Лекция была важная – и потому, что диалог между российскими и украинскими интеллектуалами практически прервался, и потому, что в ней были озвучены важные тезисы о состоянии российского общества и государственных СМИ. Вчера MediaSapiens публиковал интервью с Марией Степановой, сегодня представляем вашему вниманию расшифровку лекции:

Сюжет, который многих интересует и озадачивает – те странные метаморфозы, которые претерпела Россия и ее общественное сознание в последние 15 лет. И особенно в последние три-четыре года, когда происходящее стало невозможно игнорировать. Но говорить об этих переменах нельзя, не учитывая более широкий, глобальный фон, на котором эти перемены происходят. Он не делает то, что происходит в России, менее гротескным, а регресс, который отражается на всех сторонах русской культурной и социальной жизни – от медицины и образования, ситуации с правами человека до прессы, которая перестала отвечать этому названию, а стала чем-то более имеющее отношения к ведомству пропаганды – менее стремительным. Тем не менее, этот фон приходится иметь в виду.

Разговор о конце истории начался довольно давно. Но есть некоторая разница между, например, «концом истории» в понимании Кожева, когда идеальное государство – это машина, которая удовлетворяет гражданина таким количеством способов, что история как движение, как прогресс делается ненужным. И нынешним нашим состоянием, когда будущее вызывает страх, напряжение и тревогу в любой его версии.

Страх и недоверие к будущему в культуре Нового времени, к которому мы принадлежим – довольно тревожный знак. Потому что одна из базовых идей, на которых строится Новое время, – это идея последовательной работы над изменением жизни, постепенной выработки «нового» как «лучшего». Начиная от совершенствования правил, по которым общество живет, продолжая работу над каждым из слоев, эту жизнь составляющую, и заканчивая научно-техническим прогрессом. Собственно, прогресс – это ключевое слово последних двух веков. Сейчас же идея выработки нового не в его инструментальной версии, а как ориентир, как то, к чему имеет смысл стремиться, пропадает с нашего ближайшего горизонта.

Где-то с конца 80-х история человечества впервые за долгое время перестает пониматься как история прогресса. До этого момента будущее виделось в оптике, условно говоря, братьев Стругацких, где прекрасные продвинутые люди в обществе, близком к совершенству, решают технические задачи и исправляют ошибки параллельных миров. Но где-то в момент распада Советского Союза, падения Берлинской стены, из всех возможных вариантов будущего осталась только антиутопия, которую любой ценой надо не допустить. Интересно было бы найти точку, в которой утопическое мышление сменяется антиутопическим, – это где-то начало 90-х, когда история ускорилась. Что этому сопутствует на уровне массовой культуры?

Был недолгий этап, когда будущее виделось все еще в розовых тонах – консьюмеристский рай, где идея прогресса связана исключительно с изменением технической стороны жизни, будущее как «технически улучшенное настоящее». Яркий пример отражения этих тенденций в массовой культуре – трилогия «Назад в будущее», где настоящее, прошлое и будущее выглядит идентично, но в будущем еще есть полезные изобретения вроде летающих кроссовок. С конца же 90-х основная масса голливудских фильмов представляет будущее как антиутопию, в котором есть возможность выжить лишь немногим. Это будущее, от которого хочется бежать.

Что пугает нас в перспективе истории, в перспективе попадания в историю – в обоих смыслах этого слова? ХХ век слишком явно показал нам, чем этот прогресс кончается. И желанный порядок, исходя из того, что ничего лучшего не предвидится и дальше может быть только хуже, понимается как остановка, как стазис. А нынешняя ситуация мыслится как приемлемая.

Таким образом, происходит подмена – заключается негласный общественный договор: мы готовы считать свое несовершенное государство приемлемым, для того, чтобы не стало хуже. Ближайший пример – негласный пакт, который был заключен Путиным и российским обществом в начале нулевых. Его условия были поздно сформулированы, но признаны были достаточно давно, как раз в тех 2002-2003 годах, когда имело смысл начинать протестовать. Но массовых протестов не было, их пришлось отложить на десятилетие. Социум представил правительству практически полную свободу действий – в обмен на свободу частной жизни. То есть по сути дела был произведен нехитрый обмен будущего на настоящее. И этот консенсус продлился до событий конца 2011 года.

Невидимый запрос общества выглядит как остановка времени, и не потому, что оно прекрасно, а потому что мы ожидаем худшего. В этом общей зоне страхов и предчувствий, тем не менее, у России есть своя специфика: я бы сказала, что при том же общем для всех страхе будущего, это еще и существование в расщепленном настоящем.

В последний год я, как многие, пыталась опереться на шаткие мостки исторических аналогов, и довольно много читала дневники и записные письма Блока, который внезапно оказался актуальным для понимания того, что происходит сейчас в России. Вот цитата из письма, написанного поэтом в ноябре 1909 года, и эта картина мне кажется очень узнаваемой: «Теперь окончательно и несомненно в России водворился «прочный порядок», заключающийся в том, что руки и ноги жителей России связаны крепко — у каждого в отдельности и у всех вместе. Каждое активное движение (в сфере какой бы то ни было) ведет лишь к тому, чтобы причинить боль соседу, связанному точно так же, как я. Таковы условия общественной, государственной и личной жизни. <...> Все одинаково смрадно, грязно и душно — как всегда было в России: истории, искусства, событий и прочего, что и создает единственный фундамент для всякой жизни, здесь почти не было. Не удивительно, что и жизни нет».

Мрачная цитата, которую можно было бы применить к нынешней реальности, если бы не ее тогдашний фон. А этим фоном в начале прошлого века был раскаленное напряженное ожидание перемен, призыв к любой катастрофе ускорить наступление этих перемен, своего рода заклинание будущего. Это не чисто блоковский сюжет – тогда Россия буквально дышала этим воздухом: любой ценой изменить настоящее, действующий порядок вещей. Потому что настоящее так плохо, что любой поворот будет лучше, чем то, что дано сейчас.

Как показывает наш общий опыт советского прошлого, реальность изменить можно. И это изменение оказывается страшным. В недавно прочтенной мною статье психоаналитик с двадцатилетним стажем, с широкой выборкой анализируемых, на основании своего опыта выслушивания снов увидела некоторое количество закономерностей. Один из снов, довольно типичный, мне кажется, много объясняет в нашей нынешней чувствительности. Девушке снится, что вышел новый закон о том, что все, кто теряют паспорт, будут расстреляны. Во сне она теряет паспорт, вся семья в шоке, но мама говорит: «Ты не волнуйся, расстреливать, наверное, не будут – только сошлют». И действительно, за ней приходят; мама, плача, собирает ей чемодан; она едет в скотском вагоне, идущем в Сибирь, за окном мелькает белое безмолвие – и думает: «Боже мой, я ведь всегда знала, что так и будет, что вся моя жизнь – это видимость, кажимость, не насовсем. Всегда знала, что я именно для этого рождена».

Это – один сон из сотен подобных. Два главных параметра этого сна – это глубокое недоверие к самой ткани реальности, к тому, из чего она состоит; реальность воспринимается как кажимость, и минимальное усилие может сместить ее, обнажая ее чудовищный реальный механизм. И второе – это глубокое недоверие к материнской фигуре, как ее ни понимать – к собственно матери, или родине-матери. И семья, и родина безропотно и даже с некоторым энтузиазмом сдает тебя на переваривание этому чудовищному механизму – это один из законов, на которых наша реальность зиждется.

Ключ к этим историям – не в настоящем, а в прошлом, то есть все страхи, все предчувствия, которые мы направляем в будущее – так или иначе обращены к прошлому, это единственный код, через который мы можем понять будущее. Но при этом у нас нет знания о прошлом. Вместо него – набор картинок об этом прошлом, которые его иллюстрируют.

Мне кажется, что за 25 лет, которые прошли с распада СССР, у нас окончательно утвердилась идея истории как зоны, которая подлежит постоянному пересмотру. У этого есть какой-то набор исторических объяснений – скажем, советская историческая наука понималась как монолог науки, который конструировался и предсказывался государством буквально по ходу речи в интересах момента. Советская историческая наука в результате этих манипуляций довольно быстро пришла к выводу о том, что если ты владеешь историей – ты всегда победитель. Следствием этого процесса стало глубинное недоверие к официальной истории, социологии и статистике. И параллельно с официальной историей потекла мало кем видимая река малой истории, устной, подземное биение конфликтующих с официальной историей семейных нарративов. В начале 90-х эти нарративы вышли на поверхность – и в этот момент эти две истории могли бы слиться, и дать что-то новое.

Но произошло следующее: они не вытеснили друг друга и не смешались во что-то новое, а по-прежнему остались на положении параллельного текста. В результате прошлое стало зоной свободной интерпретации, зоной, которую можно понимать любым возможным способом. Особенно это стало очевидно в путинский период благодаря намеренному демонтажу экспертизы как института –  это произошло на многих уровнях, но наглядным примером может стать то, как формируется пул спикеров на федеральных каналах. Теперь экспертом по любому вопросу может оказаться любой бродячий уличный конспиролог, просто потому что его видение процесса отвечает требованию политического момента. Он моментально делается экспертом, остается им в течение двух недель, а затем его снова можно разжаловать в уличные конспирологи.

Эти параллельные, не соединенные лестницами этажи понимания истории фактически были легитимизированы, они существовали для разных целевых групп. В результате этого процесса история превращается во что-то вроде миног поля, зону постоянной, очень травматичной, ревизии. Это значит, что на сегодняшний день практически ни один из ключевых моментов нашей истории не является точкой общественного консенсуса. Его нет ни по поводу Петра I, ни по поводу революции 1917 года, ни по поводу Сталина и Хрущева, и даже по поводу Рюрика тоже теперь не со всеми согласишься. Каждый раз любой из важных моментов нашей истории оказывается предметом яростного спора, а, следовательно, не умирает, не дистанцируется и не отчуждается.

В терминах психоанализа можно говорить наших отношениях с историей как о процессе несостоявшейся сепарации. И, казалось бы, процесс этой сепарации было бы легко инициировать простым признанием того, что с нами произошло. А без этого признания историческая реальность не вполне существует, она взаимозаменяема – и, что более серьезно, территория истории в России перестает быть предметом точной науки, оказываясь предметом чистого вымысла. По сути, в нынешней России территория истории – это территория литературы. И чем это может нам грозить, стало ясно только в последние годы, после первого робкого толчка в сторону будущего, которые дали митинги на Болотной площади.

По законам физики, на этот толчок в сторону будущего путинское государство ответило симметрично, ответным  толком в сторону прошлого: была выстроена  многоуровневая конструкция, у которой есть единственная задача – сохранение статус кво. Пока желанного стазиса путинское государство не обрело – оно только пытается оледенеть, но все еще негомогенно, клочковато, имеет сложную структуру. Свойства этой конструкции можно описать через ее парадную, фасадную часть – язык официальной журналистики.

В первую очередь, это гибридность. Язык российских СМИ – это лоскутное одеяло, идеологический пэчворк, который дает возможность быстрого реагирования. То есть, сегодня мы пользуемся стилистикой советской прессы 70-х годов, вкрапляя туда отдельные фразеологизмы, слова, конструкции из немецкой агитпрессы 30-х. А завтра официальные СМИ уже используют язык 60-х с вкраплениями штампов 20-х. Речь идет об использовании целых стилистических пластов. Главное – это бесконечная изменчивость под требование момента.

Второе – это апроприация чужой речи, которая применяется без памяти о контексте и первичном значении. Мы все знаем массу примеров этому - «враги народа», «бандеровцы», Путин, который со слезами на глазах цитирует Лермонтова. При этом совершенно ясно, что он не помнит устройство текста, не помнит, о чем в нем идет речь . То есть цитата используется как самостоятельно существующий текст без памяти о его реальном контексте. Такого же рода все попытки представить Бродского и Мандельштама в качестве имперских поэтов – попытки заведомо обреченные. Но никого и не интересует долгосрочный успех, важно немедленное реагирование. Это схемы, которые быстро используются и быстро выбрасываются.

Третье – функционализм: отсутствие внятно проговариваемой кем бы то ни было идеологии тоже дает возможность гибко применяться к обстоятельствам. Например, условная журналистка «Комсомольской правды» Скойбеда может с интервалом в два месяца ностальгически вспоминать о Сталине, а чуть позже с возмущением писать, что либералы приближают новый 37-ой год. То, что Сталин и 37-ой объединены одной фигурной скобкой, совершенно не замечается, потому что историческая реальность – это всего лишь база примеров для иллюстрации той или иной колонки.

Четвертое – муляжность, то есть ложная опора на традицию, которая при любой проверке оказывается фикцией, тоже изобретенной для нужд момента. Условно говоря, все эти «скрепы», нырки за амфорами, поездки в Херсонес и другие подобные сюжеты.  Точно также устроены , журналистские тексты, которые имитируют погромные статьи 30-х годов, при этом не имея их реальной убойной силы. В те годы передовица в «Литературной газете» значила, с большой долей вероятности, арест – сейчас такая статья не значит ничего. Это просто стилевой регистр, который применяется по собственному желанию.

И, наконец, свойство неожиданно оценочное, но мне кажется, страшно важное в этой теме. Это вранье. Когда у нас нет точного знания, нет экспертов, способных дать оценку происходящему, это дает возможность для отрицания самой реальности. Это значит, что правда и ложь, добро и зло, черное и белое как бы не существуют. Они бесконечно смешиваются и перетекают одно в другое в художественных, по сути, целях. Много раз замечалось, что одна из главных постоянных пропутинской риторики и официальных СМИ описывается поговоркой «мы все одним миром мазаны». Смысл не в обелении или оправдании собственных действий, а в указании на то, что так поступают все. «Мы не лучше, но и не хуже других». Таким образом снимается сам вопрос о морали как таковой, о правомочности действий российской власти. Когда ты воспринимаешь реальность как фикцию, это дает возможность вынести этическую оценку и существование правды за скобки, и заботиться только о быстром аффекте, о быстрой убедительности того, что произносится сегодня. Завтрашняя правда  с легкостью отменяет сегодняшнюю, а послезавтрашняя – завтрашнюю. Сегодня мы говорим о том, что в Крыму нет российских военнослужащих, а три месяца спустя мы уже подробно описываем, как именно конструировалась операция, и кто именно был в ней задействован. И два этих высказывания в совершенно первозданной невинности существуют в одном информационном пространстве, не отменяя и не изменяя ничего.

Существенно то, что язык у всех этих правд и неправд – вчерашний. И мне кажется, что это – главная проблема, которая сейчас стоит перед  российским обществом, на всех его уровнях и несмыкающихся этажах. Она стоит перед путинским государством, перед оппозицией и, с особенной остротой, перед интеллектуальным  сообществом. И если первое с установкой на консервацию остается в рамках заданной им самим логики, а оппозиция реагирует на повестку, заданную властью, задача интеллектуала оказаться тем, кто попытается выйти за пределы предложенных обстоятельств.

Сам язык описания, сами модели, к которым мы обращаемся для разговора о современности, сама потребность постоянно соотносить себя и то, что с нами происходит, с образцами столетней давности говорит о том, что современность для нас в некотором смысле вторична, что она существует только как еще один прецедент в ряду других прецедентов, и этот ряд может быть бесконечно продолжен.  Это значит, что у современности нет самости, нет уникальности, и отчасти это значит, что наступит она в тот момент, когда для нее появится язык.

Понятно, что в состоянии постоянной смысловой и словесной ряби нам необходима навигация, способ ориентироваться на местности. Но постоянная попытка провести исторические параллели - это ложная картография, потому что рельеф изменился, и люди, населяющее этот рельеф, изменились также. Эти параллели скорее затуманивают картинку, погружают нас в такое море коннотаций, что реальность становится еще менее различима, чем она была до этого. Мы оказались «вдвинуты» в современность, и при этом не можем ее описать, не прибегая к цитатам и неточным аналогиям. И это – главная проблема, которая взывает к решению. У меня этого решения нет. Мне кажется важным это констатировать и направить наш общий мыслительный аппарат на поиски нового языка.

И еще один важный момент. В какой-то момент Россия стала для Украины точкой отталкивания, в каком-то смысле, направлением движения – тем, от чего хочешь уйти. И это великое благо – обрести собственные контуры, собственную идентичность,  с помощью  мощного ускорителя, желанием быть «не таким». Пусть будет как угодно – плохо, бедно – лишь бы не так, как у вас. У России – и это ее большая проблема, - нет этой возможности оттолкнуться от чего-то. Она может бежать только от себя, у нее нет образа другого, от которого хотелось бы уйти. Мне кажется, что этим другим может стать наше неупокоенное, непремиренное, неотстраненное прошлое, постоянно возвращающее нас к себе. Чтобы современность заговорила на своем языке, с этим прошлым надо проститься.

Фото Максима Лисового