропологической проблематикой. Он в самом деле пытается выяснить, в какой степени человек подвержен растлевающему влиянию стандарта. Насколько он способен в условиях ценностного вакуума этому стандарту противостоять. И каков резерв его внутренних сил в условиях предельной разобщенности, к которой мы пришли за десять лет идеологической болтанки».

Кстати, никто не пишет о том, что, вероятно, уже два десятилетия без идеологии, но с «идолологией» (этим термином мы бы хотели обозначить интенсивное продвижение звезд массовой культуры) создали потребность хоть в каких-то ценностных параметрах, точнее в использовании тех стандартов, которые многократно внедрял Советский Союз.

Подтвердить значимость «идолологии» можно заключением о Ксении Собчак авторства Дмитрия Быкова. Он пишет (Быков Д. Календарь-2. Споры о бесспорном. ‒ М., 2012. ‒ с. 387): «Героем массовой культуры является не тот, кто вытащил ребенка из проруби или собрал двадцать центнеров, а тот, кого можно поместить на футболку. От героя массовой культуры требуется только цельность, беспримесность: если злодей – то без малейшего проблеска, как Гитлер. Если пассионарий – то совершенно без башни, как Че. Если хам, то не останавливающийся ни перед чем, как Жириновский. Если пошлось, то Ксения Собчак».

Если Собчак сегодня и изменилась, то это не меняет принципа всеобщности эксплуатируемого качества, которое должно доводиться до предела, чтобы стать заметным для массовой аудитории. Именно поэтому украинцы в российском эфире стали «фашистами» и «неонацистами», правительство «хунтой» или «кликой».

И всё это в сильной степени происходит именно на телевизионном экране. Как представляется, проблема не только в массовости аудитории телевидения. Ведь аудитория интернета тоже носит массовый характер. Истинной причиной появления нового сочетания пропаганды с телевидением является и такой фактор, как большая управляемость телеаудитории, чем аудитории газет, а также наличие больших возможностей по скрытому воздействию, которое присуще телевидению. В вербальном тексте газеты искушенный читатель скорее заметит отклонение, чем визуальный зритель, принадлежащий массовой аудитории.

Другую сторону этой же проблемы осветил Константин Эрнст: «Телевидение — это общественная столовая. Можно, конечно, предложить народу фуагра и королевские креветки. Но народ поковыряет вилкой, поморщится и скажет: “Пора менять повара”. И будет прав. Мы работаем в сфере обслуживания населения. Утрирую, конечно, но в главном это именно так. Поэтому в газете из десяти статей восемь могут быть полным дерьмом и только две — замечательные, но вы прочтете эти две и уже довольны, считаете, что номер удачный. А в телевизионном бизнесе существует такое неотменимое понятие, как “доля”. У нас есть контрольная цифра: программа, которая не выбирает двадцать пять процентов “доли”, может рассчитывать в “сетке” на час ночи, не раньше. “Первый канал” не получает государственных денег. С 1995 года не получает, поскольку по бюджетному кодексу акционерное общество с любым участием государственного капитала не имеет права получать бюджетные деньги. Мы должны зарабатывать на рынке, нам больше негде».

Риторика войны порождает войну не только вне, но и внутри страны. Риторика мира делает то же самое. Россия и Украина, втянувшись в войну или квазивойну, с неизбежностью получили патриотический порыв внутри своих стран. Создан также серьезный дисбаланс мнений, когда люди спорят и спорят, не взирая ни на родственные, ни на коллегиальные связи.

Соответственно, во времена войны работающей становится только патриотическая риторика. А. Морозов замечает: «В России нет ни одного голоса, который бы выступал за переговоры с Киевом, против поддержки вооруженных донецких повстанцев. Из числа депутатов и сенаторов лишь один Илья Пономарев выступил с таких позиций, но не просто был освистан, а сразу встал вопрос о его изгнании из парламента».

300 российских журналистов, получивших государственные награды за освещение крымской войны, получили их благодаря закрытому указу президента России. Их иронически назвали 300 медиаспартанцами. А. Левкин подчеркивает, что награду они получили не за отражение реальности, а за ее создание: «Их и наградили не за медийное дело, а именно за производство новой реальности. То есть они медийщики наоборот, не все еще осознали, что есть и такая профессия – производить новую реальность. Нет, тут никаких обвинений на тему превращения журналистики в пропаганду. Потому что производство реальности – это никак не пропаганда: потому что, когда эта реальность возникнет, то она – например, в результате усилий ныне награжденных – будет в точности соответствовать сделанными ими описаниям. Ну и где в этом пропаганда?» (см. также американскую реакцию на эти награждения).

Но, в принципе, эти же слова, только по поводу художественного кино, как это ни странно, говорит Эрнст: «Люди думают, что они в кино развлекаются, а они получают опыт. И разница между “мейнстримом” и “артхаусом” — в способе “загрузки” этого опыта. “Мейнстрим” протягивает таблетку в сладкой облатке, ты проглатываешь ее незаметно. А вот “артхаус” не церемонится: “Извини, наркоз не предусмотрен, придется потерпеть. Ты же болен — тебе надо лечиться. Поэтому давайте, держите его четверо”.  А в остальном… “Ночной дозор” — какой это “мейнстрим”? Никакой. Да и у “Дневного”, по сути, только грим “мейнстримовский”. Там как раз маркетинговая задача состояла в том, чтобы выдать, условно говоря, “артхаус” за, условно говоря, “мейнстрим”».

Телевидение стало единственным окном в реальность. Как сказано с экрана, так оно и есть в этом мире. Интернет имеет более вопросительные интонации, а газету вообще всегда можно оспорить. Телевизор же подавляет своей визуальностью и безальтернативностью. Всё может быть только так, как произнесено.

Мы верим только тому, что видим. По этой причине слова и аргументы отступили на второй план. Мир — это картинка. Картинка же, как следствие, порождает глянец как норму.

В риторике мира идеологию мы заменили на идолологию, когда на первый план вышли знаменитости, едва заметные телодвижения которых тут же распространяют СМИ. Даже когда знаменитость «умирает» в своем профессиональном качестве, например, Алла Пугачева, она всё равно живет на экране. Идолология очень инерционна, она никого не теряет, в ней даже время от времени всплывают старые реликты, которых, казалось, давно забыли. Идолы бродят по экрану как живые. Идолы и политические, и из шоу-бизнеса.

Благодаря этой общности виртуального поля политики легко перенимают опыт шоу-бизнеса:  ведь им тоже надо держать внимание аудитории. Отсюда актерская легкость общения с аудиторией, подобранность галстуков и жестов, чарующие улыбки.

Владимир Путин получил аплодисменты в виде колоссальной доли одобрения за Крым также за реализацию мечты. Это кино, только в жизни, где есть герой-спаситель — Путин, а на роль Жертвы вписан Крым. Такая кинополитика принесла успех в глазах своей аудитории. Однако зрители вне России не поняли этот тип фильма, он оказался для них чужим и даже страшным.

В этом мире со времен Аристотеля ничего не изменилось. А он видел такие четыре цели для оратора (Аристотель. Поэтика. Риторика. ‒ СПб., 2000. ‒ с. 325):

• хорошо расположить слушателей к себе и плохо — к противнику,
• применять преувеличение и умаление,
• разжечь страсти слушателей,
• напомнить, ради чего произнесена речь.

Это требования Аристотеля к эпилогу. Однако они вполне применимы и к современным теленовостям, которые давно заменили наше живое общение, в результате чего мы сегодня говорим исключительно готовыми клише. Такой силы падает на нас новостной поток, что своих слов уже просто не хватает. Мы сами стали ретрансляторами новостей, такими себе ходячими репродукторами.

И Украина, и Россия очень легко вошли в риторику войны, хотя многие десятилетия до этого исповедовали риторику мира. Это тоже частично является результатом трансформации нашего мира, где войны стали казаться безопасными за счет видеоигр и кинофильмов. Новые поколения перестали понимать, что смерть нельзя изменить нажатием кнопки на повторение компьютерной игры.