Сегодняшнее время демонстрирует активное движение к новым территориям в области информационного воздействия, которые до этого оставались неиспользуемыми. Во-первых, раздвинулись цели воздействия, мы имеем новую цепочку «факт — информация — знание», где знание как объект стало в центре интересов. Именно из-за своей активной сферы по формированию знаний министерства образования и культуры на постсоветском пространстве постоянно попадают под «артобстрел» вполне обоснованной критики. Министерство образования вообще в мире стало аналогом министерства пропаганды, поскольку может вкладывать в чистые детские головы нужную картину мира. Министерство культуры порождает историю прошлого, создавая ее безальтернативные интерпретации с помощью сериалов. И именно эта версия потом останется в массовом сознании, поскольку телесериал из-за своих акцентов на эмоциональности описываемого победит любую книгу.

Возникли также слабо контролируемые потоки получения новых знаний — например, видеоигры. Одна из коллег рассказывала мне, что когда они побывали в Риме, то оказалось, лучше всех знал Рим ее сын, получивший эти знания из видеоигры по книге Дэна Брауна.

Во-вторых, произошло расширение еще одной цепочки воздействия: «информационные операции — операции влияния — бихейвиористские войны». Как писали в первых работах по информационной войне, самое слабое место на поле боя — мозг солдата, поскольку всё остальное можно закрыть броней. И в мирной жизни то же самое: самым слабым остается мозг, подвергаемый любым возможным воздействиям.

В советское время мы свысока смотрели на западных бихейвиористов, считая, что они изучают мир на уровне анализа элементарных реакций собаки Павлова. Сегодня в этой сфере уже есть такие вершины, как бихейвиористская экономика или бихейвиористские финансы, а собака Павлова может встретиться лишь в виде иллюстрации, как, например, в одной из презентаций британских военных.

Трансформация поведения в виде продвижения разного рода социальных изменений давно и активно используется как западной, так и советской моделью (см., например, о западном опыте перепрограммирования поведения при помощи сериалов). Например, можно считать советским классиком (хотя больше практиком, чем теоретиком) Антона Макаренко, который даже замечал, что при производстве вещей есть ОТК, а вот в области производства человека — нет.

Война также является инструментарием по принуждению к изменению поведения. Но она опирается на чисто физические методы принуждения, а мир сегодня стремится к более мягким вариантам. Не зря же Джозеф Най различал жесткую силу, которая принуждает, и мягкую силу, которая привлекает [Nye J. Soft Power: The Means to Success in World Politics. — New York, 2004].

Война является быстрым инструментарием при неравенстве противников, но послевоенный период «съест» все «сэкономленное» время, не приводя к желаемым результатам по изменению поведения. Это ярко демонстрируют Афганистан и Ирак, хотя туда летели люди, державшие в руках исследования более удачных трансформаций Германии и Японии после Второй мировой войны.

Интересная информация пришла от сына Шолохова. Дмитрий Быков пишет: «Сын Шолохова вспоминал: в семьдесят, кажется, втором году смотрели они с отцом передачу о Гражданской войне. Сын спросил отца: как, по-твоему, когда все-таки действительно закончилась Гражданская война? Шолохов попыхтел трубкой и ответил хмуро: она, может, и не кончалась...». Отсюда можно сделать и такой вывод, что перед нами на постсоветском пространстве всё еще разворачивается та же борьба. В качестве примера предлагается видеоклип исламского религиозного ученого, который разъясняет потенциальным рекрутам высказывания из Корана, которые запрещают убийства. При этом подчеркивается, что военной победы здесь быть не может, так как приток новых рекрутов превосходит возможности борьбы с ними. Поэтому только информационный инструментарий может породить нужный тип изменения поведения.

Владимир Овчинский и Елена Ларина заговорили о приходе на арену в ближайшие два-три года поведенческих войн [смотри здесьи здесь]. Говоря о поведенческих войнах как оружии завтрашнего дня, авторы подчеркивают, что они «основаны на технологиях манипуляции алгоритмами поведения, привычками, стереотипами деятельности, вложенными в нас социумом в самом широком смысле этого слова. Грубо говоря, инструментарий поведенческих войн состоит в том, чтобы отделить привычку от сложившегося вида деятельности, сформировавшей ее ситуации, и использовать поведенческие паттерны для достижения иных целей».

Трансформация поведения уже сегодня является краеугольным камнем британского подхода к информационным операциям. Однако и американский подход к операциям влияния задает их как воздействие на восприятие и поведение лидеров и групп. США также заговорили о необходимости не только открытых информационных операций, но и о тайных информационных операциях. Они говорят это в плане противодействия Исламскому государству [Sorenson D.S. Priming strategic communications: countering the appeal of ISIS // Parameters. — 2014. — Vol. 44. — N 3]. Это связано с тем, что их собственные коммуникации, направленные на арабское население, не получают поддержки. Целью этого является запуск диалога, который вступит в конфликт с имеющимся монологом. Поэтому единственным путем к победе становится инструментарий влияния. Но, как видим, конечной целью и здесь становится изменение поведения: поток рекрутов должен быть остановлен.

Роберт Джоунс разграничиваетискусственную и естественную стабильность. В первом случае силы безопасности защищают правительство от людей, во втором — защищают людей от людей и от внешней угрозы. И это будет разными поведенческими моделями.

Исследование бихейвиористского конфликта, предпринятое британскими военными, начинается с констатации ключевых положений, среди которых первыми стоят следующие два:

- конфликт происходит в информационном обществе, где восприятие может оказываться сильнее реальности,

- изменение индивидуального и группового поведения до, во время и после конфликта является определяющим фактором успеха. [Mackay A., Tatham S. Behavioural conflict. From general to strategic corporal: complexity, adaptation and influence. — 2009 / Defence Academy of the Great Britain].

Авторы требуют сместить влияние с периферии военного дела в его центр. Дословная цитата другого положения: «Современный конфликт требует, чтобы мы могли инициировать поведенческие изменения у сражающихся, у населения, от которого они получают поддержку, и у тех, кто в будущем может стремиться получить силу».

Очень важным и интересным становится затем их переход к академическим трудам по принятию решений в условиях неопределенности. Они свободно обращаются при этом к работам Дэниэля Канемана и Амоса Тверски (см. Канеман Д. и др. Принятие решений в неопределенности. Правила и предубеждения. — Харьков, 2005, Heuristics and biases. The psychology of intuitive judgement. Ed. by T. Gilovich a.o. — Cambridge, 2002).

Затем они подключают к своим рассуждениям и теория подталкивания Талера и Санстейна [Thaler R., Sunstein C. Nudge: Improving Decisions About Health, Wealth, and Happiness. — New York, 2009]. Какое всё это имеет отношение к британским операциям в Афганистане и  последующим конфликтам? Они считают, что такой подход является абсолютно прорывным для ведения операций влияния в эру гибридных конфликтов. Они считают, что влияние достигается в комбинации кинетической и некинетической деятельности. В оперативном контексте следует думать над последствиями не только первого, но и второго и третьего уровней.

Они также ссылаются на работу Ивана Аррегуина-Тофта, который считал, что в конфликтах будущего побеждает тот, кто совершает концептуальный прыжок в мышлении. Аррегуин-Тофт изучал победы слабого игрока над сильным, анализируя это как вариант асимметричного конфликта. Он писал: «Понимание условий, при которых слабые акторы выигрывают войны важно по двум причинам. Во-первых, если существует динамика, уникальная для асимметричных конфликтов или их анализ предоставит свежее понимание симметричных конфликтов, то общее объяснение последствия асимметричных конфликтов не только желательно, но и необходимо, чтобы уменьшить схожесть невыигрываемых войн и увеличить шансы успеха США, когда обращение к оружию является необходимым. Во-вторых, поскольку асимметричные конфликты — от катастрофического терроризма до военных интервенций в межгосударственные, этнические и гражданские войны является наиболее вероятной угрозой безопасности и интересов США, только общая теория последствий асимметричного конфликта может помочь американским политикам в их усилиях выстроить разные типы вооруженных и других сил, необходимых для порождения эффективного американского стратегического реагирования».

Тут следует признать, что в условиях асимметрии конфликта естественным является внимание к другому инструментарию, поскольку ищут нетрадиционный путь к победе.

Американские военные анализируют под углом зрения поведенческой методологии ряд case-studies выстраивания легитимности в достаточно сложных условиях. Это коммунистическая Польша, это Афганистан и «Хезболла». При этом очень много работ делается (и делалось) по анализу и прогнозированию поведения противника (см., например, когда речь идет о моделировании интенций противника). Есть также работы, прослеживающие историю развития бихейвиористского анализа в социальных науках [см. здесьи здесь или анализирующиепод таким углом зрения нацистскую пропаганду].

Анализ выстраивания легитимности в случае коммунистической Польши интересен тем, что компартии там нельзя было использовать отсылку на Советский Союз, поскольку поляки воспринимали СССР как причину потери своей независимости. Поэтому кампания демонстрации своих успехов не могла быть успешной. Автор приходитк следующему выводу: «Поскольку коммунисты получали большую часть своей силы от Советского Союза, они должны были брать темы, которые противоречили антисоветским взглядам и поддерживали советские цели. Этот неизбежный фокус был, вероятно, самым главным фактором в провале их попытки получить легитимность, что в конце концов к протестам и концу коммунистического правления. Пример Польши показывает, что операции влияния, которые используют "истории успеха" не должны иметь места, если месседжи являются недостоверными для целевой аудитории, поскольку они противоречат первичным представлениям».

При этом не следует забывать, что в истории был очень серьезный опыт бихейвиористского воздействия, который еще потребует своего изучения. Это опыт советский (Антон Макаренко и др.), это опыт китайский (система промывания мозгов, примененная к американским военнопленным после войны в Корее, см. Лифтон Р.Д. Технологии «промывки мозгов». — СПб — М., 2005), это опыт американский по внедрению новых типов поведения (работа Центра коммуникаций здоровья Гарвардского университетаво главе с Джеем Уинстеном). При этом в советском и китайском проектах большую роль играло давление группы на индивида в целях смены поведения, как, кстати, и воздействия в тоталитарных текстах, что также представляет интерес для изучения (см., например, Хассен С. Освобождение от психологичекого насилия. — СПб — М., 2001).

Бихейвиористская война работает с триггерами, например, в случае бархатных или цветных революция такими триггерами становились смерти протестующих, возникающие в процессе подавления протестов, после чего власть, как правило, сдавалась. Хотя потом всегда обнаруживалось присутствие третьей силы в этих убийствах или вообще отсутствие убийства, как это было в Чехословакии в 1989 г.

Триггерами могут выступать как информационные, так и материальные события и вещи. К примеру, СССР падает, когда такие триггеры, как джинсы, западные машины и под., практически завладевают массовым сознанием. Однотипно первые иностранные игрушки появлялись у царевичей, получавших их из Немецкой слободы. Эти чисто «технические объекты» в определенных контекстах могут становится символами.

То есть у нас возможность выстраивать «архитектуру выбора» в рамках трех видов контекстов:

- физический контекст,

- информационный контекст,

- виртуальный контекст.

Если мы посмотрим на перестройку, то ее придется признать бихейвиористской войной, поскольку выбор в ней, как и в последующем отходе от СССР всех республик, делался не на идеологической основе, а в первую очередь на материальных факторах, то есть речь шла о конфликте на уровне физического контекста. Джинсы и прочее сразу стали победителями у советского человека, как и машины или музыка и фильмы. Особенно это касается нового поколения.

Более правильный прогноз на распад СССР дало не ЦРУ, а нефтяная компания «Шелл», которая в своих оценках опиралась на то, что на арену в 1985 г. выходило новое советское поколение [Schwartz P. The art of long view. Planning the future in an uncertain world. — New York etc., 1996]. И хотя они говорили, что у этого поколения другое представление о демократии, это поколение уже было другим материально. Массовая культура или бытовые принадлежности были выбраны чужими, что и служило триггером для следующего шага. Всё это подтверждает мнение более чем столетней давности Василия Ключевского, что, беря в руки чужой артефакт, мы не понимаем, что одновременно получаем и мышление его создателя. А говоря современными словами — мы перенимаем модель мира его создателя.

Из этих примеров следует, что поведенческая война не будет носить примет войны агрессивной, она будет не просто незаметной, а даже приятной для объекта воздействия. В сильной степени это связано также с тем, что сегодня военные перешли на планирование по результатам не первой степени, а второй, третьей и так далее. Это так называемые EBO — Effects Based Operations. Сегодня в качестве отдельного инструментария возникают также операции в когнитивном пространстве [см. Green S. Cognitive warfare. — Washington, 2008 / Unclassified thesis]. При этом в последнее десятилетие военными выделяется четко и социальное пространство [Alberts D.S., Hayes R.E. Power to the edge. — Washington, 2003, Alberts D.S., Hayes R.E. Understanding command and control. — Washington, 2006].

Модель Талера и Санстейна строится на переводе принятия решения с рефлекторной формы, когда человек думает и взвешивает, на автоматическую, когда решение проходит мимо его сознания. Это же «раздвоение» решений есть и у Дэниэля Канемана. Пытаются убрать «раздумья» и современные технологии выборов, примеров чего является такая методология, как микротаргетинг.

Бихейвиористские войны обладают важным целевым компонентом, который будет постоянно привлекать к ним внимание. Это не только нелетальный тип войны, на который пытается перейти мир, но и четкая формулировка цели, к которой стремится подобная война, даже не осознавая этого. Эта цель — смена поведения, но, как оказалось, ее можно достичь множеством других способов, а не только с помощью оружия.